Глава LXIII.
Около средины 1845 года Вiельгорскiе возвратились, наконецъ, въ Петербургъ. Осуществилось давнее нетерпеливое желанiе Луизы Карловны, тосковавшей по доме и Россiи. Но по странному свойству натуры человеческой, очутившись на месте, она тотчасъ же начала грустить объ оставленныхъ ею городахъ за границей и особенно о Ницце. Софья Михайловна по этому поводу писала Гоголю: „Мы теперь все соединены подъ одной крышей; живемъ тихо, прiятно, дружно. Маменька здорова, деятельна, только часто жалеетъ о прекрасной природе Ниццы и чудномъ климате южныхъ странъ“.
Лето Вiельгорскiе провели въ Павлине, по прежнему въ обществе Смирновой, но какая разница между ихъ былымъ согласiемъ и жизнью „душа въ душу“ въ Ницце и теперешнимъ сожительствомъ! Изменившаяся обстановка и непривлекательная перспектива обыденной жизни, вступившей въ свои права вместе съ водворенiемъ дома, тотчасъ дали себя знать. Смирнова жестоко хандрила и доходила до такихъ сильныхъ припадковъ, что ничто уже не могло ее развлечь. Даже Вiельгорскими она была теперь не совсемъ довольна: она находила ихъ черезъ-чуръ светскими и преданными удовольствiямъ, особенно Анну Михайловну. Въ письмахъ къ Гоголю она выражаетъ свою признательность Вiельгорскимъ за ихъ дружбу; уверяетъ даже, что не можетъ ее вполне высказать, почему проситъ уже Гоголя передать имъ это; но многое въ ея отношенiяхъ къ этому семейству утратило прежнюю силу. Какъ прежде Смирнова не могла дождаться времени возвращенiя изъ-за границы въ Петербургъ, такъ теперь ее тянетъ неудержимо въ Калугу, куда мужъ ея былъ назначенъ губернаторомъ и где ее ожидала новая жизнь. — Разскажемъ объ этомъ подробнее.
—————
прiезда графини матери и Анны Михайловны. Проекты о свиданiи съ Гоголемъ оказались неосуществленными: семейныя обязанности не позволяли Смирновой исполнить его желанiе, а С. М. Соллогубъ по своему характеру не могла и думать о разлуке съ своими, которыхъ теперь она надеялась наконецъ увидеть „соединенными подъ одной кровлей“. Поэтому обе оне, въ свою очередь, зазывали въ Россiю Гоголя и особенно трогательно было сердечное участiе къ нему кроткой и любящей Софьи Михайловны Соллогубъ. Какимъ искреннимъ, задушевнымъ чувствомъ веетъ отъ ея писемъ! „Вы больны, вы страдаете, вамъ грустно“, — писала она — „верно очень грустно! и когда я думаю, что вы совершенно одни должны бороться противъ такого расположенiя духа, то мне также становится грустно. Что̀ же если бы вы возвратились въ матушку Россiю?
Здесь найдете три семейства, которыя соединятся въ одну мысль разсеять печальныя мысли ваши, въ одно чувство любви къ вамъ, которыя будутъ счастливы каждымъ веселымъ вашимъ взглядомъ, каждою веселою улыбкой вашею“. Такимъ же, можно сказать, нежнымъ дружескимъ чувствомъ дышать письма Смирновой къ Гоголю и Гоголя къ Смирновой (письма Гоголя къ С. М. Соллогубъ пока остаются неизвестны). Такъ вполне интимныя излiянiя Смирновой глубоко затрогивали его душу и ея печали возбуждали въ немъ самый сочувственный откликъ. „Другъ мой добрый и прекрасный!“ — писалъ онъ ей однажды — „ваше письмо отъ 12 мною получено. Что его читали не глаза мои, а читало сердце, о томъ нечего и говорить; что всякое изъ страданiй вашихъ почувствовано самой глубиной того же сердца, о томъ также нечего говорить. Годъ этотъ всемъ труденъ, и не безъ особенныхъ намеренiй Промысла вышняго онъ проходитъ почти для всехъ въ скорби душевной“.
Когда надежда на свиданiе съ Смирновой окончательно изменила, Гоголь отъ души радовался за нее, что ей предстоитъ пользоваться прiятнымъ обществомъ Вiельгорскихъ. Какъ за годъ передъ темъ онъ советовалъ Александре Осиповне какъ можно теснее и задушевнее сойтись съ Софьей Михайловной, такъ теперь совершенно такой же советъ повторяется относительно Анны Михайловны. Обещанiе было немедленно и охотно дано, но, какъ оказалось после, не могло быть приведено въ исполненiе.
Первая забота, занимавшая всехъ передъ прiездомъ Вiельгорскихъ, состояла въ томъ, какъ встретятся постоянно враждовавшiя между собою две графини, Луиза Карловна Вiельгорская и старая графиня Соллогубъ, мать известнаго писателя, урожденная Архарова, женщина очень умная, но не обладавшая особенными достоинствами характера. Еще въ Ницце графини не ладили между собою. Объ этомъ опасенiи упоминала не только Смирнова, которой остались неизвестны обстоятельства, сопровождавшiя встречу, но и вполне откровенная съ Гоголемъ молодая графиня Соллогубъ, радовавшаяся тому, что все обошлось при встрече благополучно. Все это показываетъ, какимъ близкимъ и довереннымъ лицомъ былъ для Вiельгорскихъ Гоголь. „Предсказанiя ваши сбылись“, — извещала его Софья Михайловна: „все идетъ ладно, мирно, какъ я только могла желать. Маменька посетила графиню Софью Ивановну въ Павловске. Свиданiе ихъ обошлось какъ нельзя лучше“. Не совершенно непредвиденныхъ было некоторое, конечно не имевшее серьезныхъ размеровъ, охлажденiе Смирновой къ Вiельгорскимъ. Дружба слегка омрачилась благодаря тому, что все лето Александра Осиповна находилась въ сильнейшемъ градусе хандры и отчаянiя, тогда какъ Анна Михайловна Вiельгорская, какъ еще очень молодая девушка, не смотря на сознанiе пустоты светскаго времяпровожденiя, платила дань возрасту и не могла удержаться отъ вихря разсеянiя и увеселенiй. Обе одинаково отрицательно относились къ низменному уровню интересовъ окружающаго общества, безъ котораго впрочемъ, по разнымъ причинамъ, ни та, ни другая не могли обходиться; но тогда какъ у одной отъ прежняго продолжительнаго обращенiя въ свете остался лишь горькiй осадокъ отвращенiя и давно притупился вкусъ къ дешевымъ светскимъ трiумфамъ и избитымъ удовольствiямъ паркета, а отказаться отъ света мешало ей ложно направленное самолюбiе, — другая еще жадно вдыхала отравленную атмосферу светской суеты, съ невоздержностью юности впивая въ себя ядовитый дурманъ. Отсюда между ними возникло взаимное непониманiе и легкое недовольство.
„Съ Нози я непременно сойдусь“ — успокоивала было Гоголя сначала Смирнова — „хотя между нами такая большая разница летъ; но мне на это надобно время: теперь она еще не переговорила съ сестрами и подругами“. Но разница въ возрасте и жизненномъ опыте оказалась серьезнымъ препятствiемъ для сближенiя.
всякую энергiю, утративъ даже всякую воспрiимчивость къ радостямъ жизни, она давно впала въ то безотрадное состоянiе, которое когда-то называлось эффектнымъ именемъ разочарованiя. Она носила въ себе страшный недугъ, хотя безуспешно искала отрады и утешенiя въ дружбе и въ религiи. Жизнь не только не манила ее: она страшилась жизни. „Ничто, решительно ничто меня не интересуетъ“ — открывалась она Гоголю — „душа болитъ, а сердце не любитъ. Мне страхъ какъ бы хотелось оставить светъ, но я связана. Вы не поверите, что меня тянетъ на покой въ самый пустынный уголъ, где бы мне только отдохнуть“. „Странно довольно“ — писала она въ другомъ письме, — „что мое одиночество везде повторяется: въ Бадене, въ Ницце, въ Париже, во Франкфурте все одно и то же, наконецъ и тутъ, где, повидимому, мы дома“. Гоголь и Самаринъ были для нея почти единственными людьми, дружба съ которыми сколько-нибудь скрашивала ея мучительную жизнь, но и эти друзья были далеко не счастливы. Самаринъ страдалъ отъ разлада съ отцомъ, а душевное и физическое состоянiе Гоголя въ данное время нами уже разсмотрено. Съ глубокимъ сочувствiемъ писала Смирнова Гоголю: „Любезный, безценный другъ мой, Николай Васильевичъ, письма ваши все более и более безпокоятъ и огорчаютъ меня. Душа моя хотела бы перелететь къ вамъ, быть съ вами неразлучной, прострадать около вашей и свои и ваши болезни“. Мы уже знаемъ, что словамъ Гоголя по своей горячей привязанности и доверiю къ нему она готова была придавать значенiе пророчества, а отъ его будущихъ сочиненiй, подъ его влiянiемъ, ждала безъ малейшаго сомненiя чего-то величественнаго и колоссальнаго. Въ этомъ последнемъ обстоятельстве сказалась въ ней любящая женщина, какъ и въ одномъ ея сне, относившемся къ Гоголю. „Снилось мне“ — сообщала она, „что я получила отъ васъ письмо, которое горело яркимъ лучомъ. И бумага, и почеркъ — все какъ будто преобразилось. Этотъ сонъ былъ разсказанъ въ доме Вiельгорскихъ, и все ему удивлялись. Пусть оно такъ, пусть вы преобразились теломъ и духомъ, и да увидимъ мы своими глазами преображенiе вашихъ „Мертвыхъ Душъ“ въ живительный источникъ любви и силы для нашихъ собственныхъ мертвыхъ душъ“. При такомъ чисто женскомъ восторженномъ участiи къ Гоголю Смирнова верила его словамъ, что ее не будетъ страшить губернаторство, и она съ радостью извещала его, что охотно едетъ въ Калугу, не подозревая, что въ настоящемъ случае въ ней говорилъ совсемъ не призывъ къ новой бодрой и разумной деятельности, а единственно отвращенiе къ прошлому, которое она тутъ же охарактеризовала такъ: „Странно довольно, что передъ моими глазами теперь безпрестанно подымается, какъ безобразный великанъ, все мое прошлое; тутъ сливаются и упреки себе, и частое возмущенiе сердца на судьбу, и ужасное отчаянiе для (sic) детей; словомъ, все призраки, угрюмые, наводящiе на лобъ морщины преждевременныя“.
При такомъ ипохондрическомъ настроенiи все и все казались Смирновой хуже, чемъ это было на самомъ деле; она приходила въ отчаянiе, видела все въ черномъ цвете, но особенно воображенiе ея рисовало въ мрачныхъ краскахъ ожидавшую ее благотворительную деятельность по обязанности и будущую ответственность передъ чуждымъ и заранее непривлекательнымъ обществомъ. Привыкнувъ все поверять Гоголю, она не замедлила изложить ему свои тревоги и сомненiя, но получила отъ него инструкцiи съ строгимъ и серьезнымъ взглядомъ на дело, отпугнувшiя ее своей суровой требовательностью. Все это сильно разстроило Смирнову, подействовало на нее угнетающимъ образомъ и еще более заставило пасть духомъ. Незаметно она становилась болезненно раздражительна и капризна, — состоянiе, въ которомъ ее вскоре засталъ въ Калуге И. С. Аксаковъ. Она сделалась распущена отъ совершеннаго отсутствiя путеводной звезды въ будущемъ и стала требовательна и строга къ чужимъ недостаткамъ. Недовольство всеми и собой незаметно распространилось отчасти даже на дорогихъ уже впродолженiе не одного десятилетiя Вiельгорскихъ. Но спешимъ оговориться, передавая все это, что мы далеки отъ бездушныхъ упрековъ тому ужасному состоянiю, въ которомъ находилась во всякомъ случае даровитая и одушевленная стремленiемъ къ нравственному совершенствованiю Александра Осиповна. Одинъ изъ резкихъ ея порицателей, И. С. Аксаковъ, находилъ въ ней прекрасныя стороны и это, конечно, было недаромъ.
Возвращаясь къ нашему разсказу, приведемъ прежде всего слова Смирновой о Вiельгорскихъ: „Вы не поверите, до какой степени мне тяжело и трудно даже съ Вiельгорскими; более или менее говорятъ о светскихъ мелочныхъ интригахъ и приключенiяхъ, а я такъ живу далеко отъ всего, что не могу принести съ собою ничего въ составъ этого разговора“. Некоторое время ея вниманiе было занято предохраненiемъ Софьи Михайловны отъ непрiятностей со стороны старой графини Соллогубъ, но последняя „притихла, такъ что“ — по выраженiю Смирновой — „совершенно нечего делать. Притомъ Петербургъ не Ницца. Тамъ они жили вне света и оттого увлекались семейнымъ бытомъ, а здесь есть тысячи развлеченiй“. Оставалось искать отрады и освеженiя только во дворце, но тамъ по причине болезни императрицы господствовало удрученное настроенiе. Наконецъ возлагалась надежда даже на Калугу: „Калуга, конечно, произведетъ большой переломъ въ моей жизни, и тутъ я вижу руку Божiю“; но вскоре исчезла и эта надежда и впереди грозила черная свинцовая туча.
Когда срокъ отъезда въ Калугу сталъ приближаться, Смирнова могла только сказать, что ее „Калуга не пугаетъ потому, что все равно кажется мрачнымъ и скучнымъ“. Смирнова теперь уже въ такихъ выраженiяхъ исповедовалась Гоголю: „губернаторша тоже служитъ и ни подъ какимъ видомъ не можетъ проживать, какъ партикулярное лицо“.
„Теперь только я поняла, до какой степени я светская женщина и какъ меня избаловала придворная жизнь, которая продолжалась до сихъ поръ. Противоречiй во мне бездна. Когда светъ меня искалъ и завлекалъ къ себе, я его бегала; теперь начинаю чувствовать одиночество, потому что меня светъ оставляетъ“; или: „вы мне нужны более, чемъ думаете. Мы оба на разныхъ путяхъ и разными образами пострадали въ свете и были безъ опоры. На что̀ мне мой затейливый домъ съ галлереями? На что богатое платье и жемчужное ожерелье? Это все для чужихъ готовится, а ко мне никто не заглянетъ ихъ посмотреть, да и не зачемъ ко мне заглядывать. Прощайте, не браните меня, пожалейте обо мне и любите меня, страждующую и обремененную жизнью, потому что жизнь иногда бремя ужасное, но которое мы обязаны все-таки носить“.
говорила о ней: „Милая соседка наша, Александра Осиповна, часто бываетъ въ хандре. Къ несчастiю, никто не можетъ пособить ей — одинъ Богъ и религiя. Съ ней должны быть чрезвычайно тяжелыя минуты. Она находится на страшной меже наслажденiй, осуществившихся въ протекшей молодости, и неизвестныхъ испытанiй въ преддверiи старости. Разочарованiе всегда трудно переносится“. Напротивъ, въ отзыве Анны Михайловны осужденiе звучитъ громче состраданiя: „Мне кажется, что она еще съ собою не согласна, нетъ въ ней ничего твердаго и согласнаго. Все это лето она вела жизнь вялую и не деятельную. Не было у нея постоянныхъ часовъ для занятiя“ и проч.. Но горячее сочувствiе Гоголю было въ Смирновой одинаково симпатично всемъ Вiельгорскимъ.