Глава LII.
Въ конце 1844 года Гоголь получилъ несколько новыхъ огорченiй отъ своихъ друзей изъ Москвы и Петербурга. Нравоученiя и упреки сыпались на него градомъ со всехъ сторонъ и повторялись жалобы на его неискренность. Не совсемъ выгодная для Гоголя репутацiя, установившаяся въ нашей литературе, обыкновенно даетъ поводъ издателямъ новыхъ касающихся его документовъ утверждать, что тотъ или другой изъ его корреспондентовъ высказалъ ему тогда-то и при такомъ-то случае горькую правду, и эта слабость доходитъ до курьезовъ въ своихъ постоянныхъ проявленiяхъ. Но стоитъ только припомнить, что съ разныхъ точекъ зренiя и далеко не одинаково, а иногда, можетъ быть, противоположно понимаемую „правду“ ему говорили не только Белинскiй, что̀ и въ самомъ деле верно, но Аксаковы (отецъ и сынъ), Плетневъ, Погодинъ и др., — чтобы удивиться и придти въ недоуменiе, какъ согласить это съ вечно воскуряемымъ будто бы отовсюду Гоголю фимiамомъ? Не лишнее также принять во вниманiе, что только известное письмо Белинскаго произвело и могло произвести сильное впечатленiе на Гоголя, что̀ можетъ быть объяснено всего проще и вероятнее разницей въ весе и содержанiи названныхъ писемъ, разницей настолько же значительной, насколько Белинскiй представляетъ колоссальную личность въ сравненiи съ другими, уже мнимыми, глашатаями „правды“. Я. К. Гротъ находилъ замечательной отповедь Гоголю Плетнева, О. Ф. Миллеръ хвалилъ московскихъ друзей его за то, что они „были далеки отъ того, чтобы постоянно гладить (Гоголя) по шерстке“, а некто г. Павловъ признаетъ необыкновеннымъ письмо къ Гоголю К. С. Аксакова, написанное ему въ 1848 г.; г. Бартеневъ расточаетъ приторные панегирики письмамъ Н. Ф. Павлова; наконецъ наиболее распространено и въ то же время, повторяемъ, наиболее близко къ истине мненiе о несравненно бо́льшемъ значенiи (сравнительно съ прочими известными) по истине громового письма Белинскаго. Считаемъ нелишнимъ указать эти соображенiя, чтобы подготовить себе почву для проверки действительной ценности высказываемыхъ Гоголю „горькихъ истинъ“ и уясненiя степени ихъ влiянiя на него.
Прежде всего проф. Миллеръ былъ глубоко правъ только въ томъ, что Гоголя не гладили по шерстке, что̀ было имъ какъ нельзя более основательно выведено изъ всплывшей наружу въ переписке съ Шевыревымъ тины мнимо-дружескихъ отношенiй, а также основательно высказывался за появленiе изъ-подъ спуда другихъ недостающихъ писемъ. Не его вина, что они печатались гораздо позднее, частью же и теперь еще не напечатаны. Между темъ иногда съ появленiемъ новаго, упорно скрываемаго прежде, матерiала самая картина отношенiй Гоголя къ друзьямъ несколько меняется. Такъ напр. Миллеру не было известно о ссоре Гоголя съ Погодинымъ, да даже и не могло быть известно. За недостаткомъ данныхъ проф. Миллеръ не придавалъ большой важности досаде Гоголя на опубликованiе „друзьями“ иначе распорядиться портретомъ и лелеялъ мысль о помощи публикацiей этого портрета Иванову, такъ что въ виду этого, какъ въ сущности и само-по-себе, самоуправство Погодина представляется намъ неизвинительнымъ и просто безсовестнымъ.
До какой степени Гоголь былъ оскорбленъ и какъ въ то же время онъ былъ вынужденъ сдерживаться не только подъ влiянiемъ практической необходимости, но и внутренняго убежденiя, рекомендовавшаго безусловное смиренiе, показываетъ следующее сопоставленiе. Въ письмахъ къ Языкову и именно въ техъ местахъ, которыя были пропущены въ изданiи г. Кулиша, Гоголь явно изливаетъ свой гневъ на Погодина, а Шевыреву (въ другихъ местахъ писемъ) проситъ передать, — чтобы онъ по крайней мере догадался и почувствовалъ, къ чему клонится дело, — что ему, т. -е. Гоголю, „крайне было непрiятно узнать, что“, какъ онъ говорилъ, „безъ моего спросу и позволенiя, въ какомъ-то харьковскомъ повременномъ изданiи приложили мой портретъ и какiя-то fac simile, записки, или тому подобное, чтобы онъ объявилъ, “ и прибавлялъ: „Попроси также Погодина, чтобы онъ написалъ письмо къ Бецкому въ Харьковъ съ запросомъ, какимъ образомъ и какими путями портретъ мой зашелъ къ нему въ руки“. Мимоходомъ Гоголь замечаетъ, что Погодинъ, кажется, знаетъ Бецкаго, след. Гоголь не наобумъ догадывался о злоупотребленiи, а по целой совокупности обстоятельствъ и соображенiй. Къ сожаленiю, намъ неизвестно, къ чему относятся слова Гоголя въ первомъ после этого инцидента письме къ Шевыреву: „Другъ, прости за глупое письмо мое. Я понимаю, какъ оно было некстати и какъ было оскорбительно твоему сердцу читать его“. Но какая разница въ тоне и какъ умеренно высказаны въ этомъ письме упреки! Гоголь долженъ былъ пускаться въ оправданiя и объясненiе своего мнимаго каприза, который, однако, если бы въ самомъ деле былъ такимъ, давалъ бы ему полнейшее и несомненное человеческое право возмущался поступкомъ, въ которомъ такъ узнаемъ Погодина, говорившаго, что онъ имеетъ право лучшiя произведенiя Гоголя „разсовать по угламъ“ своего журнала. Напротивъ, смиренно-виноватый тонъ писемъ Гоголя къ Шевыреву, повидимому, давалъ полное основанiе Миллеру предполагать, что все вины лежали на одномъ Гоголе, — невыгода все того же аскетическаго и униженно-угнетеннаго настроенiя. Насъ же напротивъ приводятъ къ совершенно противоположному заключенiю такiя оправданiя, какъ напр.: „Другъ, не осуждай меня также за это излишнее кокетство или какую-то кропотливую мелочь относительно всякаго рода появленiй моихъ въ свете. Они истекаютъ не изъ того источника, которому ты приписываетъ“. Изъ этихъ словъ ясно, что „друзья“ не уставали „подталкивать“ Гоголя, что̀, если даже делалось иногда, но очень редко, изъ чистыхъ и благородныхъ соображенiй, какъ несомненно было у Аксакова, то въ сущности все-таки было по меньшей мере очень безтактно. Притомъ, худо или хорошо это было, но Гоголь старался отстоять свою независимость во имя сложившихся у него убежденiй, а они не признавались и не принимались въ разсчетъ: какъ же ему было не являться въ чужихъ глазахъ капризнымъ и неискреннимъ чудакомъ?
„выстраданныя“ деньги, вырученныя за продажу его сочиненiй, пожертвовать въ пользу даровитыхъ студентовъ С. -Петербургскаго университета, и нападенiя снова обрушиваются на него со всехъ концовъ. Мы, конечно, не станемъ защищать Гоголя отъ естественнаго упрека въ неисполненiи „ближайшей“ обязанности къ матери и сестрамъ, но полагаемъ, что при некоторомъ знакомстве съ прекрасной личностью его матери и при условiи доверiя къ нашему сообщенiю объ известномъ намъ лично негодованiи сестеръ Гоголя оскорбленiями священной для нихъ памяти брата, безпристрастный читатель согласится съ справедливостью следующихъ словъ нашего незабвеннаго поэта: „Если бы добрая моя мать знала, съ какими душевными страданiями для ея сына соединилось все это дело, то не коснулась бы ея рука ни одной копейки изъ этихъ денегъ; напротивъ, продала бы что-нибудь изъ своей собственности и приложила бы еще отъ себя къ нимъ“. Очевидно, что О. Ф. Миллеръ и Н. А. Белозерская, обличая въ данномъ отношенiи Гоголя, руководились данными, выставленными въ переписке Гоголя съ Шевыревымъ и Аксаковымъ и въ сущности въ значительной мере исходившими отъ обличенiй все техъ же московскихъ друзей. Но оценимъ и признаемъ психологическую убедительность следующихъ соображенiй Гоголя, получающихъ огромный весъ, если мы войдемъ несколько въ его положенiе и сколько-нибудь признаемъ значенiе его внутренняго мiра. „Не беднымъ студентамъ хочу помогать я, но беднымъ талантамъ. и знаю некоторыя те страданiя, которыхъ не знаютъ другiе и о которыхъ даже и не догадываются, а потому и помочь не въ состоянiи... Трудно бываетъ таланту, пока онъ молодъ, или еще справедливее, пока онъ не вполне христiанинъ.
̀ часто въ свете делается, иногда даже безъ строгаго размышленiя, а по какимъ-нибудь внешнимъ признакамъ. Но когда дающiй скрылъ свое имя — значитъ, онъ, верно, не требуетъ никакой благодарности“. Здесь Гоголь, очевидно, вспоминаетъ между прочимъ свои отношенiя къ Погодину, и каждое его слово, вероятно, безусловная правда: ведь онъ и имени Погодина здесь даже не называетъ. Теперь дело поручается въ Москве Шевыреву и Аксакову (Погодинъ исключается, такъ какъ отношенiя къ нему выяснились для всехъ); теперь Гоголь даже требуетъ, чтобъ Погодинъ никогда не узналъ о замышляемомъ проекте, но, наученный прежнимъ опытомъ, Гоголь предупреждалъ, чтобы не было ссоръ между московскими и петербургскими друзьями. „Въ Петербурге деньги вверяются также двумъ: Плетневу и Прокоповичу. Но ни вы имъ, ни они вамъ никогда не должны объ этомъ напоминать, и если бы даже вамъ случилось когда-нибудь потомъ съ ними встретиться — . А васъ молю именемъ дружбы, именемъ Бога, истребить въ себе всякое неудовольствiе, какое только у васъ осталось къ кому бы то ни было по поводу этого дела“ (т. -е. въ сущности къ Прокоповичу).
говорилъ честно и съ убежденiемъ, безъ всякихъ заднихъ соображенiй. Раздраженiе его слишкомъ явно и доходитъ даже до страннаго самохвальства въ словахъ: „можетъ быть, тебе и не нужно было всего того, что̀ я изложилъ здесь съ такимъ философски-религiознымъ изследованiемъ “, не говоря уже о постоянно расточаемыхъ кличкахъ „судей-самозванцевъ“, „литературныхъ торгашей“, „слепцовъ и ленивцевъ“ и пр., которыми онъ называетъ разныхъ несимпатичныхъ ему писателей.
—134, безъ даты и ответъ Плетневу („Русская Стар.“, 1875, X, 313—322) обнаруживаютъ намъ гораздо лучшее пониманiе Гоголемъ Плетнева, нежели то пониманiе Гоголя, которое показываетъ Плетневъ въ названномъ письме, напечатанномъ недавно въ „Русск. Вестнике“. Такъ Плетневъ сильно ошибался, предполагая въ славолюбiи Гоголя единственное побужденiе всехъ его действiй; это было справедливее въ отношенiи къ прошедшему, чемъ къ настоящему. Далее, советы Плетнева Гоголю были поразительно неудачны: Плетневъ по какому-то несчастному совпаденiю указывалъ Гоголю именно ту ложную дорогу, на которую тотъ уже безъ ведома его давно вступилъ, а после онъ такъ же неудачно приветствовалъ появленiе „Выбранныхъ местъ изъ переписки“. „Я желалъ бы, чтобы ты возвысился до настоящаго нравственнаго чувства, проливающаго въ сердце светъ на обязанности наши къ Богу, къ людямъ, отечеству и даже нашему здесь призванiю и принятымъ уже убежденiямъ. Главное: прiучись мыслить, излагать и отстаивать идеи, защищать убежденiя сердца и укрощать буйное невежество“ — поучалъ Гоголя Плетневъ и такимъ образомъ действовалъ на него въ духе совершенно противоположномъ тому, въ какомъ действовалъ С. Т. Аксаковъ. Въ сущности было ясно, что Плетневъ обижался мнимымъ предпочтенiемъ, оказываемымъ Гоголемъ московскимъ друзьямъ, и предлагалъ собственную дружбу, хотя отказывался для вида или изъ самолюбiя отъ титула друга. Въ его письме наиболее вескимъ было немногое сказанное о Прокоповиче и этимъ-то строкамъ больше всего и придалъ значенiя Гоголь, какъ видно изъ ответа. Плетневъ также хотелъ объяснить Гоголю, какую дружбу онъ считаетъ истинною, и прибавлялъ: „Если бы у тебя были друзья, давно высказали бы они тебе то, что̀ ты читаешь теперь отъ меня. Но я говорю не какъ другъ, а какъ честный человекъ, уполномоченный тобою, и какъ освященный внушенiями христiанской веры, которая поставила меня выше всехъ соображенiй. Это я ношу въ сердце, потому что у меня есть другъ Гротъ, который таковъ во всехъ помышленiяхъ и действiяхъ“. После этого следуетъ резкое осужденiе московскихъ друзей Гоголя, „промышленниковъ, погрязшихъ въ постройке домовъ, въ покупкахъ деревень и разведенiи садовъ“. Плетневу, конечно, не приходило и на мысль, что Гоголь былъ гораздо ближе къ нему во взгляде на своихъ „прежнихъ прiятелей“, о которыхъ онъ откровенно писалъ Смирновой: „предоставляю вамъ самимъ судить, каково было мое положенiе среди такого рода людей“. О Плетневе же Гоголь говорилъ ей: „Онъ далъ изряднаго маху, основавшись, какъ кажется, на моихъ сочиненiяхъ“ и проч. Гоголь заключилъ также, и не безъ основанiя, что Плетневъ больше всего сердился на него за невниманiе къ „Современнику“, упрекая въ безчувственности къ памяти „мертвеца безполезнаго“, т. -е. Пушкина, какъ основателя журнала. Изъ недавно напечатанныхъ пропущенныхъ местъ въ не разъ цитируемомъ обширномъ письме къ Смирновой (безъ даты) очевидно, что Гоголь считалъ журнальную деятельность Плетнева довольно заурядной и незавидной, что̀ было, пожалуй, и въ самомъ деле справедливо.
„Въ последнее время у меня произошли такiя знакомства, что съ одного-другого разговора уже обоимъ казалось, какъ будто векъ знали другъ друга; и ужъ отъ такихъ людей я не слыхалъ упрековъ въ недостатке простоты или скрытности“, а такiе именно упреки онъ только-что получилъ отъ Смирновой, которая въ последнее время съ полнымъ доверiемъ передавала Гоголю о своей семейной и придворной жизни и всехъ своихъ невзгодахъ, обращаясь къ нему, какъ къ недосягаемому авторитету, и вдругъ подъ влiянiемъ разговора съ Плетневымъ прочла ему резкое нравоученiе. Это уязвило Гоголя и онъ поставилъ на видъ своему другу, что когда онъ показалъ письмо Плетнева Жуковскому, последнiй „разсмеялся и советовалъ отвечать въ шуточномъ тоне“. Около этого же времени, именно 26 октября 1844 г., Плетневъ записалъ въ своемъ журнале: „Я отъ Смирновой получилъ письмо Гоголя ко мне изъ Франкфурта на Майне. Онъ, узнавъ отъ Смирновой, что я недоволенъ его скрытностiю и вообще неопределенными отношенiями ко мне, жалуется на это и предлагаетъ прямо высказать ему, что̀ въ немъ дурного. Это заставило меня сходить къ Смирновой, чтобы выяснить дело“. О посещенiи Плетнева потомъ извещала Смирнова Гоголя въ письме отъ 26 сентября.
Среди этихъ волненiй Гоголь не могъ успешно работать и говорилъ о своихъ „Мертвыхъ Душахъ“, что оне „и пишутся и не пишутся“. Болезни его осаждали попрежнему и даже сильнее, такъ какъ онъ былъ теперь вынужденъ жить въ Остенде уже независимо отъ маршрутовъ своихъ прiятелей. Но матерiальныя условiя его получили значительное улучшенiе вследствiе того, что Жуковскiй испросилъ у наследника свой долгъ ему уплатить Гоголю. Подарокъ въ четыре тысячи рублей пошелъ на уплату долга Жуковскому, но зато эта сумма могла быть исключена изъ присылаемыхъ денегъ Шевыревымъ и Прокоповичемъ и явилась возможность заявить Шевыреву въ конце года, чтобы онъ больше не заботился о доставленiи денегъ. Теперь къ тому же неожиданнымъ кредиторомъ или, точнее, благодетельницей Гоголя явилась Смирнова, которая для него испрашивала деньги „у того, передъ которымъ въ долгу вся Россiя“, т. -е. у самого императора Николая“.