Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Пять лет жизни за-границей. 1836 - 1841 гг.
II. Заграничная жизнь Гоголя в 1836 - 1839 годах. Глава XXXII

XXXII.

Проводивъ своихъ друзей (Погодина и Шевырева) изъ Рима, Гоголь, какъ мы знаемъ, долженъ былъ проводить дни и ночи у постели больного Вiельгорскаго и даже почти не имелъ времени навещать порученную его заботамъ Софью Борисовну Шевыреву. Теперь красные дни его прошли надолго: Вiельгорскiй вскоре скончался и все письма Гоголя были наполнены скорбью о немъ. Только-что привыкнувъ къ этой утрате Гоголь испыталъ новый ударъ: онъ былъ принужденъ покинуть страстно любимую Италiю, чтобы взять изъ Патрiотическаго института кончившихъ въ немъ курсъ сестеръ.

Принести эту жертву Гоголю сильно не хотелось и онъ изыскивалъ все средства, чтобы отклонить ее отъ себя. Вместо сборовъ въ далекiй путь онъ думалъ только объ условленной съ Погодинымъ встрече въ Марiенбаде, и его письма къ матери неожиданно становятся холодными и сухими. Въ Гоголе сильно боролись любовь къ сестрамъ и долгъ брата съ крайнимъ нежеланiемъ оставить Римъ. Къ довершенiю непрiятностей, изъ дому до него доходили самыя неутешительныя известiя о семейныхъ и хозяйственныхъ делахъ, да и по этимъ известiямъ нельзя было составить настоящаго понятiя о степени запущенности делъ. При этомъ Гоголь зналъ, что ограничиться однимъ прiездомъ на короткое время въ Петербургъ и Москву не удается: такъ или иначе ему предстояло устроить свиданiе съ матерью, хотя и прiятное и желательное для нихъ обоихъ, но связанное со многими довольно крупными издержками и неудобствами. Когда онъ прiехалъ наконецъ въ Москву, Данилевскiй писалъ о немъ Погодину: „Не пускайте отъ себя Гоголя и упросите его прiехать въ Малороссiю повидаться съ матерью хотя на несколько недель. Если бы онъ зналъ, какъ она его любитъ! (Я многаго не разобралъ въ вашемъ письме: почеркъ вашъ потруднее почерка Несторовой летописи!) Экономическiя дела Гоголевой матери не такъ плохи, какъ она себе воображаетъ... Теперешнiй годъ труденъ для всехъ и недостатокъ хлеба даетъ себя чувствовать жестоко, крестьяне не имеютъ ничего, помещики почти то же, а вся ответственность на последнихъ“. Но все, что̀ говорило Гоголю о далекой Васильевке, обдавало его суровымъ холодомъ прозаическихъ заботъ, мучительныхъ и досадныхъ, представлявшихъ ужасающую противоположность съ розами безмятежнаго счастья, которыя онъ срывалъ въ обожаемой Италiи. Несносная действительность, всегда отказывающая небогатымъ людямъ въ праве на наслажденiя, невозбранно представляющiяся къ услугамъ многихъ другихъ, мешала ему отдаваться всей душой упоенiю благами, щедро разсыпанными передъ глазами, и настойчиво возбуждала укоры совести, уже более года отягощенной займомъ у Погодина. Чемъ далее отодвигались разсчеты съ прозаическими дрязгами, темъ томительнее было возвращенiе къ нимъ изъ мiра поэтическихъ замысловъ и художественныхъ впечатленiй. Деньги же, полученныя отъ Погодина, были собраны последнимъ съ большимъ трудомъ при помощи Аксакова, Баратынскаго, Н. Ф. Павлова и особенно благодаря щедрому подарку Великопольскаго.

тонъ становится натянутымъ и принужденнымъ и, наконецъ, раздражительнымъ. Пока этотъ срокъ былъ еще далекъ, Гоголь спокойно писалъ, что „какъ только милость Божiя продлится надъ нимъ, то онъ увидитъ вновь всехъ дорогихъ сердцу, съ которыми теперь въ разлуке“!, и письма къ сестрамъ были проникнуты обычной любовью и нежностью. Въ ноябре 1838 г. онъ уже начинаетъ неохотно отвечать матери на ея новыя напоминанiя: „Вы спрашиваете о сестрахъ. Выпускъ ихъ еще не такъ близокъ: еще годъ. Къ этому времени, во всякомъ случае, я надеюсь быть, и мы объ этомъ потолкуемъ“. Вскоре Гоголь былъ разстроенъ страшной мнительностью матери, вычитавшей въ довольно невинныхъ строкахъ его письма тяжкiе упреки себе. Онъ вспомнилъ при этомъ о болезненной мечтательности ея характера, развившейся еще во время его жизни въ Россiи. Свое впечатленiе онъ передаетъ въ письме къ одной изъ сестеръ, въ свою очередь принявшей слова Гоголя въ превратномъ смысле, полагая, что онъ пишетъ о физической болезни матери... Пришлось успокоивать взволнованную и огорченную сестру. Все это, разумеется, только растравляло раны Гоголя. М. П. Балабиной, находившейся въ Петербурге, Гоголь отвечалъ уклончиво о предстоящемъ прiезде въ Россiю: “Вы пишете и спрашиваете, когда я буду къ вамъ. Это — задача для меня самого, которую, признаюсь, я не принимался еще разрешать. При томъ же вы подали советъ моему двоюродному брату такой, который и мне можетъ пригодиться“. Наконецъ онъ пишетъ суровое письмо матери (некогда сильно возмутившее своимъ тономъ покойнаго О. Ф. Миллера, впрочемъ разсматривавшаго его отдельно и не принявшаго въ соображенiе всю совокупность условiй и обстоятельствъ). Въ этомъ письме Гоголь усиленно выдвигаетъ свое нездоровье, но эта отговорка была уже результатомъ невольной досады, потому что мать не могла ехать сама за дочерьми — необходимо было еще достать деньги и уплатить кое-что — и сама, въ свою очередь, конечно, не мало сокрушалась о томъ, что ей приходится причинять непрiятность нежно любимому сыну. Съ другой стороны, и Гоголь зналъ отлично, что поехать придется и что ущербъ для его здоровья будетъ вовсе ужъ не такъ значителенъ. Но непрiятная поездка сулила, кроме тяжелой для него перспективы разлуки съ Римомъ, для возвращенiя въ который понадобятся снова недостающiя ему средства, — только безконечныя издержки, долги и безпокойства. Съ горя и досады Гоголь отвергаетъ присланный ему подарокъ матери, отказываясь носить сделанныя ею рубашки, которыми она, какъ кажется, по мере силъ и уменья, хотела смягчить неизбежное принужденiе. „Напрасно вы нашили мне рубашекъ“, писалъ Гоголь, „я ихъ, безъ всякаго сомненiя, не могу носить и не буду, потому что оне сшиты не такъ, какъ я привыкъ“. Еще суровее были следующiя слова: „Что̀ касается до временн моего прiезда, то ничего наверное не могу вамъ сказать: все это будетъ зависеть отъ моего здоровья и обстоятельствъ. Впрочемъ, я постараюсь быть непременно къ выпуску сестеръ въ Петербурге, хотя заранее содрогаюсь отъ нашего жестокаго климата, который решительно былъ признанъ докторомъ гибельнымъ для моего здоровья. Больше ничего не имею вамъ теперь сказать. Прощайте до следующаго письма“. Эти строки должны были произвести, безъ сомненiя, не очень прiятное впечатленiе на любящую мать, но оне отражаютъ лишь временное ненастное настроенiе Гоголя и никакъ не должны быть принимаемы во вниманiе при характеристике отношенiй его къ матери, какъ проявленiе исключительнаго минутнаго порыва накипевшей у него горечи. Въ виду суроваго упрека, сделаннаго по поводу этого письма Гоголю покойнымъ О. Ф. Миллеромъ, считаемъ необходимымъ съ особеннымъ ударенiемъ указать на то, что въ то время на Гоголя со всехъ сторонъ сыпались большiе удары и мелкiя огорченiя: онъ все еще былъ сильно удрученъ смертью крепко полюбившагося ему, симпатичнаго юноши Вiельгорскаго; затемъ, после избаловавшихъ его постоянныхъ встречъ съ друзьями, еще начиная съ прiезда Жуковскаго въ конце 1838 года, онъ остался въ Риме одинокъ. При этомъ въ общемъ счете даже небольшiя непрiятности должны были действовать раздражающимъ образомъ на его болезненный и нервный организмъ. Такъ онъ только-что получилъ известiе изъ Парижа, что сначала Данилевскiй тяготился Погодинымъ и Шевыревымъ, чего Гоголь, повидимому, никакъ не ожидалъ. Въ техъ же числахъ онъ писалъ Данилевскому: „Мне очень жаль, что ты мало сошелся и сблизился съ своими гостями. Впрочемъ, и то сказать, что прiехавшiй въ Парижъ новичокъ худой товарищъ обжившемуся парижанину. Первый еще жаждетъ и ищетъ; другой уже усталъ и утомленъ“... Наконецъ Гоголь долженъ былъ ехать.

—————

Къ С.

Новость твоя объ Уварове достигла и сюда. Лучше ея, конечно, не могло ничего быть: это первая, сколько мне помнится, утешительная новость изъ Россiи. — Кажется, мстительная тень Пушкина вмешалась въ это дело и, защищая за гробомъ любезныя ей права литературы и просвещенiя, наконецъ настигла преследуемаго неизбежно ею хищника. Здесь говорятъ объ этомъ разно, но никто не знаетъ настоящаго дела. Я тутъ вижу чудо и больше ничего. Уваровъ съ его гибкостью, съ его всеми условiями, требуемыми правительствомъ, могъ лишиться его милости — это почти непостижимо!... Я бы желалъ знать день и часъ, въ который это случилось... Со мной происходятъ какiя-то пророческiя событiя. Не случилось ли это въ тотъ самый день, въ который я написалъ ему приговоръ после разговора нашего съ Погодинымъ; объ этомъ приговоре скажетъ тебе Погодинъ. Я хотелъ было разослать его по знакомымъ въ Россiю, но теперь натурально оставлю его въ портфеле, какъ памятникъ моихъ тогдашнихъ движенiй. Лежачаго не бьютъ.