II. ЦЕНЗУРНЫЯ ЗАТРУДНЕНІЯ ГОГОЛЯ
въ 1841—1842 г.
I.
Осенью 1841 года Гоголь возвратился въ Россiю изъ Рима въ самомъ светломъ настроенiи, воодушевленный надеждами и предвкушенiемъ столь заслуженной славы и того глубокаго нравственнаго удовлетворенiя, которое бываетъ обыкновенно наградой за оконченный честный и добросовестный трудъ. Кроме того передъ нимъ въ роскошныхъ мечтахъ открывалась блестящая будущность, исполненная благородныхъ подвиговъ на пользу дорогой ему родины. Но внутреннее состоянiе, созданное целой совокупностью субъективныхъ причинъ, при встрече съ внешними мелочными дрязгами и испытанiями не могло долго устоять: слишкомъ много стеклось обидныхъ неудачъ и всякихъ непрiятностей. Сперва Гоголь, еще въ дороге, былъ недоволенъ темъ, что его „предательски завезли въ Петербургъ“; потомъ эта первая невзгода уступила было на короткое время невыразимой сладости глубокаго душевнаго спокойствiя отъ счастливаго сознанiя успешнаго окончанiя труда и благопрiятствовавшей его тогдашнему настроенiю внешней обстановки: Гоголь поселился въ доме Погодина, на Девичьемъ поле, и на первыхъ порахъ безпечно упивался хорошей погодой и прелестью местожительства („воздухъ слышенъ свежiй, осеннiй; передо мною открытое поле, и ни кареты, ни дрожекъ, ни души, словомъ — рай“), а также своими, хотя однажды уже немного поколебавшимися, но на этотъ разъ еще не успевшими вовсе испортиться, добрыми отношенiями къ Погодину. Но причины къ взаимнымъ неудовольствiямъ вскоре стали быстро назревать и, еще не предвидя целаго ряда последовавшихъ затемъ нравственныхъ толчковъ отъ иныхъ причинъ, Гоголь уже начиналъ томиться нетерпенiемъ вырваться изъ техъ непрiятныхъ условiй, въ которыя неожиданно попалъ. Весь погрузившись въ работу надъ заключительными главами перваго тома, Гоголь предполагалъ, а потомъ и осуществилъ свое предположенiе, прочесть ихъ Сергею Тимофеевичу и Константину Сергеевичу Аксаковымъ и Погодину и особенно много переделокъ внесъ въ последнюю главу.
более тяжелыхъ ударовъ судьбы. Необходимо помнить, что въ длинный промежутокъ после появленiя на сцене и въ печати „Ревизора“ Гоголь почти не появлялся передъ русской публикой и удержалъ во всей свежести впечатленiя, вынесенныя имъ после первыхъ представленiй комедiи. Его грызло сознанiе трудности задачъ сатирическаго писателя, о чемъ онъ говоритъ всего подробнее въ лирическомъ отступленiи въ начале VII главы перваго тома „Мертвыхъ Душъ“, но, кроме того, у него невольно просились съ языка другiя желчныя выходки все по тому же поводу и по темъ же причинамъ. Такъ любопытенъ не вошедшiй въ окончательную редакцiю следующiй варiантъ: „въ Россiи пятьдесятъ слишкомъ губернскихъ городовъ, и въ каждомъ сидитъ по одной прокурорше; личности же у насъ, какъ известно, совсемъ не то, что̀ въ другой земле“. Также замечателенъ весь разсказъ о Кифе Мокiевиче и предшествующее ему размышленiе: „Еще падетъ обвиненiе на автора со стороны такъ называемыхъ патрiотовъ, которые спокойно сидятъ себе по угламъ и занимаются совершенно посторонними делами, накопляютъ себе капитальцы, устраивая судьбу свою на счетъ другихъ; но какъ-только случится что-нибудь, по мненiю ихъ, оскорбительное для отечества, появится какая-нибудь книга, въ которой скажется иногда горькая правда, — они выбегутъ со всехъ угловъ, какъ пауки, увидевшiе, что запуталась въ паутину муха, и подымутъ вдругъ крики: „Да хорошо ли выводить это на светъ, провозглашать объ этомъ? Ведь это все, что̀ ни описано здесь, это все наше — хорошо ли это? А что̀ скажутъ иностранцы?“ и проч. Все это место въ связи съ следующимъ за нимъ эпизодомъ о Кифе Мокiевиче и Мокiи Кифовиче является въ сущности какъ бы варiантомъ въ повествовательной форме къ темъ сценамъ „Театральнаго Разъезда“, где изображены во-первыхъ несколько почтенныхъ и прилично одетыхъ людей, а также господинъ А. и Б. и Очень скромно одетый человекъ; тамъ даже вопросъ ставится очень сходнымъ образомъ: „А что̀ скажетъ народъ, когда увидитъ, что у насъ бываютъ такiя злоупотребленiя“. Чрезвычайно важно, что во второмъ томе „Мертвыхъ Душъ“ и вообще во всемъ, что̀ вышло после 1842 г. изъ-подъ пера Гоголя, мы нигде уже не находимъ повторенiя сходныхъ варiантовъ, — доказательство, что въ данномъ отношенiи душевная рана Гоголя зажила и что предметы его безпокойства и нервнаго раздраженiя изменились.
Гоголь былъ поставленъ въ положенiе человека, къ которому, узнавъ о томъ, что у него есть кое-какiя маленькiя средства, неожиданно начинаютъ сыпаться со всехъ сторонъ самыя убедительныя просьбы о помощи. Гоголь и раньше и позже не разъ попадалъ въ такое положенiе, иногда даже худшее (когда, напр., въ 1843 г. онъ писалъ Аксакову, что если бы въ самомъ деле онъ умелъ что-нибудь обработать вновь, то прежде всего прочелъ бы это Жуковскому, но тутъ его огорчала особенно необходимость несколько кривить душой и отказывать людямъ, имъ искренно любимымъ. Такъ, еще въ 1836 г. онъ писалъ Максимовичу, давно заручившемуся его обещанiемъ прислать повесть: „Я чертовски досадую на себя, что ничего не имею, что̀ бы прислать въ вашу „Денницу“. Съ техъ поръ прошло почти десять летъ, а Максимовичъ еще ничего не видалъ отъ друга, кроме обещанiй. При такихъ обстоятельствахъ особенно непрiятна была Гоголю нескромность Погодина, который, по словамъ Н. С. Тихонравова, „успелъ разболтать, что у Гоголя есть много вновь написаннаго. Нашелся прiятель, который не прочь былъ вынимать горячiе каштаны чужими руками: Максимовичъ обратился къ Гоголю съ безтактной просьбой дать что-нибудь изъ вновь написаннаго для его сборника (вероятно „Кiевлянина“). Письмо Максимовича, метавшееся и мыкавшееся по свету и почтамтамъ изъ Петербурга въ Москву, изъ Москвы въ Петербургъ, попало въ руки Гоголя, какъ нарочно, въ то время, когда онъ отправлялъ Белинскому въ Петербургъ рукопись „Мертвыхъ Душъ“. Гоголь отвечалъ прiятелю уклончиво и сдержанно. Онъ писалъ Максимовичу 10 января: „Очень радъ, что увиделъ твои строки, и очень жалею, что не могу исполнить твоей просьбы. Погодинъ слилъ пулю, сказавши, что у меня есть много написаннаго“. — Н. С. Тихонравовъ затемъ обстоятельно разъясняетъ, что на самомъ деле Погодинъ вовсе не слилъ пулю и въ портфеле Гоголя лежали повести „Римъ“и „Шинель“, новая редакцiя „Портрета“; но отдавать ихъ въ какую-либо редакцiю накануне печатанiя полнаго собранiя сочиненiя не могло входить въ разсчеты Гоголя. Все это Мы хотимъ только обратить вниманiе, по чувству справедливости, и на некоторыя обстоятельства, извиняющiя отчасти, по нашему мненiю, Максимовича, къ которому слишкомъ строго отнесся здесь Н. С. Тихонравовъ. — Отказать Максимовичу сравнительно было еще легко, такъ какъ Гоголь не чувствовалъ себя передъ нимъ ничемъ обязаннымъ, тогда какъ въ отношенiи къ другимъ своимъ прiятелямъ онъ бывалъ иногда въ самыхъ мучительныхъ положенiяхъ. Но все эти непрiятности бледнеютъ и почти исчезаютъ въ сравненiи съ той горькой чашей, которую поднесла Гоголю наша цензура.
II.
„Мертвыхъ Душъ“ и полнаго собранiя сочиненiй чрезвычайно любопытна. „Никогда, можетъ-быть“ — говоритъ Анненковъ — „не употребилъ Гоголь въ дело такого количества житейской опытности, сердцеведенiя, заискивающей ласки и притворнаго гнева, какъ въ 1842 г., когда приступилъ къ печатанiю „Мертвыхъ Душъ“. Эти слова достаточно показываютъ, сколько труда и волненiй пришлось положить ему, чтобы благополучно обойти представлявшiеся на каждомъ шагу трудности и подводные камни.
При изученiи даннаго вопроса мы встречаемъ прежде всего три пункта, невольно обращающiе на себя наше вниманiе: необходимо, во-первыхъ, принять въ соображенiе состоянiе тогдашней цензуры, ея обычные правила и прiемы, затемъ указать именно взгляды и убежденiя Гоголя, которые преимущественно возбуждали къ себе недоверiе органовъ правительственнаго надзора за печатнымъ словомъ, и наконецъ сравнить действительныя намеренiя Гоголя съ теми, которыя въ немъ подозревались. Лучшимъ пособiемъ для решенiя всехъ этихъ вопросовъ можетъ служить прекрасная статья М. И. Сухомлинова: „Появленiе въ печати сочиненiй Гоголя“. Для разъясненiя перваго изъ поставленныхъ нами вопросовъ, чтобы не вдаваться въ лишнiя подробности, укажемъ сначала только на следующее заключенiе цензурнаго комитета, разсматривавшаго въ конце 1842 г. готовившееся къ печати полное собранiе сочиненiй Гоголя, заключенiе, ясно показывающее отсутствiе въ немъ вполне выяснившихся и определенныхъ принциповъ, дававшее широкiй просторъ чувству рабскаго страха передъ суровой ответственностью и чаще всего приводившее на практике къ преувеличенному и безтолковому полицейскому усердiю. Одинъ изъ пунктовъ решенiя комитета гласилъ следующее: „Обнимая общее сатирическое и юмористическое направленiе нашей литературы, комитетъ естественно долженъ придти къ новому соображенiю: охраняя личную честь каждаго, онъ темъ более долженъ заботиться объ охраненiи чести целыхъ сословiй. ̀ именно, какой способъ выраженiя, или картины какихъ недостатковъ, пороковъ и злоупотребленiй должно считать оскорбляющими такое или другое сословiе? Между темъ каждая статья въ журналахъ, каждая повесть и романъ, поступившiе въ цензуру, наполнены действующими лицами, часто съ невыгодной стороны выставленными и въ то же время непременно относящимися къ какому-либо сословiю. По самому свойству сего рода литературныхъ произведенiй, умеряя по возможности выраженiя, комитетъ темъ не менее находился въ величайшемъ затрудненiи“. Остановимся пока на этихъ словахъ, чтобы вскоре вернуться къ нимъ и къ ихъ продолженiю, и посмотримъ теперь, что̀ именно возбуждало колебанiя комитета въ сочиненiяхъ Гоголя и насколько эти опасенiя были основательны. Прежде всего надо заметить, что Гоголю сильно вредили ходившiе о немъ и его сочиненiяхъ толки, основанные, какъ это бо́льшей частью бываетъ, совсемъ не на какихъ-либо положительныхъ данныхъ, но, напротивъ, на слухахъ, догадкахъ и даже, быть-можетъ, на намеренно пущенной молве, чтобы авторитетомъ великаго писателя прикрыть собственныя мечты и намеренiя. „При появленiи „Ревизора“ — говоритъ кн. Вяземскiй — „было много толковъ и сужденiй въ обществе и журналахъ; кроме литературнаго достоинства ея, входила въ разноречивыя соображенiя о ней и задняя, затаенная мысль. Комедiя была признана многими либеральнымъ заявленiемъ„Севильскiй Цирульникъ“; признана за какой-то политическiй брандкугель, брошенный въ общество подъ видомъ комедiи. Это впечатленiе, это предубежденiе, разумеется, должно было разделить публику на две противоположныя стороны, на два лагеря. Одни приветствовали ее, радовались ей, какъ смелому, хотя и прикрытому нападенiю на предержащiя власти. По ихъ мненiю, Гоголь, выбравъ полемъ битвы своей уездный городокъ, метилъ выше. Другiе смотрели на комедiю, какъ на государственное покушенiе, были имъ взволнованы, напуганы, и въ несчастномъ, или счастливомъ комике видели едва ли не опаснаго бунтовщика“.
довольно сложное обстоятельство. Что Гоголь отнюдь не думалъ задаваться теми бунтовщическими замыслами, которые ему приписывались, объ этомъ смешно было бы и говорить; но что онъ былъ не слепъ и усматривалъ довольно много недостойнаго и пошлаго и въ техъ сферахъ, которыя предполагались изъятыми изъ области общественной сатиры, это также не можетъ подлежать ни малейшему сомненiю. Гоголь ведь ясно и определенно выразилъ свое убежденiе въ „Театральномъ Разъезде“ въ словахъ: „Пусть видитъ народъ, что злоупотребленiя происходятъ не отъ правительства, а отъ непонимающихъ требованiй правительства“. Беда была только въ томъ, что къ числу этихъ „непонимающихъ“ могли принадлежать и действительно принадлежали далеко не одни губернскiе и коллежскiе секретари. Недаромъ господинъ П. говоритъ у Гоголя: „Теперь, напримеръ, выведутъ какого-нибудь титулярнаго советника, и потомъ... э... пожалуй выведутъ и действительнаго статскаго советника“, на что̀ самъ авторъ отвечаетъ устами господина Б: „Что̀ жъ тутъ такого? Разве не попадается гусь и между действительными статскими советниками?“ Da ift der Hund begraben. Если разсмотреть внимательно все места, показавшiяся сомнительными цензуре, то окажется, что дело касалось преимущественно или предметовъ религiи, или разныхъ общественныхъ злоупотребленiй, раскрытiе которыхъ признавалось нежелательнымъ и опаснымъ, хотя въ значительномъ большинстве случаевъ, почти всюду или злоупотребленiя принадлежали къ числу самыхъ ежедневныхъ и общераспространенныхъ, какъ напр.: кухарка советовала Акакiю Акакiевичу „идти (съ жалобой о пропавшей шинели) прямо къ частному, что квартальный надуетъ, пообещаетъ и станетъ водить“, или „что если отыщетъ шинель, то, все-таки, останется въ полицiи“ и проч. Одинъ изъ самыхъ резкихъ примеровъ представляетъ сделанное мелькомъ въ „Шинели“ упоминанiе о подписке чиновниковъ „на директорскiй портретъ и на какую-то книгу, по предложенiю начальника отделенiя, который былъ прiятелемъ сочинителю“. Вопросъ былъ въ томъ: разрешать въ печати или запрещать подобную, въ сущности невольную и даже неизбежную при обыкновенномъ частномъ обмене мыслей, критику иныхъ крепко заведенныхъ порядковъ? Мы знаемъ положительно, что лично Гоголь былъ всегда очень далекъ отъ того, чтобы видеть въ своихъ сочиненiяхъ какой-либо „политическiй брандкугель“; но не такъ смотрели другiе, и это было чрезвычайно важно. Въ сущности этотъ вопросъ былъ тесно связанъ съ другимъ: должно ли преследовать известныя печальныя явленiя въ жизни, или же, напротивъ, надо косвенно покровительствовать имъ, заставляя о нихъ молчать. Императоръ Николай шире смотрелъ на дело и разрешилъ представленiе „Ревизора“, радуясь, что нашелъ въ своемъ подданномъ даровитаго обличителя техъ самыхъ общественныхъ язвъ, которыя такъ сильно его возмущали. Не разъ высказывалось даже мненiе, что императоръ Николай, какъ непримиримый врагъ всякаго обмана и лжи, разрешая къ представленiю „Ревизора“, именно хотелъ дать урокъ всему нашему обществу“. Благодаря этому, по верному замечанiю газеты „Порядокъ“, „въ то время, когда „Горе отъ ума“ целые годы ходило въ рукописи, „Ревизоръ“ прямо прошелъ на сцену“.
Но уже значительно позднее цензурные чиновники смущались иногда такими невинными строками, какъ напр.: „Какъ обыкновенно бываетъ въ южныхъ городахъ нашихъ, садики, для лучшаго вида, городничiй давно приказалъ вырубить“. Явная ошибка цензуры заключалась въ томъ, что ей казались опасными самыя неважныя и даже шутливыя замечанiя, касающiяся не только камеръ-юнкеровъ и городничихъ, но также офицеровъ и даже соро́чинскихъ заседателей. Но все подобныя места являлись у Гоголя отнюдь не съ какой-нибудь предвзятой целью, а просто потому, что „перо такъ и толкалось объ такiя места, которыя цензура ни за что не пропуститъ“. „Но что̀ за комедiя безъ правды и злости“ прибавлялъ онъ.
III.
съ одной стороны комитету „пришлось бы запрещать почти каждое изъ разсматриваемыхъ имъ сочиненiй; а съ другой стороны онъ виделъ, сколь много уже въ разныя времена допущено въ русской литературе сочиненiй, где лица разныхъ сословiй выведены иногда въ резко-неблаговидныхъ чертахъ, и чего, повидимому, правительство не относило къ оскорбленiю сословiй, ибо не препятствовало ихъ распространенiю“. Комитетъ, принимая въ соображенiе безусловно авторитетный примеръ, поданный къ осмеянiю застарелыхъ предразсудковъ и вредныхъ злоупотребленiй, во̀-время вспомнилъ, что, „когда по упредительному наитiю генiя Петра, пробудилась въ Россiи умственная деятельность, а съ нею возникала и литература, первыми ея подвигами было подвергнуть публичному осмеянiю все, что̀ не могло уже ответствовать начавшемуся великому нравственному перерожденiю и развитiю народа“. Такимъ образомъ светлый умъ Петра Великаго и на этотъ разъ оказалъ великую посмертную услугу русскому народу, осветивъ передъ цензурными чиновниками ту тьму чудовищныхъ опасенiй, которая грозила прикрыть собой на неопределенное время одно изъ величайшихъ созданiй русской литературы.
—————
Изъ частныхъ вопросовъ, обратившихъ на себя особенное вниманiе цензурнаго ведомства во время изданiя перваго тома „Мертвыхъ Душъ“, самымъ важнымъ нельзя не признать затрудненiя по поводу главы о капитане Копейкине. Мы не станемъ здесь входить во все подробности сличенiя первоначальной и исправленной редакцiй этой повести, такъ какъ все это уже вполне обстоятельно сделано въ названной статье г. Сухомлинова; но остановимъ свое вниманiе преимущественно на никемъ не указанной параллели между этой главой и комедiей „Владимiръ 3-ей степени“, параллели, выясняющей полнее, съ одной стороны, настоящее отношенiе Гоголя къ темъ небольшимъ вольностямъ его сатирической кисти, которыя иные готовы были принять за „политическiй брандкугель“, а съ другой стороны, рисующей степень основательности некоторыхъ цензурныхъ опасенiй писателя. Замечательно, что въ „Утре делового человека“ даже такимъ, сравнительно, свободно-мыслящимъ цензоромъ, какъ Никитенко, были отмечены въ качестве сомнительныхъ следующiя строки: „вишь чего захотелъ — ордена! и ведь получитъ, мошенникъ, получитъ; — такiе люди всегда успеваютъ“. Никитенко зачеркнулъ отдельныя строки, еще не имея никакого представленiя объ общей идее и замысле произведенiя, которые, разумеется, не могли быть ни въ какомъ случае одобрены тогдашней цензурой. Гоголь же предполагалъ показать въ своей комедiи вопiющiя злоупотребленiя въ чиновничьемъ мiре и изъ-подъ его пера готово было выдти созданiе, которое, вероятно, не уступило бы „Ревизору“, если не въ художественномъ отношенiи, то во всякомъ случае со стороны глубокаго общественнаго значенiя; но тогда еще нельзя было и думать объ этомъ. Но если онъ желалъ сознательно затронуть и выставить на публичный позоръ служебное искательство и отвратительное тунеядство на ответственныхъ и важныхъ местахъ, то съ другой стороны не могли быть сочувственны ему также преступный произволъ административныхъ тузовъ и ихъ попеченiя лишь о самихъ себе, при полномъ равнодушiи къ интересамъ подведомственныхъ имъ скромныхъ, но полезныхъ тружениковъ. Такъ, онъ клеймитъ пошлую замашку придираться съ мелочами къ подчиненнымъ въ Иване Петровиче, старающемся сделать изъ молодого и неглупаго чиновника Шрейдера предметъ для упражненiя своего начальническаго апломба. Еще въ повести объ Иване Федоровиче Шпоньке Гоголь, говоря объ его исправности, иронизируетъ, что „въ награду за это въ скоромъ времени, спустя одиннадцать летъ “. Казалось бы, для цензуры должно было служить успокоенiемъ, что Гоголь говоритъ здесь о человеке неспособномъ и жалкомъ; но, вероятно, сознавая справедливость сказанныхъ имъ словъ въ гораздо более широкомъ и общемъ значенiи, цензура смущалась не только этимъ, но даже и следующимъ замечанiемъ объ Акакiи Акакiевиче: „Если бы, соразмерно рвенiю Акакiя Акакiевича, давали ему награды, онъ бы, къ изумленiю своему, можетъ-быть, даже попалъ въ статскiе советники, но выслужилъ онъ, какъ выражались остряки, его же товарищи, пряжку въ петлицу, да нажилъ геморрой въ поясницу“. Такъ цензурная подозрительность отыскивала между строками намеки на такiе недостатки общественной и служебной жизни, которыхъ иногда, быть-можетъ, совсемъ не имелъ въ виду авторъ.
— способствовать , о капитане Копейкине цензура усмотрела вредъ въ томъ, что „въ первой, запрещенной, редакцiи представленъ былъ раненый офицеръ, сражавшiйся съ честью за отечество, человекъ простой, но благородный, прiехавшiй въ Петербургъ хлопотать о пенсiи. Здесь сначала какой-то изъ важныхъ государственныхъ людей принимаетъ его довольно ласково, обещаетъ ему пенсiю и т. д. Наконецъ, на жалобы офицера, что ему нечего есть, отвечаетъ: „такъ промышляйте сами о себе, какъ знаете“. Вследствiе этого Копейкинъ делается атаманомъ разбойничьей шайки“. Между темъ большой эпизодическiй отрывокъ, кроме отведеннаго ему места въ романе, не могъ не иметь, между прочимъ, и самостоятельнаго значенiя, которое, конечно, и заключалось именно въ указанiи на некоторыя распространенныя злоупотребленiя, безнаказанно сходившiя съ рукъ со стороны техъ самыхъ людей, которые должны были бы напротивъ стоять на страже справедливости и закона. Невозможно и нелепо предположить въ Гоголе такой наивности, чтобы онъ не понималъ прямого смысла своего собственнаго произведенiя. Здесь невольно прорывался наружу тотъ самый, такъ сказать, контрабандный элементъ его творчества, который, однажды заглушенный и подавленный въ зародыше при истребленiи имъ комедiи „Владимiра 3-ей степени“, вторично пытался проникнуть въ заповеданную область, при полномъ, однако, убежденiи автора въ необходимости доказать обществу, что „злоупотребленiя происходятъ “. И кто знаетъ: можетъ-быть, многiя страницы въ „Выбранныхъ местахъ изъ переписки съ друзьями“ явились впоследствiи также отчасти плодомъ желанiя Гоголя высказать открыто свои вполне благонамеренные взгляды на многiе вопросы, по поводу которыхъ уже возникало — и не однажды — сомненiе въ его благонадежности. Съ другой стороны, уверенность Гоголя въ справедливой оценке правительствомъ настоящихъ намеренiй его простиралась обыкновенно до того, что онъ не хотелъ потомъ веритъ въ запрещенiе некоторыхъ писемъ въ „Выбранныхъ Местахъ“; говорилъ, что „печать-пустяки: все будетъ въ печати“, высказывалъ свои надежды на полную справедливость — или, по крайней мере, на возможность въ близкомъ будущемъ значительнаго смягченiя цензуры — въ статье „Карамзинъ“ и въ разсказанной Анненковымъ беседе съ Некрасовымъ на вечере у Комарова въ 1843 г.. На вопросъ же, были ли и могли ли быть какiя-нибудь коварныя затаенныя цели у Гоголя, последнiй далъ самъ ясный ответъ въ „Театральномъ Разъезде“ въ длинной реплике „Очень скромно одетаго человека“. Кроме того, взгляды Гоголя на истинное значенiе цензуры могутъ быть выведены изъ словъ господина Б., который, возражая на замечанiе о необходимости скрывать общественныя раны, справедливо даетъ понять, что людьми, утверждающими подобныя вещи, руководитъ „лицемерiе, а не истинная любовь къ отечеству“. „По-вашему“ — продолжаетъ Гоголь, — „нужно бы только закрыть, залечить какъ-нибудь снаружи эти, какъ вы называете, общественныя раны, лишь бы только покаместъ оне не были видны, а внутри пусть свирепствуетъ болезнь — до того нетъ нужды“. Въ другомъ месте того же произведенiя онъ говоритъ, что отъ разоблаченiй „уваженiе не теряется ни къ чиновникамъ, ни къ должностямъ, а къ темъ, которые скверно исполяютъ свои должности“; наконецъ, что „мы все принадлежимъ правительству, все почти служимъ; интересы всехъ насъ более или менее соединены съ правительствомъ. Стало быть, не мудрено, что это отражается въ созданiяхъ нашихъ писателей“. Но особенно важно убежденiе Гоголя, что следуетъ „отделить правительство отъ дурныхъ исполнителей правительства“, къ коимъ, безъ сомненiя, онъ относилъ и того сановника, который посоветовалъ Копейкину „промышлять, какъ онъ самъ знаетъ“. Неблагонамеренность Гоголя была только неблагонамеренностью зеркала, отражающаго предметы, какъ онъ самъ однажды говоритъ объ этомъ по другому поводу. По требованiямъ цензуры, Гоголь изменилъ самый характеръ Копейкина: по словамъ цензурнаго протокола, онъ представилъ его въ новой редакцiи „человекомъ безпокойнымъ, буйнымъ, жаднымъ къ удовольствiямъ, который заботится не столько о средствахъ прилично существовать, такъ что начальство находится наконецъ въ необходимости выслать его изъ Петербурга“. Одно изъ главныхъ измененiй, отмеченное М. И. Сухомлиновымъ, заключается въ следующемъ прибавленiи: „Копейкинъ подпрыгиваетъ по тротуару, зашелъ въ Палкинскiй трактиръ, выпилъ рюмку водки, пообедалъ, сударь мой, въ Лондоне, приказалъ подать себе котлетку съ каперсами, пулярку съ разными финтерлеями, спросилъ бутылку вина, ввечеру отправился въ театръ, однимъ словомъ — кутнулъ во всю лопатку, такъ сказать. На тротуаре видитъ идетъ какая-то стройная англичанка, какъ лебедь, можете себе представить, эдакой. Мой Копейкинъ — кровь-то знаете, разыгралась — побежалъ было за ней на своей деревяшке, трюхъ-трюхъ следомъ, да нетъ, подумалъ: на время къ чорту волокитство! пусть после, когда получу пансiонъ; теперь я уже что-то слишкомъ расходился“. Но это место не могло способствовать смягченiю цензурнаго постановленiя, такъ какъ мы встречаемъ его уже въ редакцiи, зачеркнутой цензоромъ; намъ кажется более важнымъ включенiе въ исправленную редакцiю следующихъ строкъ, рисующихъ буйный безудержъ Копейкина: на замечанiе министра о томъ, что правительство считаетъ своимъ долгомъ дать заслуженному человеку средства для прокормленiя, но ни въ какомъ случае не можетъ взять на себя исполненiя всехъ его прихотей, „Копейкинъ, можете вообразить себе, и въ усъ не дуетъ. Слова ему эти, какъ горохъ къ стене. Шумъ поднялъ такой, всехъ распушилъ! Всехъ тамъ этихъ правителей, секретарей, всехъ началъ откалывать и гвоздить... „Да вы“, говоритъ, „кто“! говоритъ; да вы, говоритъ, „это!“ говоритъ; „да вы“, говоритъ, „обязанностей своихъ не знаете! да вы“, говоритъ „законопродавцы!“ говоритъ. Всехъ отшлепалъ. Генералъ тамъ, понимаете, подвернулся изъ какого-то даже вовсе посторонняго ведомства, онъ, судырь мой, и его! Бунтъ поднялъ такой! Что̀ прикажете делать съ эдакимъ чортомъ? Начальникъ видитъ: нужно прибегнуть, относительно такъ сказать, къ мерамъ строгости“. Такъ измененъ существенный смыслъ эпизода о Копейкине, никакъ не въ ущербъ впрочемъ литературному достоинству главы, на во всякомъ случае съ полнымъ устраненiемъ изъ нея всего того, что̀ сближаетъ этотъ эпизодъ по смелости замысла съ комедiей „Владимiръ третьей степени“. Цензурный комитетъ, однако, требуя измененiй, допускалъ некоторыя непоследовательности: онъ самъ же вскоре, разсматривая собранiе сочиненiй Гоголя, призналъ возможнымъ сохранить многiя места въ нихъ на томъ основанiи, что подобные же сатирическiе штрихи и картины встречались уже раньше въ произведенiяхъ Кантемира, Сумарокова, Фонъ-Визина, Державина, Капниста, Крылова; а между темъ въ повести о капитане Копейкине Гоголь только подробнее развилъ идею, давно намеченную Фонъ-Визинымъ въ его „Всеобщей придворной грамматике“. Въ самомъ деле не есть ли, вся эта глава более художественное воспроизведенiе (конечно, невольное и ненамеренное) следующаго места въ „Придворной Грамматике“
— У людей заслуженныхъ, но безпомощныхъ, какое время употребляется въ разговорахъ съ большими господами?
— Прошедшее; напримеръ: „я израненъ, я служилъ“, и тому подобное.
Вопросъ. — Въ какомъ времени бываютъ ответы?
— Въ будущемъ„посмотрю, доложу“ и такъ далее.
Въ первоначальной редакцiи въ самомъ деле весьма сходны съ последними приведенными словами Фонъ-Визина следующiя: „на этотъ разъ ничего не могу вамъ сказать, какъ только то, что вамъ нужно будетъ ожидать прiезда государя: тогда, безъ сомненiя, будутъ сделаны распоряженiя на счетъ раненыхъ, а безъ монаршей, такъ сказать, воли я ничего не могу сделать. Поклонъ, понимаете, и — прощайте“.
„пролетная голова, привередливъ, какъ чортъ, побывалъ и на гауптвахтахъ, и подъ арестомъ — всего отведалъ!“. Затемъ необходимо отметить следующiя подробности. После перваго посещенiя Копейкинымъ министра въ первоначальной редакцiи нетъ еще ни слова ни о веселомъ настроенiи его отъ необычныхъ впечатленiй аудiенцiи съ важнымъ государственнымъ сановникомъ, ни о посещенiи Копейкинымъ Палкинскаго трактира и „Лондона“. Все это добавленiе явилось, повидимому, для того, чтобы еще резче оттенить неблагопрiятное впечатленiе отъ следующаго свиданiя съ министромъ. Такъ, въ первоначальной редакцiи было сказано, что уже после перваго посещенiя министра, „Копейкинъ мой, можете вообразить себе, вышелъ въ положенiи, въ некоторомъ роде сомнительномъ, не получивши, такъ сказать, ни да, ни нетъ. А между темъ, можете вообразить себе, столичная жизнь становится для него съ каждымъ часомъ затруднительнее“. По редакцiи, представленной въ цензуру, дело является въ иномъ виде: тамъ после первой аудiенцiи Копейкинъ вышелъ въ восторге, надеясь, что скоро получитъ пенсiонъ и оттого-то „позволилъ себе даже немного кутнуть“; когда же онъ после вторичнаго посещенiя имъ министра разочаровался въ своихъ преждевременныхъ ожиданiяхъ, тогда только онъ „вышелъ въ положенiи самомъ неопределенномъ“ и „совой такой сошелъ съ крыльца, какъ пудель, понимаете, котораго поваръ облилъ водой: и хвостъ у него между ногъ, и уши повесилъ“. Очевидно, Гоголь придавалъ большое значенiе указанному контрасту и сначала воспользовался имъ именно для того, чтобы ярче обрисовать безвыходность положенiя Копейкина, хотя и виноватаго отчасти темъ, что началъ слишкомъ рано радоваться полученному обещанiю. Такимъ образомъ рисунокъ Гоголя получилъ уже теперь несколько иной, новый характеръ, а после уничтоженiя представленной въ цензуру редакцiи ему было суждено принять еще более определенныя и яркiя очертанiя, но уже совершенно въ другомъ направленiи. Для того, чтобы удовлетворить требованiямъ цензуры, Гоголь решился теперь сделать новую небольшую вставку въ разсказъ въ томъ месте, где описанъ кутежъ: „а промоталъ онъ между темъ, прошу заметить, въ одинъ день чуть не половину денегъ“. Такъ какъ известно, что „тонъ делаетъ музыку“, то и здесь отъ этой незначительной вставки весь эпизодъ о кутеже, внесенный было какъ бы въ оправданiе Копейкина, получаетъ теперь совершенно противоположный смыслъ. Еще более способствовало искаженiю первоначальнаго замысла автора все нижеприводимое место: „Ну ужъ“, думаетъ, „какъ они тамъ себе хотятъ, а я пойду“, говоритъ, „подыму всю коммиссiю, всехъ начальниковъ, скажу: какъ хотите!“ И въ самомъ деле: человекъ назойливый, наянъ эдакой, толку-то, понимаете, въ голове нетъ, а рыси много. Приходитъ онъ въ коммиссiю. „Ну что̀?“ говорятъ: „зачемъ еще? ведь вамъ уже сказано“. — „Да что̀“? говоритъ, „я не могу“ говоритъ, перебиваться кое какъ: „мне нужно“, говоритъ, „съесть и котлетку, бутылку французскаго вина, поразвлечь тоже себя, въ театръ“, понимаете, — „Ну, ужъ“, говоритъ начальникъ: „извините... На счетъ этотъ есть, такъ сказать, въ некоторомъ роде, терпенiе. Вамъ даны пока средства для прокормленiя, покаместъ выйдетъ резолюцiя, и, безъ сомненiя, вы будете вознаграждены, какъ следуетъ: ибо не было еще примера, чтобы у насъ въ Россiи человекъ, приносившiй, относительно такъ сказать, услуги отечеству, былъ оставленъ безъ призренiя. Но, если вы хотите теперь же лакомить себя котлетками, и въ театръ, понимаете, такъ ужъ тутъ извините“. Съ другой стороны замененнымъ оказывается весь следующiй отрывокъ: „Но, ваше высокопревосходительство, я не могу ждать“, говоритъ Копейкинъ и говоритъ, въ некоторомъ отношенiи, грубо. Вельможе, понимаете, сделалось уже досадно. Въ самомъ деле: тутъ со всехъ сторонъ генералы, ожидаютъ решенiй, приказанiй; дела, такъ сказать, важныя, государственныя, требующiя самоскорейшаго исполненiя, — минута упущенiя можетъ быть важна, а тутъ еще привязался съ боку неотвязчивый чортъ. — „Извините“, говоритъ: „мне некогда... меня ждутъ дела важнее вашихъ“. Напоминаетъ способомъ, въ некоторомъ роде, , что пора, наконецъ, и выйти. А мой Копейкинъ, — голодъ-то, знаете, пришпорилъ его: „какъ хотите, ваше высокопревосходительство“, — говоритъ, „не сойду съ места до техъ поръ, пока не дадите резолюцiю“. — Все это место какъ то невольно наводитъ на предположенiе, что не была ли это уже вторая редакцiя, отвергнутая цензурой, такъ какъ и здесь уже Копейкинъ выставленъ „неотвязчивымъ чортомъ“, а если это предположенiе неосновательно (мы не имеемъ въ пользу его никакихъ совершенно определенныхъ данныхъ), то по крайней мере не составлялась ли она уже съ намеренiемъ предупредить цензурное запрещенiе и не потому ли именно мы находимъ въ ней переделки отчасти въ томъ же духе и характере, какимъ особенно отличается напечатанная редакцiя. Но въ то же время здесь заметно еще желанiе Гоголя извинить Копейкина — темъ, что „голодъ его пришпорилъ“, а затемъ обращенiемъ съ нимъ генерала, совершенно потерявшаго отъ досады всякое самообладанiе: „Ну... можете представить: отвечать такимъ образомъ вельможе, которому стоитъ только слово, такъ вотъ ужъ и полетелъ вверхъ тармашки, такъ что и чортъ тебя не отыщетъ. Тутъ если нашему брату 90 рублей и нуль! — огнестрельное оружiе: души ужъ нетъ — ужъ она ушла въ пятки. А мой Копейкинъ, можете вообразить, ни съ места, стоитъ какъ вкопанный. „Что̀ же вы?“ говоритъ генералъ и принялъ его, какъ говорится, въ лопатки“. Далее снова следуетъ смягченiе: „впрочемъ, сказать правду, обошелся онъ еще довольно милостиво: иной бы пугнулъ такъ, что дня три вертелась бы после того улица вверхъ ногами“ и проч.; но здесь самая оговорка, касающаяся частнаго случая, являлась какъ бы указанiемъ на известные нравы некоторыхъ лицъ, занимающихъ такое же положенiе. Любопытно далее, что Гоголь совершенно опустилъ уже въ представленной цензору редакцiи весь конецъ первоначальнаго наброска о томъ, какъ Копейкинъ попадаетъ въ Соединенные Штаты, какъ онъ пишетъ оттуда государю и проч. Здесь замечательны между прочимъ слова: „Ну, государь, понимаете, былъ тронутъ. Действительно, его монаршему сердцу было прискорбно“. Здесь, следовательно, еще разъ высказано основное убежденiе Гоголя, что нужно „отделять правительство отъ дурныхъ исполнителей правительства“. Какъ бы то ни было, эту редакцiю Гоголь не счелъ удобной для печати, можетъ-быть, потому, что тамъ Копейкинъ изображенъ уже, по его собственному сознанiю, „заварившимъ дело не на шутку“, и встречаются такiя выраженiя, какъ напр., „красное сукно пахнетъ — чортъ возьми — оплеухой“...
въ роде напр.: „у моего капитана Копейкина весь ассигнацiонный банкъ, понимаете, состоитъ изъ какихъ-нибудь десяти синюгъ, да серебра мелочь... Ну, деревни на это не купишь, то-есть и купишь, можетъ-быть, если приложишь тысячъ сорокъ, да сорокъ-то тысячъ нужно занять у французскаго короля“ или: „вонъ домъ на набережной: избенка, понимаете, мужичья: стеклышки въ окнахъ, можете себе представить, полутора-саженныя зеркала, мраморы, лаки“; „одинъ швейцаръ на крыльце, понимаете, съ булавой: графская эдакая физiогномiя, батистовые воротнички, какъ откормленный мопсъ какой-нибудь“; металлическая ручка у двери такова, что „нужно забежать въ лавочку, да купить на грошъ мыла, да часа съ два тереть имъ руки“. Мы уже не говоримъ о такихъ выраженiяхъ, какъ „некоторое поле жизни“, „сказочная Шехеразада“.
IV.
„Мертвыхъ Душъ“, обстоятельно изложены въ редакторскихъ примечанiяхъ Н. С. Тихонравова. Сделаемъ здесь только краткое извлеченiе изъ нихъ. Когда Гоголь по возвращенiи изъ Петербурга осенью 1841 г. началъ хлопотать о пропуске своей рукописи, дело неожиданно затянулось. Сперва надо было думать для представленiя въ цензуру о переписке всего перваго тома съ техъ тетрадей, которыя были, въ свою очередь, переписаны рукой Анненкова въ Риме въ 1841 г. 25 ноября, уже по возвращенiи изъ Петербурга въ Москву, Гоголь писалъ Прокоповичу: „Дело мое по причине болезни не начиналось. Теперь только началась переписываться рукопись“. Но въ переписанномъ экземпляре Гоголь делалъ еще новыя приписки и вставки и наконецъ получилъ возможность представить рукопись въ московскiй цензурный комитетъ, вероятно только въ начале декабря 1841 г. „12 декабря“ — говоритъ Н. С. Тихонравовъ — „въ заседанiи комитета, происходившемъ подъ председательствомъ помощника попечителя московскаго учебнаго округа Д. П. Голохвастова, въ присутствiи цензоровъ: М. П. Каченовскаго, И. М. Снегирева, Н. И. Крылова и В. В. Флерова, состоялось постановленiе передать рукопись на разсмотренiе цензору Снегиреву“. Что̀ последовало затемъ, мы узнаемъ изъ следующаго письма къ Плетневу отъ января 1842 г. Въ виду такихъ неблагопрiятныхъ предвестiй Гоголь взялъ назадъ рукопись изъ московской цензуры и послалъ ее въ Петербургъ, где онъ надеялся на протекцiю особенно кн. Вяземскаго, гр. Вiельгорскаго и А. О. Смирновой. Только-что рукопись была отправлена, какъ Гоголю сообщили, что московскiй попечитель графъ Строгановъ поручилъ передать ему, что онъ „рукопись пропуститъ, что запрещенiе и пакость случились безъ его ведома“. Прiездъ въ Москву Белинскаго и выраженная имъ готовность принять на себя весь грузъ цензурныхъ хлопотъ далъ делу иной оборотъ. Белинскiй долженъ былъ передать рукопись кн. Одоевскому при письме, напечатанномъ потомъ въ „Русскомъ Архиве. Но пошли новыя проволочки, а между темъ Гоголь былъ, какъ говорится, на ножахъ съ Погодинымъ и неудержимо рвался душой изъ Москвы обратно въ излюбленную Италiю. Притязанiя друзей журналистовъ, требовавшихъ отъ него вкладовъ въ свои изданiя при техъ условiяхъ, въ которыхъ находился тогда Гоголь, чувствовавшiй себя обязаннымъ некоторымъ изъ нихъ, или просто недовольный слишкомъ настоятельными осажденiями со всехъ сторонъ (при чемъ совершенно безъ всякаго права, кроме прежнихъ хорошихъ отношенiй, обратился къ нему съ давно надоевшей просьбой и проф. Максимовичъ) — все эти просьбы и вымогательства портили и безъ того сильно потрясенное неудачами нравственное настроенiе писателя и поселяли въ немъ чувство охлажденiя къ его литературнымъ прiятелямъ. Въ то же время Гоголя душили долги, и все въ совокупности оставляло въ душе осадокъ горькой нравственной отравы, несомненно отозвавшейся потомъ въ душе тяжелыми следами и имевшей, въ числе многихъ другихъ причинъ, довольно существенное влiянiе на готовившiйся въ немъ переворотъ. Долго не получая никакихъ известiй о судьбе отосланной рукописи, съ которой были связаны для него самые насущные вопросы, какъ его скуднаго матерiальнаго обезпеченiя, такъ и лучшаго его нравственнаго достоянiя, его дорогой поэмы, Гоголь измучился отъ нетерпенiя и решился энергически напомнить о себе В. Ф. Одоевскому и затемъ Прокоповичу; при этомъ о степени его нервнаго напряженiя свидетельствуютъ уже первыя строки письма къ Одоевскому: „Что̀ жъ вы молчите все? Что̀ нетъ никакого ответа? Получилъ ли ты рукопись? Получилъ ли письма? Распорядились ли вы какъ-нибудь? Ради Бога, не томите меня: здоровье мое и безъ того очень плохо“. Наконецъ, 27 января Гоголь получилъ успокоительное письмо отъ А. О. Смирновой, къ сожаленiю не дошедшее до насъ. Но все-таки онъ былъ вынужденъ писать и попечителю Дондукову-Корсакову, министру Уварову и самому императору Николаю I. По наблюденiямъ С. Т. Аксакова, во все это время Гоголь „часъ отъ часу разстроивался духомъ и даже теломъ“. Письмо къ Плетневу отъ 1 февр. 1842 г. показываетъ, что Гоголь почти готовъ былъ, въ отчаянiи, пока отказаться отъ печатанiя перваго тома, но упадокъ духа и нравственная усталость боролись въ немъ съ самыми оптимистическими надеждами на будущее, вытекавшими изъ его новаго религiозно-аскетическаго настроенiя. „Непостижимъ“ — говорилъ онъ — „вышнiй произволъ для человека, и то, что̀ кажется намъ гибелью, есть уже наше спасенье. Отложимъ до времени появленiе въ светъ труда моего. И теперь уже я начинаю видеть многiе недостатки, а когда сравню сiю первую часть съ теми, которые имеются быть впереди, вижу, что нужно многое облегчить, другое заставить выступить сильнее, третье углубить“. Очевидно, въ уме Гоголя мелькала уже мысль о переработке „Мертвыхъ Душъ“, подобной той, которую мы имеемъ въ отрывкахъ, напечатанныхъ на стр. 255—264 3-яго тома десятаго изданiя его сочиненiя, и о характере которой мы можемъ отчасти делать предположенiя по „Заметкамъ, относящимся къ первой части“; а въ просьбе Гоголя въ конце письма: „прочтите рукопись вместе, вчетверомъ“ (т. -е. Смирнова, Одоевскiй, Плетневъ, Прокоповичъ и Вiельгорскiй), „и пусть каждый изъ васъ тутъ же карандашемъ на маленькомъ лоскутке бумажки напишетъ свои замечанiя, отметитъ свои погрешности и несообразности“. Н. С. Тихонравовъ видитъ въ этомъ предвестiе позднейшихъ „запросовъ“ къ друзьямъ и просьбъ составлять для него характеристики известныхъ типовъ и лицъ, сообщать ему все достопримечательное, пригодное служить матерiаломъ для следующихъ томовъ „Мертвыхъ Душъ“. Письмо къ Плетневу чрезвычайно характерно также по отразившемуся въ немъ, какъ временному, такъ и сделавшемуся съ техъ поръ господствующимъ, настроенiю Гоголя. Временной вспышкой была здесь, конечно, готовность отказаться отъ напечатанiя перваго тома; но все мотивы, которыми Гоголь объяснялъ свое решенiе въ этомъ письме къ Плетневу, были плодомъ не одного только минутнаго раздраженiя, но также прогрессировавшаго въ немъ аскетизма и въ соединенiи съ нимъ стремленiя пересоздать со временемъ въ новомъ виде уже совсемъ приготовленный къ печати трудъ. Но письмо было только заготовлено; посылать же его Гоголь не спешилъ — ясное доказательство происходившей въ немъ борьбы двухъ противоположныхъ побужденiй: съ одной стороны, нетерпенiя видеть въ печати и считать окончательной, хотя бы на короткое время, уже совсемъ готовую редакцiю перваго тома, и съ другой — намеренiя отложить это дело еще на время, для того, чтобы представить на судъ общества свой трудъ въ томъ новомъ виде, который заранее заманчиво рисовался въ его мечтахъ, осуждавшихъ теперь приготовленную редакцiю служить только „крыльцомъ“ къ тому великолепному зданiю, которое должно быть впоследствiи воздвигнуто. Приготовленное письмо было удержано до полученiя отъ Плетнева более благопрiятныхъ известiй и тогда уже отправлено вместе съ другимъ, проникнутымъ совершенно инымъ, светлымъ и отраднымъ настроенiемъ. Въ своихъ воспоминанiяхъ о Гоголе Анненковъ эту задержку письма приводитъ въ связь съ предположенiемъ его послать въ „Современникъ“ исправленную редакцiю повести „Портретъ“. „Письмо это“ — говоритъ Анненковъ — „если бы получено было своевременно въ Петербурге, конечно, поразило бы всехъ почитателей его таланта, да, вероятно, и разсчитано было на произведенiе этого эффекта, способнаго удвоить ихъ ходатайство по общему делу“. И этотъ мотивъ также, конечно, входилъ въ число другихъ, руководившихъ тогда Гоголемъ, и даже былъ, можетъ-быть, самымъ важнымъ, но вообще мы здесь встречаемся съ вопросомъ весьма сложнымъ и отрицать у Гоголя въ данномъ случае также иное, более искреннее побужденiе коренной переработки написаннаго, по нашему мненiю, также едва ли возможно. Только при условiи такого труднаго и отдаленнаго замысла и разве ужъ при последней крайности могло бы последнее предположенiе победить. Обещанiе прислать повесть могло также исполнить назначенiе, такъ сказать, некотораго последняго поощрительнаго толчка Плетневу, чтобы онъ употребилъ все зависящiя отъ него усилiя ускорить затянувшуюся цензурную процедуру. Но ведь повесть была же отправлена и при изменившемся положенiи делъ, следовательно и здесь была не лицемерная хитрость, а разве только известнаго рода тонкiй разсчетъ, при чемъ данное обещанiе не могло потерять, однако, свою силу и въ случае перемены обстоятельствъ. „Во всей этой, впрочемъ, весьма обыкновенной журнальной исторiи“ — замечаетъ Анненковъ — „важно для изследователя только одно обстоятельство, именно следующее: письмо, где Гоголь отказывается отъ напечатанiя „Мертвыхъ Душъ“ и обещаетъ статью, было имъ придержано и отослано уже спустя две недели после написанiя (17 февраля). Гоголь, видимо, причислялъ письмо къ последнимъ крайнимъ мерамъ своимъ и ожидалъ еще известiй. Когда более благопрiятныя известiя достигли до Москвы, письмо потеряло свою самостоятельность и пошло въ виде дополненiя къ другому, спокойному и уже частью веселому сообщенiю. Роль, на которую оно предназначалось, была снята съ него, характеръ последняго, решительнаго удара потерянъ: оно оставалось только свидетелемъ протекшихъ волненiй писателя, которыя должны еще были возбуждать участiе и состраданiе его друзей“. Все это, разумеется, безусловно верно; но, повторяемъ, думается намъ, нельзя въ данномъ случае отрицать и известной искренности въ Гоголе въ виду начавшагося въ немъ колебанiя въ пользу коренной переработки перваго тома; только переработке этой онъ естественно предпочиталъ въ ближайшее время более существенныя и трудныя занятiя надъ продолженiемъ своего труда.
V.
Особенно благодаренъ былъ Гоголь за успехъ дела графу М. Ю. Вiельгорскому, действительно больше всехъ способствовавшему благопрiятному обороту дела: „Добрый графъ Вiельгорскiй!“ говоритъ Гоголь въ письме къ Плетневу: „Какъ я понимаю его душу! Но изъявить какимъ бы то ни было образомъ чувства мои — было бы смешно и глупо съ моей стороны. Онъ слишкомъ хорошо понимаетъ, что̀ я долженъ чувствовать“. Эти строки любопытны между прочимъ для определенiя степени короткости тогдашнихъ отношенiй Гоголя къ Вiельгорскому, котораго онъ, по давнему, хотя и поверхностному личному знакомству, а главное — по своимъ отношенiямъ къ его дому после смерти молодого графа Іосифа — считалъ уже возможнымъ утруждать просьбами и даже очень серьезными и нелегкими, но съ которымъ не состоялъ еще въ правильной переписке и держалъ себя вообще въ почтительномъ отдаленiи. Впрочемъ, радость Гоголя все-таки была еще преждевременна, и прошло почти два месяца, пока онъ могъ считать все цензурныя дрязги деломъ конченнымъ. Сначала задержка была за исполненiемъ формальностей, и потомъ, уже после того, какъ Никитенко сделалъ на рукописи обычную цензурную пометку (9 марта), и Гоголь былъ даже извещенъ черезъ Плетнева, что рукопись возвращена 4 марта въ среду на первой неделе поста, дело затормозилось и вторично рукопись была выручена только 5 апреля и притомъ съ выпущенiемъ известнаго разсказа о капитане Копейкине. Наконецъ было приступлено къ напечатанiю рукописи; къ именинамъ Гоголя (9 мая) онъ чувствовалъ себя уже съ облегченной душой и былъ наготове снова ехать изъ Россiи. 21 мая, въ день именинъ К. С. Аксакова, вышли изъ типографiи первые готовые экземпляры „Мертвыхъ Душъ“, а 23 мая уже Гоголь выехалъ обратно изъ Москвы за-границу и прочелъ въ „Московскихъ Ведомостяхъ“ въ этотъ же день посланную имъ публикацiю о выходе своей книги.
заботы, то это еще нисколько не можетъ противоречить тому, что подготовлявшiйся въ немъ переломъ не успелъ къ той поре вступить въ свою силу: очень естественно, что ему приходилось пока отвлекаться отъ самоуглубленiя и внутренняго воспитанiя, какъ те же волненiя, хотя и въ меньшей мере, повторились во время изданiя „Переписки“ и могли бы еще разъ захватить Гоголя при печатанiи второго тома, если бы смерть не помешала его планамъ. Но и въ 1842 году Гоголь, безъ сомненiя, темъ более посвящалъ вниманiя насущнымъ земнымъ интересамъ, чемъ больше его къ тому вынуждали со всехъ сторонъ встретившiяся помехи и препятствiя. А всевозможныхъ усилiй и даже хитростей Гоголемъ было употреблено очень не мало, какъ свидетельствуетъ Анненковъ; но зато тотъ же писатель справедливо заключаетъ также: „тотъ, кто не имеетъ „Мертвыхъ Душъ“ для напечатанiя, можетъ, разумеется, вести себя непогрешительнее Гоголя и быть гораздо проще въ своихъ поступкахъ и выраженiи своихъ чувствъ“. Въ конце 1842 г. вышло изъ печати и полное собранiе сочиненiй Гоголя, приготовленное Прокоповичемъ.
и ихъ крайней напуганности частыми суровыми взысканiями, Гоголю мало помогали даже и такiя чрезвычайно благопрiятныя для него случайности, какъ напр. та, что во главе петербургскаго цензурнаго комитета стоялъ человекъ, ему близко знакомый и во всякомъ случае относившiйся къ нему съ полнымъ расположенiемъ. Это былъ князь Григорiй Петровичъ Волконскiй, о которомъ намъ покойный А. С. Данилевскiй сообщилъ следующее: „Это сынъ министра двора Петра Михайловича Волконскаго. Онъ былъ близкимъ родственникомъ княжны Варвары Николаевны Репниной. Репнины собственно Волконскiе. Фамилiя Репниныхъ угасала; оставалась только дочь Репнина, известнаго Николая Васильевича, который былъ посланникомъ въ Варшаве. Это одна изъ известныхъ древнихъ фамилiй. Единственная представительница рода вышла за Волконскаго и передала свою фамилiю мужу и детямъ“. Что Гоголь дружески встречался еще въ конце тридцатыхъ годовъ съ кн. Волконскимъ и былъ съ нимъ довольно коротокъ, показываетъ, между прочимъ, следующее место въ одномъ изъ его писемъ къ княжне Репниной: „Я думаю, князь Григорiй Петровичъ въ большихъ теперь хлопотахъ: распределяетъ комнаты, повелеваетъ одной сделаться детскою, другой быть столовою, третьей гостиною, въ которой, увы! врядъ ли достанется сидеть пишущему сiи строки“. Правда, все письмо было совершенно шуточное и въ другихъ строкахъ Гоголь говоритъ о заведомо небывалыхъ хлопотахъ кн. Г. П. Волконскаго, будто тотъ былъ занятъ въ моментъ написанiя письма приведенiемъ въ порядокъ только-что нанятой квартиры въ Неаполе, — тогда какъ ни онъ, ни Репнины, несмотря на продолжительные сборы, еще и не двинулись въ путь изъ известной римской виллы ихъ родственницы Зинаиды Александровны Волконской, что̀ и послужило поводомъ къ шутке Гоголя. Во всякомъ случае, этотъ несомненно расположенный къ Гоголю человекъ, въ качестве председательствующаго въ цензурномъ комитете, увиделъ себя вынужденнымъ написать въ оффицiальной бумаге: „Соображая места, пропущенныя у Гоголя, съ теми, по случаю коихъ цензора Никитенко и Куторга подверглись ответственности, комитетъ не “, и затемъ, указывая на известную уже намъ крайне затруднительную неясность цензурныхъ инструкцiй, просилъ дать цензорамъ „какое-нибудь наставленiе о томъ, въ какомъ духе они должны действовать“, и несколько далее предупреждалъ, что цензура должна стараться не стеснять развитiя отечественной литературы...