Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава L

Глава L.

Мы разсказали выше о томъ, какъ Гоголь и Смирнова въ начале марта 1844 г. разстались съ Вiельгорскими.

Когда такимъ образомъ нашъ кружокъ распался, Гоголя стало снова тянуть къ Жуковскому. Но въ 1844 г., какъ онъ после признавался последнему, его преследовали безпрестанныя неудачи. „Вотъ уже несколько месяцевъ“ — говорилъ онъ въ августе этого года — „и весь последнiй годъ все до самыхъ мелочей совершается мне напротивъ и поперекъ“. Эти неудачи начались съ того, что Гоголю не удалось, какъ онъ хотелъ, спокойно и тихо говеть въ Штутгардте, который онъ избралъ въ виду тамошняго уединенiя и мало-людства. Если бы онъ не руководился этимъ соображенiемъ, ничто не мешало бы ему ехать въ Парижъ вместе съ Смирновой или съ самаго начала въ Дармштадтъ, куда направлялся съ той же целью Жуковскiй. Въ переписке Гоголя, сохранившейся у его родственниковъ, находимъ два относящихся сюда документа, показывающихъ, что Гоголь сталъ вполне заблаговременно заботиться объ исполненiи своего намеренiя, хотя оно все-таки не исполнилось. Вотъ эти два письма:

1) „Стутгардтъ. 11/23 февраля 1844 г.

„Милостивый Государь! На почтеннейшее письмо ваше отъ 10 февраля имею честь ответить, что Святая Пасха будетъ у насъ 26 марта / 7 апреля, или проще въ одно и то же время съ западными церквами, съ католиками и протестантами. Церковь въ Стутгардте уже устроена и служенiе на страстной седмице и въ день Пасхи будетъ совершаться въ ней, а не на Ротемберге.

Въ прiятной надежде, что вы умножите собою небольшое число здешнихъ молитвенниковъ, имею честь быть съ истиннымъ почитанiемъ и совершенною преданностью вашъ, милостиваго государя, покорнейшiй слуга протоiерей Іоаннъ Певницкiй“.

„2) Стутгардтъ. 23/6 февраля 1844 г.

„Милостивый Государь! Извещенъ будучи вчера отъ нашего господина посланника, что на страстную седмицу требуютъ меня въ Дармштадтъ, долгомъ поставляю уведомить васъ о томъ. Отправиться туда я долженъ на шестой неделе поста, около 15/24 марта.

Буду ли я иметь честь видеться съ вами въ сiе время, это зависитъ отъ вашихъ обстоятельствъ. Желаю, чтобы сiе письмо пришло къ вамъ не поздно и чтобъ вы могли заблаговременно переменить, если то нужно, ваши распоряженiя. Съ истиннымъ почтенiемъ и полною преданностью имею честь пребыть вашъ покорнейшiй слуга протоiерей Іоаннъ Певницкiй“.

Эта перемена слегка огорчила Гоголя, но онъ писалъ Смирновой: „попробую, нельзя ли среди шуму быть уединенну“. По окончанiи говенiя Гоголю предстояло ехать къ Жуковскому во Франкфуртъ, какъ между ними было условлено еще осенью; но въ Дармштадте Жуковскаго задержалъ прiездъ наследника, а потомъ онъ долженъ былъ ехать въ Берлинъ для встречи императрицы. Такимъ образомъ Гоголь оставался снова одинокимъ и въ неустроенномъ положенiи. Письмо его, адресованное къ А. П. Толстому въ Парижъ и посланное со Смирновой, было сожжено, потому что Толстой находился въ то время въ Вене.

Какъ видно изъ письма къ Данилевскому, написаннаго весной въ ответъ на письмо последняго отъ 3 марта, Гоголь составилъ было планъ продолжительной остановки во Франкфурте. „Во Франкфурте“ — писалъ онъ — „я противу, можетъ быть, все лето и осень, вместе съ Жуковскимъ въ его загородномъ домике“. Такой проектъ представлялся Гоголю, вероятно, еще во время непродолжительной встречи его съ Жуковскимъ въ Дармштадте, откуда онъ, после совместнаго съ нимъ говенiя, писалъ Смирновой, что „Жуковскiй раньше первыхъ чиселъ мая не утверждается во Франкфурте“; но оставаться тамъ съ Жуковскимъ, дожидавшимся въ одиночестве прiезда наследника (конечно, въ гостиннице), не представляло для Гоголя особенныхъ удобствъ.

Получивъ, во время говенiя въ Дармштадте, письмо отъ Луизы Карловны съ известiемъ о рожденiи ея внука, Гоголь радуется светлому настроенiю духа графини и усматриваетъ въ совершившемся событiи знакъ Божiей милости, ниспосланной для успокоенiя ея скорби. Онъ не только спешитъ показать участiе графине, но торопится сообщить радость всемъ общимъ друзьямъ. Хотя онъ потомъ поселился въ ожиданiи Жуковскаго во Франкфурте и сначала предполагалъ пробыть съ нимъ все лето и осень, но достаточно было ему узнать, что ради леченiя Софьи Михайловны Вiельгорскiе собираются переехать въ Баденъ, чтобы онъ немедленно отправился къ нимъ, или, выражаясь точнее, Гоголь решился ехать въ Баденъ на встречу Вiельгорскимъ. Въ Бадене же онъ съехался съ гр. Толстымъ, но, прибывъ несколько раньше Вiельгорскихъ, не засталъ тамъ сверхъ ожиданiя и М. П. Балабину. Жуковскаго онъ не хотелъ тревожить во Франкфурте тотчасъ после прiезда, когда ему предстояло много хлопотъ по домашнему устройству, и выехалъ за несколько дней до его возвращенiя. Изъ Бадена Гоголь осведомлялся, насколько удобно было бы прiехать къ Жуковскому. Между прочимъ онъ сообщалъ о скуке баденской жизни: „Я въ Бадене нахожусь въ томъ самомъ отеле, где вы стояли (Hôtel de Hollande), живу порожнякомъ и беседую съ однимъ графомъ Толстымъ, да иногда на две минуты вижу Викулина. О моемъ помещенiи вы не заботьтесь: я могу въ две минуты отыскать себе ночлегъ среди какого бы то города ни было, ибо человекъ безъ комфортовъ. Главное то, что мы вновь восчитаемъ, возбеседуемъ и воспишемъ вместе“. Въ Бадене Гоголь дождался Вiельгорскихъ, но тамъ, где все напоминало недавнюю жизнь вместе съ Смирновой, ему до такой степени недостаетъ присутствiя последней, что онъ почти тотчасъ оставляетъ этотъ городъ, какъ то же самое было уже и въ предшествующемъ году, когда онъ жаловался Александре Осиповне въ такихъ выраженiяхъ: „каша безъ масла гораздо вкуснее, нежели Баденъ безъ васъ. Кашу безъ масла все-таки можно какъ-нибудь есть, хоть на голодные зубы; но Баденъ безъ васъ просто не идетъ въ горло“. Онъ уже шлетъ Жуковскому обещанiе заехать къ нему по дороге въ Остенде, где намеревался дожидаться Вiельгорскихъ, чтобы пользоваться съ ними морскими ваннами, но вместо того выехалъ оттуда въ Мангеймъ, где предполагалъ отыскать удобную зимнюю резиденцiю для семейства своей бывшей ученицы Балабиной*, вышедшей въ этомъ году замужъ; когда же туда долженъ былъ прiехать мужъ М. П. Балабиной, инженеръ Вагнеръ, возвращавшiйся въ Парижъ изъ командировки въ южную Германiю, где ему было поручено ознакомиться съ состоянiемъ тамошнихъ железныхъ дорогъ, то Гоголь чуть не поехалъ обратно въ Баденъ, для того, чтобы видеть его вместе съ женой. Проживъ месяца полтора во Франкфурте и Бадене, онъ долженъ былъ снова оставить его и двинуться въ Остенде, куда известный докторъ Коппъ посылалъ его на воды. Не проходитъ после этого полмесяца, какъ Гоголь снова получаетъ приглашенiе отъ Вiельгорскихъ (къ которымъ уже присоединилась вернувшаяся изъ Италiи Софья Михайловна), ехать вместе съ ними въ Англiю. На этотъ разъ и Михаилъ Юрьевичъ пишетъ небольшую записку, настойчиво повторяя приглашенiе всей семьи. Но несмотря на искреннее желанiе Гоголя провести еще некоторое время въ обществе Вiельгорскихъ и счастливый случай осуществить свою давнюю мечту побывать въ Лондоне, его до такой степени устрашаетъ перспектива морской болезни при переезде черезъ проливъ, что онъ долженъ отказаться отъ поездки и ограничиться свиданiемъ съ Вiельгорскими въ Остенде. Въ этомъ приморскомъ городе онъ ждалъ по обещанiю прiезда Вiельгорскихъ, какъ вдругъ совершенно неожиданно получилъ известiе отъ Жуковскаго изъ Франкфурта, что по совещанiи съ последнимъ Вiельгорскiе решились заменить Остенде Дувромъ, куда и положено было звать Гоголя. Но проникнутое сильнымъ огорченiемъ письмо последняго заставило Вiельгорскихъ переменить это намеренiе и пожить съ Гоголемъ въ Остенде, откуда они вместе отправились во Франкфуртъ, после чего они снова зовутъ его съ собой въ Рюдесгеймъ, куда впрочемъ Гоголь уже не поехалъ.

Особенно много заботъ было посвящено тогда Гоголемъ С. М. Соллогубъ, о которой такъ много горевали и тревожились въ семье Вiельгорскихъ. Гоголь высоко ценилъ нравственныя качества Софьи Михайловны, всегда ставилъ ее въ примеръ и относился къ ней съ живейшимъ участiемъ. Проводивъ въ Петербургъ ее и Смирнову, онъ первое время сильно тревожился за обеихъ. Смирнову онъ умолялъ принять попеченiя о хозяйственныхъ делахъ Софьи Михайловны, внушить мужу и теще обходиться съ нею какъ можно бережнее и нежнее въ виду ея болезни, чтобы „светъ и общество сколько-нибудь узнали, какой прекрасный цветокъ поселился среди ихъ“. Все содержанiе письма къ Смирновой отъ 24 сентября и отдельныя выраженiя его свидетельствуютъ о несомненно искренней и сильной любви Гоголя къ Софье Михайловне, но, разумеется, совсемъ не въ романическомъ смысле. Такимъ же горячимъ участiемъ платила ему, въ свою очередь, и Софья Михайловна, весьма честная, правдивая и искренняя, всегда говорившая съ нимъ отъ души. Узнавъ о томъ, что Гоголя огорчила перемена намеренiя Вiельгорскихъ, предполагавшихъ вместо Остенде двинуться въ Дувръ, она поспешила ему сообщить возвращенiе близкаго ей семейства къ прежнему плану и написала ему: „Ваше последнее письмо насъ тронуло, но вместе съ темъ и огорчило. Видно, здоровье ваше въ плохомъ состоянiи, и эта мысль часто меня огорчаетъ. Не знаю, что̀ бы я дала, чтобы видеть васъ спокойнымъ и здоровымъ“. Софья Михайловна писала Гоголю редко и немного и, въ свою очередь, получала отъ него мало писемъ, но въ словахъ ея было только то, что̀ она живо чувствовала всемъ сердцемъ и въ чемъ не было примеси светскаго лукавства. Гоголь въ своемъ увлеченiи говорилъ о ней: „Душа ея кажется, еще небеснее прежняго, и ангельства въ ней еще больше“.

Такимъ образомъ, не къ одной Смирновой Гоголь относился глубоко благожелательно, но и ко многимъ другимъ высоко ценимымъ имъ людямъ, но Смирнова съ одной стороны имела более нужды въ его руководстве, съ другой — сильнее привязалась къ нему и больше подпала подъ его влiянiе (мы не говоритъ здесь о графике Анне Георгiевне Толстой, отношенiя къ которой Гоголя, можетъ быть, были столь же интимны и глубоки, но намъ мало известны).

* Письма къ Гоголю Балабиной въ 1844 г. пока неизвестны, но въ нашемъ распоряженiи находятся ниже приводимые ответы на нихъ.

Письмо отъ 12 февр. 1844. Петербургъ.

„Зачемъ мне надо писать, зачемъ не могу я вамъ сказать все, что̀ Богу угодно делать для меня? Онъ для меня творитъ чудеса! Какое счастье даетъ онъ мне! Я вамъ буду писать искренно, скажу все, что̀ случилось, что̀ чувствовала съ техъ поръ, какъ я васъ не видала. Когда вы въ последнiй разъ были у насъ, я еще не знала, что̀ такое истинная, глубокая любовь; или, лучше, въ душе моей существовала любовь, существовала съ самыхъ первыхъ летъ моей жизни, но я еще не могла дать ее кому-нибудь, дать, какъ надобно давать ее, какъ даютъ ее одинъ разъ! Часто я думала, что нашла, кого искала; часто одна только встреча съ кемъ-нибудь заставляла меня думать, что я буду любить его, и я не понимала, что все это былъ одинъ обманъ чувствъ моихъ. Я помню даже, что тогда, когда вы были въ Москве, я вамъ написала длинное письмо, наполненное охами и ахами, потому что показалось вдругъ голове (не сердцу), что нашла я одну драгоценность, которую я не знала, но которую я только видала, и этого было довольно, чтобы думать, что она была совершенна; а потомъ все прошло, какъ туманъ, по старинному моему обыкновенiю, и тогда я поняла, что я только чувствовала нужду любить, но что это не значило любитъ. Вообразите, что я чувствую эту нужду въ душе съ самыхъ первыхъ летъ моей жизни и только на 22-мъ году моемъ узнала въ первый разъ, что̀ такое любить!

Когда вы насъ оставили весной, мы поехали въ Лопухинку (40 верстъ отъ Петербурга, где находится заведенiе à la Graeffenberg); тутъ и госпиталь для солдатъ. Мы познакомились съ полковымъ докторомъ, который и меня долженъ былъ лечить. Три дня после нашего прiезда въ Лопухинку я почувствовала, что взошла въ новую сферу и что жена этого доктора будетъ самая счастливая жена! О, какъ я испугалась, когда увидела, что онъ становился для меня то̀, что̀ ни одинъ человекъ въ мiре до техъ поръ не былъ для меня! Я не примечала въ немъ никакой привязанности ко мне, и если бы онъ и любилъ меня, какимъ образомъ можно было бы мне выдти за беднаго лекаря! Какъ я страдала все лето! Я видела его почти целый день. Иногда мне казалось, что онъ любилъ меня, но скоро эта надежда исчезала, и я не могла думать, что ожидало меня такое великое счастье. Я совсемъ дома не сидела: мне надо было безпрестанно ходить; я только тогда дышала, когда находилась одна въ саду. Вы не можете понимать, какъ я страдала; все было для меня страданiе: я не верила въ любовь любезнаго моего Вагнера, а когда на несколько минутъ мне казалось, что онъ меня любитъ, тогда я не знала, какъ намъ не быть всегда разлучены (sic), а потомъ, когда я думала, что Богу все возможно, какъ я ужасно, право ужасно страдала при мысли, что мое счастье будетъ такъ противоположно желанiю отца моего.

Вагнеръ не былъ христiаниномъ; онъ совсемъ не веровалъ и былъ деистъ; я такихъ людей никогда еще не встречала и много молилась за него. Осенью мы разошлись. Я сделалась такъ больна, что не только не могла ходить и все лежала, но даже не могла отвечать да и нетъ. Сна совершенно не было; я ничего не ела, мне все делалось хуже. Въ январе Вагнеръ приходитъ къ мама и проситъ мою руку. Понимаете ли вы положенiе дочери, которая видитъ мать свою въ глубокой горести и знаетъ, что отецъ еще глубже растревоженъ. Я сказала, однакожъ, мое желанiе, но я знала, что это ни къ чему не послужитъ, потому что уже давно, когда я думала, что, можетъ быть, онъ спроситъ мою руку, я предвидела, что ему надо будетъ просить не одинъ разъ и даже не два раза, а больше (осенью мне Вагнеръ признался въ свою любовь (sic), и хотя после этого я еще не могла верить въ свое счастье, и думала, что онъ самъ обманываетъ себя, но, однакожъ, мне казалось, что, можетъ битъможетъ быть, возьметъ меня: короче, я слишкомъ желала быть имъ любимой, чтобъ уметь веровать въ его любовь. Мама сказала мне, что мы скоро поговоримъ опять объ этомъ предмете; но въ тотъ же самый день я узнала, что отказали Вагнеру несколько дней прежде, нежели я узнала, что онъ просилъ мою руку. Это не удивило меня; я хорошо понимала, что долгое испытанiе могло одно заставить отца позволить этотъ странный бракъ: безъ этого какъ имъ можно было бы понять всю силу любви моей! Говорить о ней не было достаточно въ такомъ случае; надо было мне доказать это отцу. Я читала въ сердце маменьки: она льстила себя надеждой, что скоро любовь моя пройдетъ, когда буду разлучена съ Вагнеромъ. На-дняхъ после предложенiя его, добрая, прекрасная жена брата скончалась; я забыла себя и свое горе, чтобъ только думать о брате! Весной я решилась поговорить съ маменькой и сказать ей, что сильно люблю добраго моего друга; она отвечала, что если мои чувства не переменятся, осенью увидимъ, что̀ можно будетъ сделать. — Я не желала заставить родителей согласиться насильно, и хотела, чтобъ они сами поняли, какъ я любила его, какъ я была несчастна безъ него, и такимъ образомъ заставить желать то, что̀ я желала.

переносить сильное, тяжелое испытанiе. Мама видела мою печаль; она поняла, что моя привязанность къ доктору глубока и что она навсегда въ моемъ сердце, и она стала желать, чтобъ Вагнеръ не забылъ меня и просилъ во второй разъ мою руку. Наконецъ онъ снова явился; мама, братья и сестра приняли его, какъ родного сына и брата. Онъ тоже страдалъ и его страданiя совершенно переменили образъ мыслей его; печаль научила его понять ничтожность человека, который разлученъ съ Богомъ, съ Спасителемъ!

Онъ оставляетъ службу свою и будетъ служить въ департаменте железной дороги; его посылаютъ на годъ въ Германiю и Бельгiю, чтобы набрать сведенiя о полицiи железныхъ дорогъ. Черезъ три недели мы оставляемъ Петербургъ: мама, Вагнеръ, братъ Иванъ и я и едемъ въ Берлинъ, где и будетъ наша свадьба.

Что̀ мне вамъ сказать о характере моего друга! Все сказать подробно, я не скоро кончу, а мне хочется какъ можно скорее отправить къ вамъ это письмо. Итакъ я только вамъ скажу, что у него очень, очень добрая, благородная, прямая душа, что она начинаетъ жить религiозною жизнью, что онъ глубоко и жарко любитъ меня, не знаю зачемъ (sic! за что?), что для него наружный блескъ ничто, что онъ только понимаетъ сущность хорошихъ вещей, что онъ дая меня все; я его люблю, какъ могу любить, и гораздо больше, нежели думала несколько летъ тому назадъ, что буду любить, потому что тогда я только понимала натуральное чувство души, а теперь, съ техъ поръ какъ знаю Вагнера и такъ ужасно страдала, съ натуральнымъ чувствомъ соединяется во мне и вечное чувство христiанской любви. Пишите мне въ Берлинъ, poste restante, на имя мама или à monsieur Wagner.

Если вы летомъ поедете въ Германiю, мы, можетъ быть, увидимся.

Я еще не могу верить въ моемъ неслыханномъ счастiи (sic).

— склоненiя. Никому не читайте мое письмо. Я забыла вамъ сказать, что я совершенно здорова, сильна и толста“.

Въ ответъ на это письмо, заключающее въ себе целый романъ въ минiатюре, Гоголь ответилъ прочувствованнымъ напутствiемъ на новую жизнь и совершенно попалъ въ настроенiе своей корреспондентки, какъ показываютъ следующiя письма.

Петербургъ 14 апреля 1844 г..

„Вчера я получила ваше письмо. Я была глубоко обрадована, читая его. Вы мне говорите то, что̀ я себе безпрестанно говорю и что̀ благодать Божiя мне открыла̀ значитъ „второе рожденiе“. Но теперь я вижу, зачемъ Богъ послалъ мне эти тяжелыя испытанiя, которыя я должна была переносить, когда мне казалось, что я буду всегда жить далеко отъ любезнаго друга. Большая перемена сделалась со мною въ теченiе лета: въ первый разъ я узнала, что̀ такое ничего не иметь кроме Бога. Я думала, что добрый, прекрасный мой Вагнеръ ужъ забылъ меня, и тогда я получила съ неба несказанныя радости. Однакожъ, во все это время я не могла говорить сердцемъ: „да будетъ воля Твоя!“ И Богъ не позволилъ Вагнеру возвратиться къ намъ, прежде нежели заставить меня сказывать эти слова такъ, какъ должно ихъ сказывать. Я говорю — заставитъ, потому что я очень ясно вижу, что моя воля совершенно ничего не содействовала въ томъ деле и что я насильно должна была принять влiянiе Святого Духа.

Вы советуете мне все устроить въ первые дни нашу въ первые дни темъ людямъ, между которыми я хочу умереть; и я имею великое счастье находить въ женихе те же самыя чувства, которыя находятся въ моемъ сердце. Несколько дней тому назадъ Вагнеръ уехалъ, въ Берлинъ. Мы хотимъ ехать 5 мая на пароходе, который пойдетъ въ Стетинъ. Свадьба будетъ въ Берлине. Вагнеръ успеетъ уже прежде нашего прiезда много работать и, верно, мы недолго останемся въ Берлине. Потомъ поедемъ въ Дрезденъ и желали бы провести несколько времени на берегу Рейна. Вы можете себе представить, какъ мысль, что я васъ увижу, обрадуетъ меня: теперь такъ легко путешествовать благодаря железнымъ дорогамъ, что намъ нетрудно будетъ где-нибудь сойтись. Братъ Иванъ едетъ съ нами. Если бъ вы знали, какое разстоянiе между нашимъ семействомъ и столь много другихъ (sic?!). Большой светъ не понимаетъ , но какъ любезные братья и сестра понимаютъ его! О маменьке я и не говорю, — это само собой разумеется.

Откуда вы выписали эти прекрасныя строки о браке? Какъ оне полны глубокой, святой правды! Я вчера же писала моему Вагнеру, что получила отъ васъ письмо и что я его принесу вместе съ третьей отдельной страницей, которая ему будетъ очень симпатична. Его душа все более и более открывается влiянiю Бога, и хотя мы такъ счастливы на земле, однакожъ съ сладкимъ чувствомъ говоримъ о смерти, которая насъ, мы надеемся, не разлучитъ, но приведетъ насъ обоихъ, и дай Богъ, всехъ близкихъ нашему сердцу, въ томъ числе и васъ, къ единственному источнику вечнаго блаженства, къ Искупителю нашему. Но какъ трудно на земле жить такъ, какъ надобно, чтобъ потомъ вечно жить на небе! Какъ трудно изъ стараго (?) человека и ничего слишкомъ не любить, кроме Бога!“

Шлангенбадъ 15 iюля 1844.

„Извините великодушно, любезный Николай Васильевичъ, за всю тревогу. Правда, что Господинъ Зерфунiусъ, секретарь господина Пильпентафеля, долго не отвечалъ на мое письмо, однакожъ насилу написалъ, и теперь я знаю все, что̀ хотела знать. Когда мы пришли недавно въ Hôtel de Russie, намъ сказали, что вы сiю же минуту изволили улизнуть, и такъ какъ и мы сейчасъ после обеда улизнули прямо въ Майнцъ, мы не могли съ вами увидеться. Вы едете въ Остандъ: какъ намъ сделать, чтобы встретиться въ Бельгiи? Мы писали штудгартскому священнику такъ, какъ вы советовали, и получили ответъ: онъ, кажется, такъ хорошо знаетъ, что ему нельзя насъ венчать здесь, что даже и не понялъ совершенно нашу просьбу; онъ говоритъ, что готовъ прiехать къ намъ въ Шлангенбадъ, чтобы съ нами поговорить и посмотреть, тутъ ли все бумаги, но что, можетъ быть, его прiездъ не нуженъ, потому что намъ все-таки надо прiехать въ Штудгартъ; потомъ мы где-нибудь тамъ поместимся.

въ Штудгартъ. Я оттуда вамъ напишу поподробнее и скажу вамъ разныя разности: что̀ мы делаемъ, что̀ думаемъ и что̀ чувству емъ. Если вамъ придетъ охота написать мне кое-что въ теченiе месяца, адресуйте въ Штудгартъ. До свиданiя въ Бельгiи

Марiя Балабина.“

После приведенныхъ писемъ Балабиной къ Гоголю считаемъ возможнымъ привести и упоминаемое ею письмо съ охами и ахами, написанное въ минуту хандры и которое безъ предыдущихъ писемъ могло бы показаться вдвойне страннымъ.

Петербургъ 15 октября 1841 г.

„Я не знаю, о чемъ мы можемъ съ вами разговаривать: говорить о пустякахъ — глупо; говорить о литературе, о картинке Бруни — скучно для меня; говорить о томъ, что́ делается въ душе моей — съ вами не могу. Она носитъ въ себе такiя чувства, которыя, если бъ я попробовала растолковать вамъ, прiехали (бы) къ вамъ подъ формою дыма (sic), т. -е. вы нашли бы слова мои совершенно пустыми, потому что эти чувства такъ тонки, что не могутъ быть написаны (sic). Потомъ я очень редко нахожусь въ такомъ положенiи, въ которомъ могу я писать. Я стала большой эгоисткой, только о себе и думаю; да какъ же не обращать вниманiя, когда жители сердца такой ужасный шумъ производятъ. Мне очень прiятно получать письма отъ другихъ — это удаляетъ мою мысль на несколько минутъ отъ собственныхъ моихъ занятiй; но писать самой очень трудно; надеюсь, что это не всегда будетъ продолжаться, и что день придетъ, въ которомъ (sic) я опять начну болтать съ вами и даже шутить о томъ, о семъ; я жду этого дня съ нетерпенiемъ; я философъ въ голове, а въ сердце нетъ. Но до сихъ поръ онъ еще не насталъ. Къ счастью, я не безъ надежды; увидимъ, ежели, когда и какъ эта надежда исполнится. До того времени я ни къ чему не буду годиться; особенно сегодня я ни къ чему не гожусь и отъ скуки начала къ вамъ писать. Это по крайней мере не слишкомъ учтиво, но вы не бросите меня за это за окошко! Когда мне будетъ веселее, я хочу писать вамъ, да право не могу понять, отчего я невесела сегодня; я должна бы быть сегодня гораздо веселее, нежели все прошедшiе дни. Когда я объ этомъ думаю, я делаюсь веселой, Николай Васильевичъ! Вотъ я вдругъ сделалась весела, и отъ радости забыла, какъ пишутъ слово . Я вамъ скажу, что нервы такъ разстроились у меня, что перехожу отъ самой сильной печали до бешеной радости. Это, я думаю, еще более ослабляетъ те же самые нервы. И такъ нервы мои делаютъ зло моей душе, потомъ душа делаетъ зло моимъ нервамъ, и я часто почти сумасшедшая, — вотъ что̀! берегитесь! Когда вы мне будете отвечать, то ни слова не говорите о томъ, что мое письмо вамъ понесло (sic), — слышите? и не забывайте, Бога ради! Здесь и безъ вашихъ замечанiй иногда темно и грустно въ сердцахъ, а если вы приходили бы съ вашими охами и ахами, то сделалась бы беда! Итакъ молчите: это одинъ способъ, съ которымъ (sic) вы можете надеяться получать мои глупыя письма. Вы спрашивали меня о моихъ занятiяхъ: я довольно мало пишу по тому же резону, по которому и письма писать не хочу и не могу. Я много читаю. Вы знаете, что я выучилась по-немецки и это мне доставляетъ большое наслажденiе. Я нахожу, что французская литература и даже все другiя представляютъ намъ дела человеческiя, а немецкая представляетъ намъ каждыя, почти незаметныя, но очень замечательныя чувства души; въ другихъ литературахъ мы знаемъ только те мысли и те движенiя души, которыя имеютъ причины въ наружныхъ действiяхъ, а въ немецкой мы видимъ те мысли и те движенiя сердца, которыя родятся и умираютъ, не узнанныя никемъ. Когда мы чувствуемъ такiя вещи, которыхъ мы не можемъ говорить другимъ, то мы можемъ открыть книгу немецкую, и часто мы чувствуемъ, что авторъ насъ понимаетъ, и это есть огромное удовольствiе, потому что тяжело нести одному тяжелыя горы, которыя поднимаются внутри сердца. Я очень обязана немецкимъ книгамъ, потому что оне по крайней мере на несколько минутъ позволяютъ мне иногда забывать много разныхъ не слишкомъ прiятныхъ вещей. Мне кажется, что я совершенно забыла писать по-русски. Какой стыдъ! Не думайте, однакожъ, что я не буду больше къ вамъ писать: вы теперь въ Москве, а въ Москву писать глупое и короткое письмо гораздо легче, нежели писать такое же въ Римъ, — не такъ совестно, и за то, когда у меня будетъ ясная минута, я намерена еще вамъ писать, но только ежели вы будете мне отвечать (я опять вамъ вспоминаю (sic), что здесь все такъ любятъ ваши письма, что ихъ вслухъ читаютъ). Какiе мы, правда, странные или, лучше, какiе мы обыкновенные люди. Мы все очень хорошо знаемъ, что все, что̀ съ нами случается, делается для нашего добра; однакожъ, мы таемъ отъ желанiя быть счастливее!... Нетъ, я наверное теперь знаю, что я забыла, какъ по-русски писать.

— скука, печаль безъ причины; я эту болезнь часто имею удовольствiе носить во мне (sic); но другая болезнь, которую я также очень хорошо знаю, есть радость, прiятное и непрiятное чувство, которое я вамъ рекомендую и не рекомендую, — вотъ какъ!

Прощайте, любезный Николай Васильевичъ. Напишите мне непременно и какъ можно скорее. Будьте здоровы такъ, какъ я, потому что я несравненно здоровее прежняго.

До свиданiя, но прежде пишите и скорее, — скорее и дипломатически!

Марiя Балабина.“

знакомящее съ личностью писавшей; напротивъ оно писано въ исключительномъ или по крайней мере въ очень неблагопрiятномъ настроенiи.

Раздел сайта: