Глава CLIII.
Укажемъ различiе прiемовъ автора въ обоихъ томахъ.
— случайныя обстоятельства играютъ уже главную роль, и притомъ разсказъ везде расположенъ такъ, что каждая поездка Чичикова раскрываетъ передъ читателемъ взаимныя отношенiя несколькихъ лицъ, вводя его постоянно въ новую небольшую группу помещиковъ, связанныхъ между собою знакомствомъ, родствомъ или дружбой. Дальнейшiй путь обыкновенно обусловливается какой-нибудь случайной встречей или неожиданнымъ поводомъ въ разговоре къ новой поездке. Это мы видимъ съ самаго начала второго тома, который, какъ известно, въ виду естественныхъ художественныхъ соображенiй, требовавшихъ разнообразiя повествовательныхъ прiемовъ, открывается описанiемъ усадьбы Тентетникова, а потомъ уже — отношенiя къ Тентетникову вовлекаютъ Чичикова въ целый рядъ новыхъ знакомствъ. Въ предыдущей части разсказъ всюду сопровождалъ Чичикова и постоянно следилъ за его разъездами по губернiи; здесь сначала изображено новое поприще его деятельности, его будущее местопребыванiе въ теченiе почти целой весны, и затемъ уже является вторично на сцену самый герой.
дороге, въ движенiи— этотъ прiемъ изображенiя удержанъ лишь въ самой ограниченной степени, и притомъ тамъ, где онъ сохраненъ, повторяются все известныя намъ особенности перваго тома, отчасти даже въ параллельной последовательности: сперва поездка къ Тентетникову; затемъ, какъ въ первомъ томе — къ Манилову, такъ здесь отъ Тентетникова къ Бетрищеву; далее — по ошибке кучера — Чичиковъ попадаетъ отъ Бетрищева къ Петуху, какъ прежде отъ Манилова — къ Коробочке; потомъ следуетъ случайная встреча съ Платоновымъ, какъ прежде съ Ноздревымъ, и проч. Кроме того, какъ верно заметилъ еще въ пятидесятыхъ годахъ въ „Отечественныхъ Запискахъ“ Н. Д. Мизко, действующiя лица второго тома „по творческому замыслу равносильны глубокимъ типамъ первой части, съ которыми имеютъ даже родство; такъ, Тентетниковъ напоминаетъ Манилова, Платонъ Платоновъ — Мижуева, равно какъ Петухъ — Собакевича, Хлобуевъ — Ноздрева. По сущности же своей, какъ предметы опытной наблюдательности, они составляютъ шагъ впередъ: ибо если въ первой части являются сплошь и рядомъ пошлые люди, которые таковы потому, что иными и быть не могутъ, то во второй мы находимъ людей, въ природе которыхъ есть задатки свойствъ лучшихъ, но которые впали въ состоянiе нравственной омертвелости и стали безполезны себе и другимъ“.
карикатурномъ намеке на Грановскаго, но особенно въ совершенно неестественномъ и ярко тенденцiозномъ изображенiи Кошкарева. Это можно видеть особенно въ преднамеренномъ контрасте при изображенiи взглядовъ на народное образованiе и на науку у Костанжогло и Кошкарева; последнiй полагаетъ напримеръ, что для того, чтобы „бороться съ невежествомъ русскаго мужика, нужно одеть его въ немецкiе штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека“; онъ жалуется, что бабъ, не смотря на все усилiя, онъ до сихъ поръ не могъ заставить надеть корсетъ, тогда какъ въ Германiи, где онъ стоялъ съ полкомъ въ 14-мъ году, дочь мельника умела даже играть на фортепiано, говорила по-французски и делала книксенъ“. Очевидно, изображенiе карикатурныхъ требованiй университетскаго образованiя отъ простого писаря и особенно нелепаго пристрастiя Кошкарева къ бумажному производству не достигаютъ цели, потому что Кошкаревъ не можетъ быть разсматриваемъ какъ типъ; это просто психопатъ — и ничего больше. Рисовать такiя уродливыя личности можно только ради какой-нибудь задней цели. Важно здесь, что Гоголь хотелъ изобразить Кошкарева человекомъ следящимъ, или, по меньшей мере, имеющимъ претензiю следить за наукой — и сметнымъ выставляется уже не только самъ Кошкаревъ, но даже и те книги въ его библiотеке, которыя носятъ такiя чудовищныя заглавiя, какъ напр. „Предуготовительное вступленiе къ теорiи мышленiя въ ихъ общности, совокупности и въ примененiи къ уразуменiю органическихъ началъ обоюднаго раздвоенья общественной производительности“, — где встречаются на каждомъ шагу такiя слова, какъ развитiе, абстракцiя, замкнутость, сомкнутость и чортъ знаетъ что̀ такое“. Здесь ясно проглядываетъ затаенная мысль, что не только книги были выбраны неудачно или что хозяинъ не умелъ ими пользоваться, но что и вообще Кошкаревъ хватилъ черезчуръ, выписывая „книги по всемъ частямъ: по части лесоводства, скотоводства, свиноводства, садоводства, тысячи всякихъ журналовъ, представлявшихъ самыя позднейшiя развитiя и усовершенствованiе по коннозаводству и естественнымъ наукамъ“. Напротивъ Костанжогло, учившiйся, по собственному сознанiю, на медныя деньги, совершаетъ якобы чудеса безъ помощи наукъ и является какимъ-то чудомъ — „всезнаемъ“ — лишь по одной рутинной практике. Важно наконецъ, что устами Костанжогло авторъ негодуетъ противъ того, что люди, подобные Кошкареву, „завели конторы и присутствiя, и управителей, и мануфактуры, и фабрики, и школы, и комиссiю, и чортъ ихъ знаетъ что̀ такое“. Всехъ людей, заботящихся о народномъ образованiи и развитiи фабрикъ и мануфактуръ, Гоголь признаетъ одинаково Донъ-Кихотами. „А вотъ другой Донъ-Кихотъ просвещенiя: завелъ школы!“ Здесь особенно наглядно сказалось вредное влiянiе идей „Переписки съ друзьями“ на творчество Гоголя, при чемъ всего прискорбнее не ошибочные взгляды его, но пренебреженiе ради нихъ художественной правдой. „Учить мужика грамоте затемъ, чтобы доставить ему возможность читать пустыя книжонки, которыя издаютъ для народа европейскiе человеколюбцы, есть действительно вздоръ“, говоритъ онъ уже прямо отъ своего лица въ „Переписке съ друзьями“. Размышленiе же Чичикова о томъ, что у мужика нетъ времени для чтенiя, вложено имъ въ уста Чичикова: „Ну, врядъ ли выберется такое время. Вотъ я выучился грамоте, а графиня Лавальеръ до сихъ поръ еще не прочитана“. Гоголь явно иронизируетъ также надъ желанiемъ Кошкарева, чтобы крестьянинъ могъ читать книгу о громовыхъ отводахъ. Итакъ уже съ третьей главы начинаютъ сильно бить въ глаза и пренебреженiе ради нихъ художественной правдой.