Глава LIX.
Возвратившись въ конце февраля изъ Парижа во Франкфуртъ, Гоголь оставался въ немъ до iюня и, если оставлялъ его не надолго въ этотъ промежутокъ времени, то лишь для говенiя, для котораго онъ предполагалъ съездитъ на неделю въ Штутгардтъ. Съ этихъ поръ бiографическiя данныя почти въ продолженiе целаго года даютъ матерiалъ только для веденiя скорбнаго листа. Уже во Франкфурте Гоголь сталъ чувствовать себя такъ дурно, что обычные способы самоутешенiя не помогали ему; онъ началъ хандрить и раздражаться такъ, что ему самому сделалось после совестно и онъ извинялся передъ Жуковскимъ: „Вы меня любите еще сильнее, чемъ прежде, не смотря на то, что я бы долженъ былъ вамъ надоесть сильно. Вы меня видели во всемъ моемъ малодушiи, во всехъ невыгоднейшихъ сторонахъ моего характера, со всемъ множествомъ моихъ слабостей и непривлекательныхъ свойствъ и, наконецъ, въ хандре, въ которой бываетъ несносенъ даже и въ несколько разъ меня лучшiй человекъ, и при всемъ томъ вы меня любите еще более прежняго“. Апатiя и потеря бодрости у Гоголя достигла до такихъ размеровъ, что ему, подъ влiянiемъ также отчасти отовсюду получаемыхъ грустныхъ писемъ, начинало серьезно казаться, что испытанiе въ данный моментъ посылается всемъ и что настало такое время, когда необходимо страдать. Но и тутъ мистическое настроенiе, рисуя воображенiю страшныя картины, съ другой стороны указывало своеобразное утешенiе въ томъ, что, чемъ сильнее человека постигаютъ скорби и болезни, темъ более онъ пользуется благодатью свыше и темъ съ большимъ правомъ будто бы долженъ считаться избранникомъ. „Въ этомъ году“, — говорилъ онъ, — „особенно на всехъ наведено более или менее нервическое разстройство, приведены въ слезы, въ унынiе и въ неспокойство те, которые даже никогда дотоле не плакали, не унывали и не безпокоились. Блаженны избранники, которыхъ Богъ посетилъ ранее другихъ“. Въ такомъ настроенiи Гоголь былъ способенъ больше откликаться на печальныя письма и неохотно переписывался съ теми прiятелями, которые не испытывали ничего подобнаго. Такъ крайне неоживленной становится его переписка съ Вiельгорскими, которыхъ после продолжительной разлуки съ некоторыми членами ихъ семьи въ близкомъ будущемъ ожидала прiятная перспектива спокойной жизни въ вожделенномъ селе Павлине. Графиня Вiельгорская даже упрекнула дружески Гоголя: „вы не отвечаете, любезнейшiй Николай Васильевичъ, и только графу Толстому пишете“. Но она, повидимому, была отчасти и сама причиной такого молчанiя, высказавъ Гоголю свое сожаленiе о предстоящемъ ей после смерти забвенiи, тогда какъ громкiя имена ея друзей будутъ вечно жить въ потомстве. Подозренiе въ неискренности такой дружбы, которая ценитъ преимущественно славу и внешнiй блескъ, запало въ душу Гоголя, и онъ, не стесняясь, высказалъ его: „Въ прошломъ письме вашемъ послышался мне вздохъ по известности: храни васъ Богъ отъ этого! Если бы я узналъ, что вы меня полюбили несколько более ради бедной известности моей, не показался бы я вамъ на глаза никогда“. Вскоре Вiельгорскiя двинулись въ Петербургъ и тамъ поселились въ Павлине вместе съ Смирновой: обе семьи стали наперерывъ настоятельно приглашать къ себе Гоголя, особенно когда узнали объ его душевныхъ и физическихъ недугахъ. Но ехать было невозможно, и Гоголь, въ свою очередь, звалъ Смирнову то въ Гастейнъ, то въ Эльголандъ вместе съ Софьей Михайловной Соллогубъ. „Одинъ только годъ“, — утешалъ онъ Смирнову, — „и я буду съ вами, и вы не будете чувствовать тоски одиночества“.
Обстоятельства не позволили ни Александре Осиповне, ни Софье Михайловне отозваться на просьбу Гоголя. Не оправдалъ надеждъ его также Языковъ, собиравшiйся было ехать въ Греффенбергъ. При такихъ условiяхъ Гоголю могли казаться прiятными встречи на водахъ даже съ А. О. Россетомъ, Чижовымъ и Киселевымъ, но ни съ однимъ изъ нихъ ему не удалось съехаться, хотя Гоголь всегда былъ готовъ ради встречи изменить маршрутъ и даже самый планъ леченiя. Последнее объясняется темъ, что онъ былъ приведенъ въ крайнее затрудненiе разноречивыми советами докторовъ и решительно не зналъ, чьимъ предписанiямъ следовать. Онъ не могъ даже добиться определеннаго выясненiя своей болезни, хотя после и оказалось, что у него было, по определенiю лучшихъ заграничныхъ медиковъ, пораженiе нервовъ въ желудочной области (nervoso fascoloso). Пускаясь въ опасное для почти умирающаго путешествiе, Гоголь старался приготовить себя мысленно къ смерти и еще разъ говелъ вместе съ Александромъ Петровичемъ Толстымъ въ Веймаре. По совету веймарскаго священника, Гоголь посоветовался въ Галле съ докторомъ Круккенбергомъ. „Къ сему склонилъ меня“, — писалъ потомъ Гоголь Жуковскому, — „и графъ Толстой, видевшiй усиливавшiеся мои припадки, исхуданье, странный, болезненный цветъ кожи“. Круккенбергъ высказался за поездку на Эльголандъ, находя воды въ Гастейне слишкомъ горячими для болезненнаго состоянiя организма Гоголя. Но Гастейнъ былъ избранъ первоначально по совету такого знаменитаго авторитета, какъ докторъ Коппъ, что̀ еще больше усилило колебанiя Гоголя. Решить затрудненiе онъ предполагалъ советомъ съ берлинскимъ светиломъ медицины Шёнлейномъ, славившимся искуснымъ дiагнозомъ. Съ этой целью после Гамбурга онъ заехалъ въ Берлинъ, но не засталъ Шёнлейна въ городе и проехалъ въ Дрезденъ къ Карусу, который присоветовалъ поездку въ Карлсбадъ. Гоголь последовалъ наконецъ этому указанiю, но съ большимъ недоверiемъ къ основательности даннаго ему совета. Къ счастью, онъ утешалъ себя мыслью, что „наше выздоровленiе въ рукахъ Божiихъ, а не въ рукахъ докторовъ и не въ рукахъ какихъ-либо медицинскихъ средствъ“. „Я думаю“, — говорилъ Гоголь, — „что какое бы ни было предписано намъ леченiе, хотя бы оно не вполне соответствовало нашему недугу и даже самый врачъ ошибся, но если мы во имя Божiе и съ верой въ Бога станемъ имъ лечиться, то всевышняя Воля направитъ все во исцеленiе намъ“. „Что̀ до меня“, — писалъ онъ другому лицу, — „надежду более всего возлагаю на Бога. Его святой Воле угодно — и действiе, повидимому, вредоносное, обратится въ полезное“. Здесь Гоголь въ первый разъ высказалъ тотъ взглядъ, который побудилъ его потомъ безъ строгой обработки и окончательной проверки послать въ печать „Переписку съ друзьями“, когда онъ основывался на томъ, что Богъ можетъ придать чудную силу и слабымъ строкамъ. Такъ Гоголь совершенно отказывался признавать действiе естественныхъ законовъ природы и признавалъ только одни чудеса. Однако, совершенно отрицать естественный ходъ вещей невозможно никакому мистику, и онъ поневоле впадалъ въ непоследовательность, когда объяснялъ усиленiе болезней темъ, что „хотелъ насильно заставить писать себя“. „И много, много разъ“, — признавался онъ, — „тоска, и чуть не отчаянiе овладевали мной отъ этой причины“. Преобладающее настроенiе и привычное теченiе мыслей въ это тяжкое время находили исходъ только въ отчаянной борьбе съ самимъ собой. Иногда Гоголь совсемъ готовъ былъ впасть въ малодушiе. Такъ онъ самъ говорилъ Языкову: „Не хандра, но болезнь, производящая хандру, меня одолеваетъ. Борюсь съ болезнью, и съ хандрой, и наконецъ выбился совершенно изъ силъ въ безплодномъ боренiи. Благодарить Бога следуетъ и за то, что въ силахъ былъ еще и такъ бороться. Съ приходомъ весны здоровье мое не лучше нимало, и недуги увеличились. Тягостнее всего безпокойство духа, съ которымъ труднее всего воевать, потому что это сраженiе решительно на воздухе. Изволь управлять воздушнымъ шаромъ, который мчитъ первымъ стремленiемъ ветра“.
„Грустно мне было читать твое письмо. Что̀ это съ тобою делается! Болезнь и хандра, хандра и болезнь; и та и эта о сю пору не покидаетъ. Я было надеялся, что весна отгонитъ ихъ прочь отъ тебя; теперь вижу, что не воздухъ, не слякоть, не погода, а что-то постояннейшее и действительнейшее разстраиваетъ твое тело и томитъ и сокрушаетъ духъ твой.
„Приписываю это — знаешь чему? Долговременному твоему пребыванiю между немцами, среди чужого языка“.
„Я отвечалъ уже на твое письмо отъ 5 iюня и снова пишу тебе и потому, что пересылаю къ тебе письмо Надежды Николаевны (Шереметевой), и потому, что твое нездоровье не выходитъ у меня изъ головы. По твоему собственному описанiю припадковъ твоей болезни видно ясно и несомненно, медикамъ и не медикамъ, всемъ и каждому, что у тебя сильно разстроены и возмущены нервы; это холоденiе рукъ и ногъ, эта безнадежность на выздоровленiе, которую ты самъ себе приписываешь и чувствуешь, — все это вкупе и по одиночке, — не что иное, какъ прихоти, капризы, или, лучше сказать, бунтъ нервовъ мятежныхъ и бунтующихъ“.
„повесился или утопиться казалось мне похожимъ на какое-то лекарство или облегченiе“ указываютъ, будто бы на „тяжелое нравственное состоянiе“ вследствiе страданiй отъ несчастной любви Гоголя къ Смирновой (?!) и обусловленной этимъ „неудачной личной жизни“; чтобы утверждать это, надо просто не понимать смысла цитируемаго письма, въ которомъ говорится ясно и несомненно о „болезненныхъ состоянiяхъ “. Внимательное изученiе бiографическихъ фактовъ также совершенно опровергаетъ мненiе г. Ю. Николаева, доказывавшаго въ „Московскихъ Ведомостяхъ“, что будто бы только, по его терминологiи, „лжелиберальный сумбуръ“ заставилъ видеть профессора Алексея Ник. Веселовскаго паденiе таланта Гоголя въ последнiе годы подъ влiянiемъ болезни. Такимъ образомъ серьезное изученiе бiографическихъ данныхъ признается лжелиберальнымъ сумбуромъ, а рискованная безотчетная реторика въ духе известной партiи признается какимъ-то откровенiемъ свыше.
подъ ударами судьбы и упорно продолжалъ уповать на Бога до ожиданiя чуда. Онъ говорилъ: „Ни искусство докторовъ, ни какая бы то ни было помощь, даже со стороны климата и прочаго, не могутъ сделать ничего, и я не жду отъ нихъ помощи. Но говорю твердо одно только, что велика милость Божiя и что, если самое дыханiе станетъ улетать въ последнiй разъ изъ устъ моихъ и будетъ разлагаться во тленiе самое тело мое, одно Его мановенiе — и мертвецъ возстанетъ вдругъ“. После этого снова высказывается мысль, что въ случае необходимости его жизни для ближнихъ онъ поправится и оживетъ; въ противномъ же случае нельзя и роптать и следуетъ благодарить Бога за посылаемую смерть. А между темъ Гоголь, уже считая себя умирающимъ, надеялся на возможность совершить поездку въ Іерусалимъ и, зная о сходномъ намеренiи Погодина, поручалъ Языкову просить его отложить поездку. Въ это время созрела мысль о „Переписке съ друзьями“. Мы видели, что онъ уже высказывалъ ее въ одномъ изъ писемъ къ Данилевскому; еще определеннее высказываетъ онъ ее теперь въ следующихъ словахъ письма къ Смирновой: признаваясь въ томъ, что ему совестно воротиться на родину съ пустыми руками, Гоголь говоритъ: „молитесь, чтобы Богъ споспешествовалъ моему намеренiю, чтобы, во-первыхъ, укрепилъ и послалъ мне возможность изготовить, что̀ долженъ я изготовить до моего отъезда, и послать къ вамъ, вместо меня, въ Петербургъ. Это будетъ не большое произведенiе и не шумное по названiю, въ отношенiи къ нынешнему свету, но нужное для многихъ и которое доставитъ мне въ избытке деньги, потребныя для пути“. Изъ дальнейшаго содержанiя письма видно, что Гоголь былъ уверенъ, что тогда его все наконецъ поймутъ и „всемъ буду, и мне все будутъ родные“: онъ намекалъ на „Переписку съ друзьями“. Очевидно, онъ и здесь ожидалъ какихъ-то грандiозныхъ результатовъ, вместо которыхъ получилъ жестокое, безпощадное фiаско. Получая изъ Россiи известiя о публичныхъ чтенiяхъ профессоровъ (Грановскаго, Шевырева), о вяломъ редактированiи „Москвитянина“, Гоголь удивился, какъ мало будто бы умеютъ заботиться о пониманiи истинной природы человека и уменiи действовать на людей. Самъ онъ наивно думалъ, что если „Москвитянинъ“ „не вывелъ ни одной сiяющей звезды на словесный небосклонъ“, то это потому, что ему неизвестенъ секретъ перерожденiя русскаго человека, если его назовутъ „бабой“ и „хомякомъ“ и скажутъ ему, „что вотъ-де, говоритъ немецъ, что русскiй человекъ ни на что не годенъ, — какъ изъ него въ мигъ сделается другой человекъ“. Такими простыми средствами Гоголь надеялся достигнуть чудесъ, за которыя все его должны признать „роднымъ“. Вместе съ планомъ целой книги, въ которой должны были найти место подобныя откровенiя, у него создалось также содержанiе отдельныхъ статей. Такъ въ это именно ужасное время Гоголь набросалъ „Завещанiе“; тогда же онъ началъ писать длинныя назидателныя посланiя гр. Толстому, Смирновой, Языкову. Въ письмахъ къ последнему можно найти мысли, не только выраженныя полнее въ статье: „О лиризме нашихъ поэтовъ“, но и „Споры“ (ср. съ письмомъ къ Языкову отъ 5 апреля 1845 г., где проводится сходная мысль о томъ, что западники и славяно-филы видятъ предметы только съ одной стороны и принимаютъ частное за общее, и „Чей уделъ на земле выше“; ср. съ письмомъ отъ 2 января, где говорится о томъ, что мы беремъ должности не для собственнаго счастья, а для счастья другихъ; ср. ту же мысль въ письме къ Данилевскому.
„блаженъ тотъ, кто, оторвавшись вдругъ отъ разврата, какъ бы вдругъ пробуждается въ великую минуту и такъ же запоемъ, какъ способенъ одинъ русскiй, который съ горя вдругъ вдается въ пьянство, такъ же способенъ запоемъ изъ пьянства входить въ трезвость души“, — что эти слова, имея явное отношенiе къ мысли, высказанной Тарасомъ Бульбой въ его известной речи къ казакамъ, съ другой стороны имеютъ также отношенiе къ создавшейся въ голове Гоголя программе, которую онъ предполагалъ выполнить въ третьей части „Мертвыхъ Душъ“, где у него должны были испытывать чудесныя превращенiя даже такiя личности, какъ Плюшкинъ. Затемъ въ следующихъ строкахъ того же письма къ Языкову повторяется мысль о превращенiи изъ бабы въ мужа, высказанная уже однажды Языкову, при чемъ и здесь и тамъ эта способность воспрянуть, перестать быть бабой приписывается исключительно русскому человеку. Очевидно, что все эти мысли были въ связи и ихъ надо иметь въ виду для знакомства съ планомъ Гоголя относительно третьей части „Мертвыхъ Душъ“. Далее статья „Советы“ хотя и подписана въ изданiи „Переписка съ друзьями“ Шевыреву, но въ сущности повторяетъ мысли, высказанныя въ одномъ изъ давнихъ писемъ къ Языкову. Въ письме къ А. С. Данилевскому (къ которымъ, заметимъ кстати, Гоголь почти не переписывался во время разгара мистическихъ увлеченiй) отъ 20 iюня 1843 г. есть также несколько мыслей, повтореннымъ потомъ въ измененной форме въ „Переписке съ друзьями“.