Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Н. В. Гоголь. Последние годы жизни. 1842 - 1852 гг.
Глава CI

Глава CI.

Въ предисловiи къ „Переписке“ Гоголь говоритъ, во-первыхъ, что въ „письмахъ, по признанiю техъ, къ которымъ они были писаны, находится более нужнаго для человека, нежели въ сочиненiяхъ. Въ виду такого заявленiя особенную важность получаетъ разъясненiе вопроса, къ какимъ же именно друзьямъ были адресованы письма и кто и при какихъ обстоятельствахъ советовалъ ихъ издать. Прежде всего несомненно одно, — что слова эти должны быть приняты съ значительнымъ ограниченiемъ, такъ какъ приписывать названное мненiе всемъ или даже большинству друзей Гоголя решительно невозможно. Мы имеемъ лишь одно положительное и совершенно ясное свидетельство, отчасти подтверждающее слова Гоголя, а именно въ письме къ нему Языкова отъ 17 января 1845 г.: „Твои два письма, писанныя тобою, какъ ты самъ говоришь, подъ влiянiемъ моего стихотворенiя „Землетрясенiе“, доставили мне много удовольствiя, услажденiя и пользы. Жаль, что ихъ нельзя напечатать: я бы сделалъ это непременно, не спросившись тебя и взявъ ответственность на свою совесть и свой страхъ“. Такимъ образомъ Языковъ въ самомъ деле могъ подать Гоголю этимъ письмомъ мысль объ изданiи писемъ, и это темъ вероятнее, что адресованныя ему письма принадлежатъ почти къ числу самыхъ раннихъ изъ помещенныхъ въ книге. Но мы имеемъ также другое свидетельство, показывающее, что позднее Языковъ боялся за Гоголя и решительно не хотелъ изданiя книги, хотя, можетъ быть, и возвратилъ ему для этой цели несколько писемъ, вследствiе чего именно письма къ нему оказываются воспроизведенными наиболее точно, особенно то изъ нихъ, которое было озаглавлено „Карамзинъ“. Вскоре после смерти Языкова Е. А. Свербеева писала о немъ Гоголю: „Онъ въ последнее время много думалъ о васъ и сердечная тревога о вашемъ душевномъ состоянiи не оставляла его. Не дожилъ онъ до вашей книги, но преждевременно заботился о ней и боялся ея появленiя“. Затемъ о намеренiи Гоголя выпустить книгу зналъ несомненно Жуковскiй, съ которымъ Гоголь жилъ вместе во Франкфурте и съ которымъ часто советовался и обсуждалъ многое сообща. Жуковскiй иногда останавливалъ Гоголя и возражалъ ему, кое-что прося уничтожить или изменить; но это касалось частностей; вообще же онъ вполне разделялъ его мысли и не предвиделъ надвигавшейся грозы, да и по выходе книги успокоивалъ своего друга, говоря: „Слишкомъ взыскательная критика относительно твоей книги совсемъ неуместна: ты напечаталъ отрывки изъ писемъ (которыхъ не имелъ намеренiя печатать). Характеръ писемъ есть свобода, какъ въ ходе мыслей, такъ и въ ихъ выраженiи; кто выдаетъ письма въ печать, тотъ необходимо долженъ сохранить имъ этотъ характеръ свободной неприготовленности; здесь сама небрежность имеетъ свою прелесть: она есть даже достоинство“. Жуковскiй, проживая за границей и не следя за русской журналистикой, конечно, не могъ знать, что̀ именно осуждалось въ „Переписке“, но приведенныя слова показываютъ, что обо многомъ онъ не могъ и догадываться, и вообще былъ слишкомъ далекъ отъ той точки зренiя, съ которой большинство голосовъ осудило книгу. Наконецъ третьимъ лицомъ, несомненно посвященнымъ заранее въ тайну изданiя „Переписки“, могъ быть, какъ увидимъ далее, только гр. А. П. Толстой. Напротивъ остальные друзья Гоголя даже о „Переписке“ почти до самаго выхода книги. Конечно, было бы нелепо упрекать писателя за неточность приведеннаго выше выраженiя въ предисловiи; нельзя же думать, что авторъ долженъ былъ, говоря о друзьяхъ, посоветовавшихъ ему издать книгу, назвать ихъ по именамъ. Темъ не менее намъ положительно известно, что напримеръ Аксаковы безусловно не сочувствовали „Переписки“ и что они более или менее были непрiятно поражены ея общимъ содержанiемъ кроме Ивана Сергеевича, который во всякомъ случае по своей юности не могъ быть повиненъ во влiянiи на Гоголя. Далее для Плетнева „Переписка“ была совершенной новостью до самой присылки ему рукописи, доставленной притомъ по частямъ и черезъ некоторые промежутки времени, такъ что по этому поводу покойный академикъ Н. С. Тихонравовъ справедливо и метко сделалъ следующее отчасти ироническое замечанiе: „Другъ приступилъ къ печатанiю книги, не зная ея дальнейшаго содержанiя“. Съ Прокоповичемъ и съ Максимовичемъ переписка была тогда совсемъ прекращена. Данилевскiй тоже ничего не ведалъ объ изданiи писемъ вплоть до полученiя подареннаго ему экземпляра, какъ я отъ него лично слышалъ, и даже часто встречавшiйся и подолгу жившiй съ Гоголемъ за границей Ивановъ, а равно и преданные ему Смирновы и Вiельгорскiе не были вовсе посвящены въ тайну, если не считать неясныхъ намековъ и некоторыхъ относящихся къ книге заблаговременныхъ практическихъ распоряженiй. На А. А. Иванова „Переписка“ не произвела впоследствiи неблагопрiятнаго впечатленiя, но замечанiями Гоголя лично о себе онъ остался недоволенъ. „Не знаю, за что̀ это на него такъ нападаютъ тамъ“, (въ „Переписке“) „есть превосходныя места. Жаль, однакожъ, что онъ тамъ написалъ обо мне и Іордане: эти места неверны“. Еще менее могъ быть повиненъ въ идеяхъ „Переписки“, конечно, Щепкинъ, который после ея выхода смотрелъ на Гоголя, какъ на человека „необыкновенно генiальнаго“, но „у котораго что-то тронулось въ голове“. Едва лишь зналъ о ней и Шевыревъ и темъ более находившiйся съ Гоголемъ въ натянутыхъ отношенiяхъ Погодинъ. Наконецъ Шереметевой Гоголь прямо писалъ уже въ ноябре 1846 г.: „Вы получите отъ меня въ подарокъ книгу, которая покажетъ вамъ“. Не больше друзей знали, безъ сомненiя, о намеренiи Гоголя издать книгу его родные; стоитъ только припомнить, что мать его была какъ громомъ поражена завещанiемъ. Итакъ, оставляя въ стороне некоторое преувеличенiе, заключающееся въ приведенныхъ строкахъ предисловiя, намекающаго какъ будто на нравственное участiе въ изданiи „Переписки“ по крайней мере большинства друзей Гоголя, посмотримъ, какъ развивалась дальше мысль, поданная первоначально Языковымъ.

Изъ перечня лицъ, которымъ были адресованы письма въ изданiи Тихонравова, мы убеждаемся, что действительно въ книгу попали, главнымъ образомъ, письма къ тремъ названнымъ друзьямъ Гоголя, знавшимъ заранее о „Переписке“, т. -е. къ Толстому, Жуковскому и Языкову, хотя есть кроме того и несколько писемъ къ Шевыреву и А. О. Смирновой; затемъ следуетъ рядъ писемъ писанныхъ къ лицамъ, почти незнакомымъ автору. Такъ, Гоголь говоритъ въ статье, озаглавленной „Советы“: „Въ последнее время мне случалось даже получатъ письма отъ людей, мне почти вовсе не знакомыхъ“. Весьма вероятно однако, что позднейшее объясненiе Гоголя въ „Авторской Исповеди“ было гораздо ближе къ истине, когда онъ говорилъ, что поместилъ въ книге „Переписка съ друзьями“ несколько писемъ къ помещикамъ и къ разнымъ должностнымъ лицамъ, вовсе не затемъ, чтобы безусловно согласились, но чтобы опровергнули приведенiемъ анекдотическихъ фактовъ, а несколько выше заметилъ, что онъ „ съ такими людьми, которые могли что-нибудь сообщить“. Изъ этого ясно, что къ предыдущему показанiю Гоголя следуетъ отнестись весьма и весьма критически, въ чемъ мы потомъ еще больше убеждаемся.

Когда же Гоголь сталъ думать объ изданiи книги? Если этотъ планъ не зародился у него самостоятельно, но возникъ, какъ и онъ говоритъ, по внушенiю друзей, то надо предположить, что мысль, поданная Языковымъ (въ письме отъ 15 января 1845 г.), тотчасъ же принесла плоды. Меньше чемъ черезъ месяцъ, (если принять въ разсчетъ разницу стилей), Гоголь уже писалъ Смирновой: „Здоровье мое слабеетъ и не хватаетъ силъ для занятiй. Молитесь, чтобы помогъ Богъ мне въ труде, уже не для славы и не для чего-либо другого предпринятаго, но въ Его святое имя и въ “. Въ виду яснаго смысла последнихъ словъ мы решаемся уже въ нихъ видеть указанiе на возникавшiй трудъ надъ „Перепиской“, къ которому Гоголь готовилъ себя ежедневнымъ посещенiемъ литургiи и постомъ („я три недели провелъ совершеннымъ монастыремъ“, а также просьбой о молитве за него, обращенной къ Смирновой и Шереметевой и, вероятно, еще ко многимъ другимъ — при личномъ свиданiи. Еще очевиднее это приготовленiе въ письме къ Смирновой отъ 2 апреля, где Гоголь пишетъ уже прямо: „Я долженъ изготовить до моего отъезда (въ Іерусалимъ) и послать въ Петербургъ но большое произведенiе и не шумное въ отношенiи къ нынешнему свету, но “.

На последнихъ словахъ следуетъ остановиться подольше.

Надо заметить, во-первыхъ, что въ томъ же письме къ Смирновой Гоголь съ отчаяннымъ воплемъ умоляетъ ее: „Другъ мой добрый и прекрасный, помолитесь обо мне, помолитесь сильно и крепко, чтобы воздвигнулъ Господь во мне творящую силу. Благодатью Духа Святого она можетъ только быть воздвигнута, и безъ сей благодати пребываетъ она, какъ мертвый трупъ во мне, и нетъ ей оживотворенiя. Слышу въ себе силу и слышу, что она не можетъ двинуться безъ воли Божiей. Молитесь же, другъ мой, крепко и крепко; какъ только можете молиться, такъ молитесь обо мне“.

„Авторской Исповеди“: „все меня приводило къ изследованiю общихъ законовъ души нашей: мои собственныя душевныя обстоятельстваобстоятельства внешнiя за перо, хотелъ насильно заставить себя написать хоть что-нибудь въ роде небольшой повести или какого-нибудь литературнаго сочиненiя, и не могъ произвести ничего. Усилiя мои оканчивались почти всегда болезнiю, страданiями и наконецъ такими припадками, вследствiе которыхъ нужно было надолго отложить всякое занятiе. Что̀ мне было делать? Виноватъ я разве былъ въ томъ, что не въ силахъ былъ повторять тоже, что̀ писалъ въ мои юношескiе годы? Какъ будто две весны бываютъ въ возрасте человеческомъ!“.

„душевныхъ обстоятельствъ“ и „обстоятельствъ внешнихъ“ и съ двоякой целью: такъ сказать съ идеально-нравственной, но вместе съ темъ также и съ чисто-матерiальной, что̀ подтверждается также предисловiемъ.

Чтобы разобраться во всемъ этомъ, минуя упадокъ творчества, какъ фактъ совершенно ясный и засвидетельствованный самимъ Гоголемъ, остановимся немного на томъ, что̀, по нашему мненiю, можно здесь разуметь подъ „душевными обстоятельствами“, которыя, кроме общаго смысла, заключаютъ въ себе указанiе и на более частные факты. Такъ гораздо более важной побудительной причиной для изданiя „Переписки“, чемъ советы друзей, чуть ли не было собственное болезненное состоянiе автора и его боязнь не довершить начатаго труда, а также целая совокупность крайне тяжелыхъ внешнихъ обстоятельствъ, немилосердно обрушившихся почти на всехъ друзей его, при чемъ, напр. С. Т. Аксакова постигла внезапная слепота. Еще съ 1843 г. пришлось Гоголю отозваться словомъ утешенiя и дружескаго участiя на жестокiя страданiя Языкова, и съ техъ поръ не было недостатка въ поводахъ кого-нибудь ободрять или успокоивать. Такимъ образомъ цепью случайныхъ обстоятельствъ Гоголь былъ приведенъ къ систематической „страданiями и горемъ определено намъ добывать крупицы мудрости, не прiобретаемыя въ книгахъ“. „Но кто уже прiобрелъ одну изъ этихъ крупицъ“, — продолжаетъ онъ, — „тотъ уже не имеетъ права скрывать ее въ себе отъ другихъ. Она не твое, но Божiе достоянiе. Богъ ее выработалъ въ тебе, все же дары Божiй даются намъ затемъ, чтобы мы служили ими собратьямъ нашимъ: Онъ повелелъ, чтобы мы ежеминутно учили другъ друга“. На этомъ основанiи Гоголь сталъ делать „душевныя открытiя“ и другихъ просилъ делиться съ нимъ такими же открытiями, наконецъ искалъ упрековъ, советуя то же и Шевыреву: „Ни въ какомъ случае не своди глазъ съ самого себя. Имей всегда въ предмете себя прежде всехъ. Будь эгоистъ въ этомъ случае. Эгоизмъ тоже не дурное свойство; вольно было людямъ дать ему такое скверное толкованiе, а въ основанiе эгоизма легла сущая правда. Позаботься прежде о себе, а потомъ уже старайся, чтобы другiе были чище“. Итакъ, стараясь выводить другихъ изъ унынiя, Гоголь въ то же время заботился и о спасенiи своей души. „Велико въ нашей жизни значенiе слова другой“, — говорилъ онъ, — и „любовь къ другому. Эгоистовъ не было бы вовсе, если бы они были поумнее и дождались сами, что стоятъ только на нижней ступеньке своего эгоизма, и что только съ техъ поръ, когда человекъ перестаетъ думать о себе, и становится такимъ образомъ самымъ разсчетливейшимъ изъ эгоистовъ“. То же высказывалъ онъ еще раньше въ письмахъ къ Смирновой.

̀ касается „внешнихъ обстоятельствъ“ и матерiальныхъ соображенiй, то они не могли также не играть весьма важной роли въ исторiи возникновенiя „Переписки съ друзьями“, чего впрочемъ не скрывалъ и самъ авторъ. Для поездки въ Іерусалимъ Гоголю необходимо было во что бы ни стало добыть средства, такъ какъ, пустившись въ путь совершенно одинъ и отдалившись на целыя тысячи верстъ отъ всехъ своихъ друзей и знакомыхъ, онъ не могъ бы уже пользоваться обыкновенно широко для него открытымъ при другихъ обстоятельствахъ кредитомъ и такъ или иначе былъ вынужденъ приготовить на дорогу достаточный запасъ денегъ. Ведь до сихъ поръ онъ большей частью жилъ почти на всемъ готовомъ у кого-нибудь изъ знакомыхъ и все-таки терпелъ крайнюю нужду, ограничиваясь темъ скуднымъ достоянiемъ, которое умещалось въ его „чемоданчике“. Въ одномъ письме къ Прокоповичу Гоголь писалъ о своемъ житье въ Риме: „Кому, напримеръ, придетъ въ голову сделать вопросъ: этотъ человекъ ни откуда не получаетъ ни копейки дохода, ничего не печатаетъ въ теченiе шести летъ, чемъ онъ живетъ въ это время, при разстроенномъ здоровье, при частыхъ и необходимыхъ для него переездахъ изъ климата въ климатъ, изъ земли въ землю?“. Теперь же, въ 1845 г., Гоголь хотелъ непременно „съ началомъ новаго, будущаго года изготовиться къ отъезду и прiехать въ Іерусалимъ къ Пасхе“, следовательно онъ вынужденъ былъ такъ или иначе наскоро заработать деньги литературнымъ трудомъ, въ весьма короткiй сравнительно промежутокъ времени, а слишкомъ затягивать и безъ того продолжительные сборы ему не хотелось. Фактъ трехлетней отсрочки съ техъ поръ путешествiя до его действительнаго осуществленiя объясняется вполне болезнью и разными задержками и препятствiями. Ускорить же для совершенiя поездки выходъ второго тома Гоголь считалъ противнымъ совести и, отчаянно защищаясь отъ настойчивыхъ понужденiй московскихъ друзей, говорилъ: „Я могу умереть, но не выдать безразсуднаго, необдуманнаго творенiя“. Ко всему этому въ 1845 г. присоединилась тяжкая, опасная болезнь, заставившая его подумать о томъ, чтобы „искупить безполезность всего доселе написаннаго“, при чемъ „болезненныя состоянiя до такой степени были невыносимы, что повеситься или утопиться казалось какъ бы похожимъ на какое-то лекарство или облегченiе“. Откладывать исполненiе задуманнаго плана, при такихъ условiяхъ было страшно, чтобы не остался онъ навсегда пустой мечтой, и вотъ Гоголь решилъ какъ можно больше ускорить отъездъ въ силу вновь присоединившейся весьма важной причины. Мысль объ изданiи „Переписки“ должна была нравиться Гоголю, помимо соображенiй более серьезнаго и высокаго характера, еще также потому, что она представляла для него единственный выходъ изъ названныхъ практическихъ затрудненiй. Ведь легко сказать: поездка въ Іерусалимъ была безусловно решена еще въ первой половине 1842 г. и притомъ предполагалась въ весьма непродолжительномъ времени, но все откладывалась, такъ какъ вследствiе медленной работы вдохновенiя разсчетъ Гоголя на выручку денегъ отъ продажи второго тома не оправдался. „Съ половины 1843 года“ — разсказываетъ Анненковъ — „путешествiе въ Іерусалимъ становится уже не признакомъ окончанiя романа, а представляется какъ необходимое условiе самаго творчества, какъ поощренiе и возбужденiе его. Вместе съ темъ романъ уходитъ вдаль, вглубь и въ ширь, а на первый планъ выступаетъ нравственное развитiе автора“, тогда какъ, по выходе перваго тома, Гоголь въ пылу самонадеянности писалъ Шереметевой: „только по совершенномъ окончанiи труда моего, могу я предпринять этотъ путь“ (въ Іерусалимъ).

„Переписка съ друзьями“, мы можемъ повторить, но въ совершенно измененномъ значенiи, следующее замечанiе г. Волынскаго: „Гоголь пробовалъ несколько разъ писать попрежнему, какъ писалось въ молодости какъ попало, куда ни поведетъ перо, но мысли и образы не выливались на бумагу. Обрадовавшись, что расписался кое-какъ въ письмахъ къ знакомымъ и друзьямъ, Гоголь захотелъ тотчасъ же сделать изъ этого употребленiе, и едва только оправившись отъ тяжелой болезни, онъ составилъ изъ этихъ писемъ одну цельную книгу, придавъ ей возможный порядокъ и последовательность“.

Раздел сайта: