Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава CVIII

Глава CVIII.

Другой статьей, подвергавшейся переделке по совету Жуковскаго„Въ чемъ же наконецъ существо русской поэзiи и въ чемъ ея особенность?“ Это въ сущности самая главная статья во всей книге въ томъ смысле, что въ ней именно заключается profession de foi Гоголя, его взглядъ на значенiе предшествующей литературы и и на те задачи, которыя она должна наметить въ будущемъ. Цель и значенiе статьи сделаются ясными, если обратимъ вниманiе на ея заключительные выводы. Весьма важны въ ней, по нашему мненiю, следующiя строки: „Другiя дела наступаютъ для поэзiи. Какъ во время младенчества народовъ служила она къ тому, чтобы вызывать на битвы народы, возбуждая въ нихъ братолюбивый духъ, такъ придется ей теперь вызывать на другую, высшую битву человека — на битву уже не за временную нашу свободу права и привилегiи, но за нашу душу, которую самъ небесный Творецъ нашъ считаетъ перломъ своихъ созданiй“. Вся статья должна была привести къ этому заключенiю, выведенному изъ нея несколько искусственнымъ путемъ; истинными посылками послужили здесь для Гоголя выработанные имъ изъ чтенiя и размышленiй всей жизни взгляды и убежденiя, къ которымъ насильно подгоняется все содержанiе данной статьи, извлеченное изъ давнихъ критическихъ набросковъ, имевшихъ первоначально совершенно самостоятельное значенiе. По собственному свидетельству Гоголя, надъ статьей этой онъ работалъ въ три разныхъ перiода своей жизни, и есть основанiе предполагать вследъ за Н. С. Тихонравовымъ, что Гоголь сталъ писать ее еще въ начале и середине тридцатыхъ годовъ, когда изъ-подъ его пера вышли статьи о Пушкине, о стихотворенiяхъ Козлова и о Борисе Годунове. Статья возникала тогда отчасти, вероятно, даже по иницiативе Пушкина, советовавшаго Гоголю приняться за исторiю русской критики.

Для нашихъ целей всего важнее здесь определить, что̀ было высказано Гоголемъ подъ влiянiемъ его позднейшихъ воззренiй времени появленiя „Переписки“. Для этого надо обратить вниманiе на конецъ статьи, где авторъ задается вопросомъ: „что̀ такое наша поэзiя вообще, зачемъ она была, къ чему служила, и что̀ сделала для всей русской земли нашей? Имела ли она влiянiе на духъ современнаго ей общества, воспитавши и облагородивши каждаго, сообразно его месту, и возвысивши понятiя всехъ вообще, сообразно духу земли и кореннымъ силамъ народа“. Ответъ на это данъ следующiй: „Поэзiя наша не выразила намъ нигде русскаго человека вполне, ни въ томъ идеале, въ какомъ онъ долженъ быть, ни въ той действительности“. Такой выводъ, по мненiю Гоголя, указывающiй на задачи литературы, и вполне согласный съ темъ, что̀ онъ въ разныхъ местахъ говоритъ о своемъ творчестве, является несомненно теоретически обоснованнымъ оправданiемъ давно сложившихся его убежденiй. По мненiю Гоголя, „когда поэтъ показывалъ намъ наши лучшiя стороны, намъ это казалось преувеличеннымъ, и мы почти готовы не верить тому, что̀ говоритъ намъ о насъ же Державинъ. Когда же выставляетъ писатель наши низкiя стороны, мы опять не веримъ, и намъ это кажется карикатурой“. Въ частности, въ отношенiи къ тому роду литературы, который избралъ своимъ призванiемъ Гоголь, следуетъ заметить, что лучшимъ образцомъ романа онъ признавалъ „Капитанскую Дочку“, особенно высоко ценя въ ней правдивость и безыскусственность разсказа; въ ней „выступала не только самая правда, но еще какъ бы лучше ея. Такъ оно и должно быть: на то и призванiе поэта, чтобы изъ насъ же взять насъ и насъ же возвратить намъ въ очищенномъ и лучшемъ виде“. Подобныя мысли не разъ высказывалъ Гоголь и въ „Переписке“; такъ онъ объяснялъ свои просьбы доставлять ему подробныя сведенiя о самыхъ разнородныхъ вопросахъ, темъ, что „не будутъ живыми образы, если я не сострою ихъ изъ нашего матерiала, изъ нашей земли, такъ что всякiй почувствуетъ, что это изъ его же тела взято. Тогда только онъ проснется и тогда только можетъ сделаться другимъ человекомъ“.

Подробное изученiе статьи можетъ показать, какъ постепенно проведена Гоголемъ его основная мысль, которая должна бы проходить красной нитью черезъ все разсужденiе, если бы въ последнее не вошло много мыслей, явившихся у автора гораздо раньше, до ея выясненiя и все-таки удержанныхъ въ окончательной редакцiи, вследствiе чего меткiя частныя характеристики, набросанныя кистью опытнаго мастера, своею яркостью въ значительной степени заслоняютъ сущность дела въ томъ виде, какъ понималъ это Гоголь. Въ статье во многихъ местахъ заметна такая же наклонность къ обобщенiямъ и къ живымъ, сжатымъ характеристикамъ, которыя такъ знакомы намъ по „Арабескамъ“. Такимъ образомъ даже канва работы остается прежняя. Такъ же, какъ въ „Арабескахъ“, здесь могутъ быть указаны любимые гоголевскiе прiемы, которыми онъ обыкновенно пользовался въ своихъ статьяхъ научнаго характера: такiе же переходы отъ одной мысли или картины къ другой, та же наклонность отмечать везде что-нибудь исполинское или колоссальное, то же мистическое направленiе мысли, тотъ же способъ представленiя и оценки разсматриваемыхъ фактовъ. Такъ въ статье „О среднихъ векахъ“ Гоголь говоритъ: „невольно преклонишь колена, следя чудные пути Провиденiя: власть папамъ какъ будто нарочно дана была для того, чтобы въ продолженiе этого времени юныя государства окрепли и возмужали, чтобы они повиновались прежде, нежели достигнутъ возраста повелевать другими. И какъ только народы достигли состоянiя управлять собою, власть папы, какъ исполнившая уже свое предназначенiе, какъ более уже ненужная, вдругъ поколебалась и стала разрушаться“. Очень сходный прiемъ разсужденiя замечаемъ и въ разбираемой статье, несмотря на различiе предметовъ речи, въ словахъ о Батюшкове: „казалосьчтобы въ то время, какъ одинъ станетъ приносить звуки северныхъ певцовъ Европы, другой обвеялъ бы ее ароматическими звуками полудня“. Вообще, чемъ больше изучаешь Гоголя, особенно въ его письмахъ и статьяхъ, не имеющихъ чисто художественнаго характера, темъ больше убеждаешься въ замечательной последовательности его внутренняго развитiя; но раньше, чемъ привести еще некоторые другiе примеры, проследимъ общiй ходъ мыслей въ статье, напомнивъ предварительно, что не даромъ Белинскiй долженъ былъ осудить „Арабески“, въ которыхъ уже чувствуются отдаленные задатки будущей „Переписки съ друзьями“, и если онъ потомъ оправдывался передъ Гоголемъ подъ сильнымъ обаянiямъ лучшихъ созданiй его творческаго генiя, что онъ „во время оно съ жестокой запальчивостью изрыгнулъ хулу на статьи въ „Арабескахъ“ ученаго содержанiя, не понимая, что темъ изрыгаетъ хулу на духа“, то, конечно, потому, что не подозревалъ всей живучести въ Гоголе несимпатичнаго ему направленiя.

Обозревая ходъ развитiя русской поэзiи съ Ломоносова, Гоголь объясняетъ появленiе его въ связи съ действiемъ на Россiю реформъ Петра Великаго, когда „Россiя вдругъ при виде навезенныхъ блестящихъ сокровищъ. Восторгъ этотъ отразился въ нашей поэзiи, или лучше онъ создалъ ее“. Отметимъ здесь мимоходомъ это слово вдругъ въ предложенiи: „Россiя облеклась вдругъ въ государственное величiе“; характерно здесь то, что, въ противоположность естественному объясненiю историческихъ событiй, Гоголь старался въ нихъ всегда самымъ ненаучнымъ образомъ выдвигать именно . Такъ, не говоря уже о любимой Гоголемъ восклицательной форме речи въ его ученыхъ статьяхъ и часто встречающихся у него выраженiй въ роде: „не въ праве ли мы изумляться?“ мы находимъ у него напр. такое представленiе о магометанстве: „возьмемъ блестящее время, когда появились аравитяне — краса народовъ восточныхъ. И одному только человеку и созданной имъ религiи, — роскошной, какъ ночи и вечера востока, пламенной, какъ природа близкая къ Индейскому морю, важной и размышляющей, какую только могли внушить великiя пустыни Азiи, — обязаны они всемъ своимъ блестящимъ, радужнымъ существованiемъ!“ или „ были также деломъ почти сверхъестественнымъ“. Везде мы встречаемъ стремленiе поэта дать поразительную картину и нигде нетъ трезваго историческаго анализа (мы привели лишь несколько примеровъ, но прiемы везде одни; такъ, возьмемъ одинъ хоть изъ статьи: „О движенiи народовъ въ конце V века“, где сказано о Средней Азiи: „казалось, сама природа определила эту землю народамъ пастушескимъ, чтобы по нимъ имели мы понятiе о первобытной жизни первоначальныхъ людей“. Везде та же любовь къ эффектамъ и искренняя надежда сильнымъ действiемъ на сердце заменить холодные доводы отвлеченнаго разума, надежда гораздо более уместная въ поэзiи, нежели въ ученыхъ статьяхъ или вообще разсужденiяхъ отвлеченнаго характера, вследствiе чего неудачи Гоголя на профессорской кафедре и впоследствiи въ роли моралиста отчасти могутъ быть объяснены сходными причинами: Гоголь упускалъ изъ виду, что не всегда глубокое чувство можетъ въ отвлеченныхъ вопросахъ заменить доказательства, а темъ более, когда доказываются сомнительныя положенiя. А онъ именно и любилъ последнiя подтверждать восклицанiями. Между темъ таковъ былъ основной способъ представленiя фактовъ у Гоголя, который и въ „Арабескахъ“ и въ „Переписке“ любилъ выражаться напр. такимъ образомъ: „Огонь излетелъ изъ народа. Огонь этотъ былъ восторгъ, восторгъ отъ пробужденiя, восторгъ въ начале безотчетный“. Во взгляде на историческiя событiя мы везде видимъ у Гоголя увлеченiя художественной натуры и полное отсутствiе научнаго анализа. Н. С. Тихонравовъ глубоко правъ, когда въ своихъ примечанiяхъ редактора показываетъ внутреннее соотношенiе между речью Тараса Бульбы, словами Гоголя въ „Мертвыхъ Душахъ“: „Косясь постораниваются и даютъ ей (Руси) дорогу другiе народы и государства“, а наполовину поэтическое размышленiе о Петре Великомъ и его реформахъ въ статье „Предметы для лирическаго поэта въ нынешнее время“ (см. Соч. Гог., изд. X, т. I, стр. 673—674). Общее заключенiе о Ломоносове у Гоголя такое: „Его поэзiя — начинающiйся разсветъ. Онъ какъ бы заботился только о томъ, чтобы набросать одинъ очеркъ громаднаго государства, наметить точками и линiями его границы, предоставивъ другимъ наложить краски; онъ самъ какъ бы первоначальный, пророческiй набросокъ того, что̀ впереди“. Но до какой степени все выводы Гоголя въ значительной мере отражали его внутреннее состоянiе и являлись крайне субъективными, можно убедиться уже изъ того, что въ сущности, онъ былъ расположенъ въ очень многомъ видеть что-нибудь пророческое, чудесное или исполинское. Раскроемъ для примера его лекцiю о „Среднихъ векахъ“ и прочтемъ тамъ следующiя строки: „съ мыслiю о среднихъ векахъ невольно сливается мысль о крестовыхъ походахъ, необыкновенномъ событiи, которое стоитъ, какъ исполинъчудесныхъ и необыкновенныхъ“; въ статье „О движенiи народовъ въ конце V века“ также читаемъ: „непостижимой волей Провиденiя хаосъ опустился на Европу, колоссально совершались мрачныя событiя“. Трудно впрочемъ решить, насколько въ юношескихъ статьяхъ Гоголя въ подобныхъ случаяхъ отражалось исключительное настроенiе автора и насколько было въ нихъ злоупотребленiя блескомъ литературнаго таланта. Говоря далее о Державине, Гоголь замечаетъ, что у него „глубокiя истины изглашаются голосомъ, который далеко выше обыкновеннаго, возвращается святое, высокое значенiе тому, что̀ привыкли называть мы общими местами, и, какъ изъ устъ самой церкви, внимаешь вечнымъ словамъ его“. Переходя отъ Державина къ следующей эпохе, онъ выражается весьма образно и картинно: „последнiе звуки Державина умолкнули, какъ умолкаютъ последнiе звуки органа, и поэзiя наша, по выходе изъ церкви, очутилась вдругъ на бале“. Значенiе Жуковскаго въ русской литературе очерчено такъ: „появленiе такого поэта могло произойти только среди русскаго народа, въ которомъ такъ силенъ генiй воспрiимчивости, данный ему, можетъ быть, на то̀ не оценено, не возделано и пренебрежено другими народами“. О Пушкине Гоголь говоритъ, что онъ „былъ данъ мiру на то, чтобы доказать собою, что̀ такое самъ поэтъ̀ такое въ существе своемъ поэтъ, то чтобы удовлетворенъ онъ былъ, увидевъ это въ Пушкине“. Но на вопросъ: „что̀ сказалъ онъ нужное своему веку“ Гоголь отвечаетъ отрицательно. „Какъ ему говорить было о чемъ-нибудь потребномъ современному обществу, въ его современную минуту, когда хотелось откликнуться на все, что̀ ни есть въ мiре“. И вотъ эту-то, не исполненную Пушкинымъ задачу и считалъ себя призваннымъ решить Гоголь, при чемъ онъ считалъ себя прямымъ преемникомъ и последователемъ Пушкина, у котораго также многое „строилось внутри самой души его“. Такимъ образомъ отъ начала до конца статьи во всехъ ея выводахъ и заключенiяхъ, въ самыхъ прiемахъ речи мы видимъ сильное преобладанiе лиризма и мистическихъ порывовъ надъ спокойнымъ изследованiемъ.

Итакъ, если мы не находимъ въ данной статье такихъ явныхъ следовъ разногласiя Гоголя съ Жуковскимъ, какъ въ предыдущей, и не можемъ объ этомъ сделать никакихъ новыхъ заключенiй, то, несомненно, по крайней мере, что въ общей точке зренiя Гоголя заметна такая же или еще большая степень крайне рискованнаго мистицизма (въ русской поэзiи Гоголь видитъ напр. особое величiе и „другимъ народамъ неведомое, своеобразное и самобытное развитiе“), а подробнее разбирая статью, можно убедиться, что многiе позднейшiе его взгляды имели корень еще въ весьма отдаленныхъ впечатленiяхъ юности или даже детства. Вообще Гоголь, за исключенiемъ книгъ, влiявшихъ на его религiозное настроенiе, былъ всегда свободенъ отъ какихъ бы то ни было теоретическихъ влiянiй, и все приведенные взгляды произошли изъ источника, не имеющаго ничего общаго съ славянофильствомъ. Мы говорили въ другомъ месте о томъ, какъ еще въ отрочестве Гоголь не могъ равнодушно слушать звуки родныхъ украинскихъ песенъ и приходилъ въ восторгъ при виде разудалыхъ казацкихъ танцевъ. Съ техъ поръ, со времени этого очень ранняго проявленiя въ немъ поэтической натуры, Гоголь никогда не переставалъ благоговеть передъ широкой русской удалью и страстнымъ, пламеннымъ воодушевленiемъ русскаго веселья, полюбившагося ему на всю жизнь. И вотъ онъ вспоминаетъ о песняхъ въ самомъ начале статьи, посвященной русской поэзiи: „самородный ключъ ея“ — говоритъ онъ — „уже билъ въ груди народа тогда, какъ самое имя ея еще не было ни на чьихъ устахъ. Струи его пробиваются въ нашихъ песняхъ, въ которыхъ мало привязанности къ жизни и къ ея предметамъ, но много привязанности къ какому-то безграничному разгулу, къ стремленiю, какъ бы унестись куда-то вместе съ звуками“. Ср. въ статье о „Малороссiйскихъ песняхъ“: „Песни сочиняются не съ перомъ въ руке, не на бумаге, не съ строгимъ разсчетомъ, но въ вихре, въ забвенiи, когда душа звучитъ, и все члены, разрушая равнодушное, обыкновенное положенiе, становятся свободнее, руки вольно вскидываются на воздухъ и дикiя волны восторга уносятъ его отъ всего“. Изъ дальнейшаго содержанiя статьи мы узнаемъ, что именно та же вольная стихiя необъятнаго, мощнаго чувства пленяла большею частью Гоголя и въ нашихъ поэтахъ, начиная съ Ломоносова и Державина, лучшiя произведенiя которыхъ были тщательно списаны у Гоголя въ особыхъ тетрадкахъ, вероятно для бо́льшаго удобства пользованiя при заграничныхъ переездахъ. „Полный звукъ, ослепительный поэтическiй образъ, мощное громкое слово, все, исполненное силы и блеска, потрясало его до глубины души“ разсказываетъ о Гоголе-юноше Анненковъ и въ связи съ этимъ сообщаетъ„онъ заставлялъ другихъ читать и самъ зачитывался Державина“. Не даромъ глубокое впечатленiе, оставляемое въ душе чтенiемъ этихъ одъ, поэтъ сравнилъ въ разбираемой статье съ звуками церковнаго органа, заимствуя последнiй образъ изъ своихъ заграничныхъ впечатленiй, где онъ охотно заслушивался величественныхъ мелодiй католическаго богослуженiя. Давая теперь исключительный просторъ патрiотическому чувству, Гоголь забываетъ свои прежнiя слова о томъ, что молодому князю (въ повести „Римъ“) „зрелись во всемъ (въ Италiи) зародыши вечной жизни, вечно лучшаго будущаго, которое готовитъ мiру его вечный Творецъ“. Ведь было же время и не очень давно, когда Гоголь отъ лица того же молодого князя говорилъ: „чуялъ онъ другимъ, внешнимъ чутьемъ, что не умерла Италiя, что слышится ея неотразимо вечное владычество надъ всемъ мiромъ, что вечно веетъ надъ нею ея вечный генiй“ и проч. Если бы Гоголь вспомнилъ эти восторженныя речи своего былого увлеченiя Италiей и свои пророчества о ней, свои прежнiя убежденiя въ какомъ-то особенномъ великомъ призванiи этой страны — и сравнилъ съ своими нынешними увлеченiями, то, быть можетъ, заметилъ бы, на какой шаткой основе покоились его многiя убежденiя, вытекавшiя не изъ доводовъ разсудка, а изъ разгоряченнаго чувства. Такъ, говоря о Державине, Гоголь замечаетъ: „у него есть что-то еще более исполинское и парящее, нежели у Ломоносова. Недоумеваетъ умъ решить, откуда взялся въ немъ гиперболическiй размахъ его речи. “ и проч. Но несомненно уже подъ влiянiемъ своихъ позднейшихъ идей Гоголь обратилъ особое вниманiе на то, что „оды Державина обращаются къ людямъ всехъ сословiй и должностей и слышно въ нихъ стремленiе начертать законы правильныхъ действiй человека во всемъ, даже въ самыхъ его насажденiяхъ“. Также слышится отголосокъ новаго строенiя Гоголя въ его характеристике державинскаго „крепкаго мужа, закаленнаго въ деле жизни“, котораго Державинъ хотелъ „изобразить такимъ, какимъ онъ долженъ былъ возникнуть, по его мненiю, изъ крепкихъ началъ нашей русской породы, воспитавшись на непотрясаемомъ камне нашей церкви“.