Глава CLII.
Что̀ касается плана, то, такъ какъ, по словамъ третьяго письма по поводу „Мертвыхъ Душъ“, „по давно принятому авторомъ плану для первой части поэмы требовались люди ничтожные“, несомненно, во-первыхъ, что планъ этотъ выработался далеко не сразу— и если А. О. Смирнова еще въ тридцатыхъ годахъ отметила однажды въ своемъ дневнике: „Пушкинъ просилъ моего покровительства Чичикову противъ суровости цензуры, то здесь мы имеемъ дело еще съ отголоскомъ первоначальнаго, такъ сказать, Пушкинскаго плана, состоявшаго сначала впрочемъ почти только въ простомъ предположенiи, что Гоголь воспользуется для поэмы своими заметками, сделанными во время путешествiя, и во-вторыхъ, что до ̀ также достоверно известно, второй томъ начатъ еще до напечатанiя перваго и начальныя главы его писались, быть можетъ, еще отчасти по прежнему плану. Сохранились даже следы позднейшихъ вставокъ въ эти главы въ томъ же духе, въ какомъ были сделаны некоторыя вставки въ конце перваго тома, о которомъ Н. С. Тихонравовъ говоритъ, что, читая ихъ, „чувствуешь, какъ мысль автора уже занята работой надъ некоторыми подробностями второго тома „Мертвыхъ Душъ“. Съ другой стороны, по словамъ Анненкова, вторая часть „Мертвыхъ Душъ“ была даже окончена въ первоначальномъ очерке въ 1842 году. Наконецъ страницы о воспитанiи Тентетникова, очевидно, были включены позднее, чемъ написана остальная часть главы. Не безъ основанiя, конечно, Анненковъ сказалъ также, что „вдохновенные, лирическiе возгласы, частое провозвестiе близкаго и великаго будущаго, до того совпадаютъ съ годами и эпохами окончанiя разныхъ частей романа, съ намеренiями автора въ отношенiи ихъ, что могутъ служить несомненными свидетельствами хода его работъ и предпрiятiй“. Напечатанныя Н. С. Тихонравовымъ позднейшiя заметки, относящiяся къ первой части и принадлежащiя къ 1845—1846 г., въ свою очередь, указываютъ на предположенiе Гоголя перестроить соответственно второй части уже конченный и напечатанный первый томъ. Самое же начало второго тома въ томъ виде, какъ мы его знаемъ, думается намъ, было написано еще тома можно сравнить съ оперной увертюрой, где уже слышится господствующiй мотивъ пьесы“. („Отеч. Записки“, 1866, отд. 2, стр. 454). Здесь особенно важны следующiя строки: „что̀ жъ делать, если такого свойства сочинитель и такъ ужъ заболелъ онъ самъ своимъ несовершенствомъ, “. Тогда, следовательно, Гоголь еще не признавалъ въ себе, какъ позднее, таланта изображать также и идеальныя лица. Приведенныя строки вытекли, очевидно, изъ того же самаго настроенiя, которое намъ хорошо известно по исправленной редакцiи повести „Портретъ“, по „Театральному Разъезду“ и наконецъ по первоначальной редакцiи перваго тома „Мертвыхъ Душъ“, где Гоголь говоритъ: „А разве мне всегда весело бороться съ ничтожнымъ грузомъ мелкихъ страстей, итти объ руку съ моими ничтожными героями?“ и проч. Можно догадываться, что если только-что приведенныя строки относятся къ 1840 году, то приблизительно въ то же время, или разве лишь немного позднее, были написаны и вступительныя строки ко второму тому, которыя какъ по своему характеру и внутреннему содержанiю, такъ следовательно и по времени написанiя, несомненно далеко не соответствуютъ темъ строкамъ въ „Аварской Исповеди“, въ которыхъ Гоголь задается целью, чтобы по прочтенiи сочиненiя предсталъ, какъ бы невольно, весь русскiй человекъ, со всемъ разнообразiемъ богатствъ и даровъ, доставшихся на его долю преимущественно передъ другими народами. Чтобы осуществить такую высокую цель, Гоголь решился „хорошо взвеситъ и оценить (добродетели и недостатки), и объяснить себе самому ясно, чтобы не возвести въ достоинство того, что̀ есть грехъ нашъ, и изобразить смехомъ вместе съ недостатками нашими и того, что̀ есть въ насъ и достоинство“.
„Мертвыхъ Душъ“, покойный А. Ф. Писемскiй, прекрасно знакомый не по одной только теорiи, но что̀ гораздо важнее, по долговременному и блестящему опыту, съ законами художественнаго творчества, находилъ прiемъ Гоголя крайне ненормальнымъ и искусственнымъ; онъ замечаетъ, что и Шекспиръ, когда „воспроизводилъ жизнь въ ея многообразной полноте и создавалъ идеалы добра и порока, никогда ни къ одному изъ своихъ произведенiй не приступалъ съ подобнымъ напередъ составленнымъ планомъ“ и что невозможно воспроизводить въ художественной картине жизнь, изведанную не по личнымъ впечатленiямъ, а узнанную изъ разныхъ источниковъ, изъ писемъ и разсказовъ. Могутъ сказать: но ведь Гоголь и въ юности следовалъ темъ же прiемамъ: и тогда онъ для своихъ малороссiйскихъ повестей просилъ собирать ему анекдоты и песни, и тогда заранее составлялъ себе известную программу, которой и старался потомъ следовать. Все это, разумеется, такъ; но вотъ въ чемъ большая, капитальная разница: и прежде главное содержанiе его разсказовъ обыкновенно почерпалось въ сущности изъ личныхъ впечатленiй, и уже въ эту оправу вкладывались эпизоды, сюжеты которыхъ были заимствованы изъ народной поэзiи; но тогда, какъ мы говорили въ другомъ месте, случалось ему оставлять не редко неоконченными повести „по недостатку повествовательнаго, но никакъ не описательнаго матерiала“. Прежде Гоголю, какъ это мы тоже указывали раньше, въ случае полученiя имъ, вместо ожидаемыхъ, какихъ-нибудь другихъ матерiаловъ, на которые онъ вовсе даже не разсчитывалъ, приходилось иногда изменять не только подробности, но, можетъ быть, и сущность разсказа, а еще чаще сюжетъ и содержанiе разсказа определялись во многомъ полученными матерiалами, повести же, наименее отдалившiяся отъ первоначальнаго замысла, оказывались обыкновенно и менее удачными. Теперь же у Гоголя была заранее строго определенная канва, но не въ смысле общаго плана, а въ смысле заранее намеченныхъ идеаловъ и целей, которыми онъ ни за что уже не согласился бы поступиться. Отсюда А. Ф. Писемскiй въ самомъ начале своей статьи весьма верно отмечаетъ у Гоголя какую-то „напряженность“ или стремленiе сказать больше своего пониманiя — словомъ, сказать что-то выше своихъ творческихъ силъ“.
Это замечалъ Писемскiй и прежде въ изображенiи девушекъ въ его малороссiйскихъ повестяхъ, пылкой полячки въ „Тарасе Бульбе“, картинной Аннунцiаты, а теперь — чуда по сердцу и еще большаго чуда по наружности — Уленьки“, затемъ также „въ созданiи нравственно-здоровыхъ мужскихъ типовъ“, государственнаго мужа и забившагося въ глушь чиновника въ „Театральномъ Разъезде“, которые онъ признаетъ „ученически слабыми по исполненiю. Снабдивъ ихъ идеей, онъ не далъ имъ плоти и крови“. Далее такую же напряженность труда въ сторону, совершенно несродную таланту Гоголя, Писемскiй видитъ въ изображенiи всехъ идеальныхъ типовъ второго тома „Мертвыхъ Душъ“. По словамъ его, онъ еще задолго до появленiя второго тома и, вероятно, даже „Переписки“, опасался, что Гоголю не удастся выполнить взятую на себя обширную и несвойственную его таланту задачу, но успокоивалъ себя верой въ громадность его таланта и особенно теми благопрiятными слухами, которые, повидимому, должны были разсеять опасенiя.