Глава LXII.
Само собою разумеется, что болезнь и поездки еще сильнее разстраивали денежныя дела Гоголя, и безъ того находившiяся въ незавидномъ состоянiи. Желанiе его помогать беднымъ студентамъ, какъ мы знаемъ, было встречено холодно не только Плетневымъ, считавшимъ его пустой фантастической затеей, и подъ его влiянiемъ А. О. Смирновой, но также и московскими друзьями, которымъ казалась более чемъ странной такая филантропiя въ ущербъ помощи собственнымъ роднымъ и уплате наделанныхъ долговъ. Шевыревъ въ своей переписке съ Гоголемъ продолжаетъ постоянно стоять на страже интересовъ Погодина и Аксакова. Его „подталкиванiя“ проходятъ красной нитью черезъ всю переписку съ Гоголемъ. Еще 25 марта 1843 г. онъ пускалъ по этому поводу въ ходъ обычный свой медоточивый тонъ: „Довольно журить тебя за прошедшее. Теперь поговоримъ о настоящемъ. Оно совсемъ не такъ дурно, какъ ты воображаешь. Скажу даже более: ты самъ не знаешь ни себе цены, ни своимъ сочиненiямъ.
Ты совершенно забываешь, что сочиненiя твои такой капиталъ, которымъ ты можешь и себя, и заимодавцевъ своихъ техъ друзей, для которыхъ спокойствiе твое и каждая копейка твоей собственности дороги, какъ ихъ собственныя, если еще не более“?!. Теперь Шевыревъ писалъ: „Предложенiе твое о сумме, сбираемой съ твоихъ сочиненiй, не могло быть мною исполнено по двумъ причинамъ. Первая — ты долженъ еще Аксакову. Книги продаются туго, и до сихъ поръ еще не все ему заплачено. Между темъ я зналъ, что Аксаковы нуждаются. Они даже на зиму переселились теперь въ деревню по этой причине. Мне казалось несправедливымъ употреблять твои деньги на бедныхъ студентовъ, когда еще не уплаченъ тобою долгъ человеку нуждающемуся. Языковъ — другое дело: конечно, подождетъ“. Далее Шевыревъ говоритъ еще более решительнымъ тономъ: „Уведомь меня, какъ велика вся сумма, которую ты долженъ Аксакову. Со времени твоего отъезда я переплатилъ ему за тебя, какъ значится въ твоей расходной книге, 5805 р. ас (игнацiями). Сколько еще остается заплатить, уведомь. Когда я расплачусь за тебя съ Аксаковымъ, тогда примусь съ тобою разсуждать о будущемъ назначенiи твоихъ денегъо другомъ я говорить съ тобою не буду, потому что не могу принять на себя исполненiе такого дела, которое мне кажется противнымъ справедливости“. Съ этими данными следуетъ еще сопоставить слова въ письме отъ 15/27 ноября 1844 г.: „Тебя вся братiя приглашаетъ къ посильному участiю“ (въ перешедшемъ къ И. В. Киреевскому „Москвитянине)“, „если только это не разстроитъ тебя ни въ какихъ твоихъ занятiяхъ“. — [Гоголь на это отвечалъ: „Киреевскому скажи, что хотя я и не даю никакой статьи въ „Москвитянинъ“ по причине нищенства, но что Жуковскiй мною заставленъ сделать для „Москвитянина“ великое дело, котораго, безъ хвастовства, побудителемъ и подстрекателемъ былъ я“ (Соч. и письма Гоголя, VI, 125)] — и съ словами письма Шевырева отъ 29 iюля 1846 г.: „Я радъ бы всякiй трудъ променять на корректуру второй части „Мертвыхъ Душъ“.
Вместе съ темъ Шевыревъ постоянно сдерживалъ нападенiя Гоголя въ письмахъ на Погодина. Гоголь все еще былъ неискрененъ въ отношенiи къ последнему передъ другими московскими друзьями и, осыпая его обвиненiями, высказывалъ ихъ въ очень осторожной форме; напр. говоря о томъ, что „человекъ только въ сердцахъ высказываетъ правду“, онъ прибавляетъ: „Это водится за нашимъ другомъ нарочно сердилъ только затемъ, чтобы узнать, что̀ онъ обо мне думаетъ“, — а въ то же время посылаетъ тому же „нашему другу“ Погодину язвительное письмо, въ которомъ между прочимъ бросаетъ ему жесткiй упрекъ, повторенный позднее въ „Переписке съ друзьями“, — въ томъ, что „онъ торопился всю свою жизнь, спеша делиться всемъ съ своими читателями, сообщать имъ все, чего ни набирался самъ, не разбирая, созрела ли мысль въ его собственной голове такимъ образомъ, дабы стать близкою и доступною всемъ, словомъ — выказывалъ передъ читателемъ себя всего во всемъ своемъ неряшестве. И что̀ жъ? Заметили ли читатели те благородные и прекрасные порывы, которые у него сверкали весьма часто? приняли ли отъ него, чемъ онъ хотелъ съ ними поделиться? Нетъ, они заметили въ немъ одно только неряшество и неопрятность, которыя прежде всего замечаетъ человекъ, и ничего отъ него не приняли. Тридцать летъ работалъ и хлопоталъ, какъ муравей, этотъ человекъ, торопясь всю жизнь свою передать поскорее въ руки всемъ все, что̀ ни находилось, на пользу просвещенiя и образованiя русскаго, — и ни одинъ человекъ не сказалъ ему спасибо“ и проч. На это Шевыревъ отвечалъ: „Я не знаю, съ чего ты взялъ, что Погодинъ остался не узнанъ другими и разорвалъ связи съ лучшими своими друзьями. Во время перваго несчастiя его вся Москва съезжалась къ нему на Девичье поле, и тутъ-то мне прiятно было видеть, какъ все, не смотря на его недостатки, единодушно любятъ его и принимаютъ въ немъ живое искреннее участiе. Объ немъ сожалелъ весь городъ вкупе. Второе его несчастiе соединило также всехъ около него. Память жены его свята была для всехъ, а ему сострадали все искренно. Въ такихъ несчастiяхъ всего более узнается мненiе, которое имеютъ объ человеке. Погодинъ имелъ непрiятности съ друзьями — правда, . Погодинъ не разорвалъ связи ни съ кемъ, тогда какъ другiе, его обвиняющiе, разорвали ее со многими изъ прежнихъ друзей своихъ. Онъ неряха въ изданiяхъ своихъ; ему это говорили несколько разъ; но темъ онъ вредитъ только самому себе, и самъ это верно знаетъ. Ты собираешься исправлять его и мне поручаешь сделать это предварительно. Прекрасны мысли твои о взаимномъ исправленiи, которымъ мы обязаны другъ другу, и о христiанской обязанности нашей стремиться къ совершенствованiю. Но позволь мне прибавить къ этому несколько собственныхъ размышленiй: чтобы исправлять другого, надобно прiобрести на то право исправленiемъ самого себя, и если берешься за это, то браться за это въ минуту самую спокойную, въ минуту самой сильной любви къ человеку, а не въ такую, когда на него хоть за что-нибудь сердишься“.
Такiя отповеди получалъ Гоголь отъ Шевырева!