XXV.
Печально вступилъ Гоголь въ следующiй, 1839 годъ, но зато въ первой половине своей это былъ одинъ изъ самыхъ счастливейшихъ годовъ его жизни. Въ это время въ Римъ прiехали одинъ за другимъ молодой графъ Іосифъ Вiельгорскiй, Жуковскiй, супруги Шевыревы, Чертковы, Погодины и проч.. Приблизительно въ это же время Гоголь весьма коротко сошелся съ известнымъ художникомъ Ивановымъ. Такимъ образомъ жизнь его была совершенно наполнена, и на чужбине онъ чувствовалъ себя въ кругу людей особенно ему близкихъ и дорогихъ. Все эти счастливыя встречи облегчали для него разлуку съ самымъ искреннимъ его другомъ, съ его „ближайшимъ“, съ А. С. Данилевскимъ. Если годъ тому назадъ, не видясь съ последнимъ въ продолженiе всего двухъ-трехъ месяцевъ, онъ уже грустилъ и писалъ: „Я давно не видался съ нимъ и хотелъ бы поглядеть на него“, — то теперь перспектива продолжительнаго нравственнаго одиночества, предстоявшаго на неопределенный срокъ, должна была бы сильно удручить его, еслибы не целый рядъ самыхъ прiятныхъ и частью неожиданныхъ свиданiй.
Изъ всехъ названныхъ лицъ Гоголь раньше всехъ встретилъ Иванова. Когда произошло более близкое ихъ знакомство, определить трудно, но оно должно было завязаться не позже конца 1838 г. Въ переписке Гоголя нетъ никакихъ данныхъ для точнаго решенiя этого вопроса, но отсутствiе какихъ-либо упоминанiй объ Иванове въ письмахъ 1837 года никакъ не можетъ еще служить доказательствомъ, что они не были вовсе знакомы уже тогда. Мы видели раньше, что Гоголь, кроме самыхъ близкихъ людей, любилъ говорить въ письмахъ, и притомъ всегда съ иронiей, только о такихъ, которые были для него обычнымъ предметомъ насмешки и глумленiя. Гораздо важнее другое соображенiе: при безусловно замкнутомъ образе жизни Иванова, при известной его робости и необщительности, сближенiе съ нимъ Гоголя едва ли могло произойти въ короткiй срокъ. Притомъ Данилевскiй очень мало зналъ Иванова. Все это говоритъ скорее въ пользу того, что если Гоголь и встречался съ Ивановымъ въ первые прiезды въ Римъ, то ихъ отношенiя начались позднее. Наконецъ, не лишено, конечно, основанiя и то, что въ своей известной книге объ Иванове Боткинъ относитъ начало знакомства его съ Гоголемъ именно къ концу 1838 г. Такъ какъ о времени перваго знакомства Гоголя съ Ивановымъ не сохранилось, къ сожаленiю, никакихъ положительныхъ данныхъ, то за отсутствiемъ строго определенной хронологической канвы и какой-либо надежной руководящей нити въ разъясненiи этого вопроса позволимъ себе остановиться на техъ немногихъ соображенiяхъ, которыя могли бы въ настоящемъ случае дать хоть малую точку опоры. Важно здесь, конечно, то, что въ связи съ этимъ решается также вопросъ объ общемъ характере ихъ взаимныхъ отношенiй въ самомъ начале и о томъ, что̀ послужило каждому изъ нихъ внешнимъ поводомъ къ оценке въ другомъ родственной по духу и стремленiямъ натуры. Единственное заключенiе, которое можно вывести изъ сравненiя всехъ разрозненныхъ свидетельствъ, касающихся первыхъ летъ ихъ знакомства, можетъ быть, повидимому, то, что долгое время эти два замечательныхъ человека, уже полюбивъ другъ друга, еще не придавали своимъ отношенiямъ того глубокаго значенiя, какое подъ влiянiемъ общаго впечатленiя отъ ихъ дружбы, невольно переносится многими чуть не на первыя ихъ встречи. „Встретиться они должны были“, — замечаетъ въ своей любопытной статье „Гоголь и Ивановъ“ Е. С. Некрасова, — „едва ли не въ первый день по прiезде Гоголя въ Римъ“. Предположенiе это она основываетъ на томъ, что „все художники и прiезжiе русскiе сходились обедать въ известную остерiю Фальконе“. После этого, по словамъ той же писательницы, „Гоголь заглянулъ въ студiю, увидалъ картину и пришелъ въ восторгъ. Съ этихъ поръ онъ интересуется ея судьбой не меньше своей поэмы“. За исключенiемъ последняго, явно преувеличеннаго выраженiя, все остальное, здесь сказанное, не подлежитъ ни малейшему сомненiю; но вопросъ въ томъ, были ли оба отмеченные момента непосредственно близки другъ къ другу, или же между ними существовалъ известный промежутокъ; связывало ли Гоголя и Иванова одно только восхищенiе поэта знаменитой картиной художника, или также многiя другiя, повидимому, второстепенныя, но въ сущности не менее важныя въ психологическомъ смысле причины. Г-жа Некрасова, ошибочно относя первый прiездъ Гоголя въ Италiю къ осени 1838 г., не замечаетъ своего несогласiя съ словами Боткина, относящаго эту встречу и знакомство къ концу 1838 г., тогда какъ первое изъ приведенныхъ нами ея соображенiй, чрезычайно вероятное, казалось бы, должно было говорить въ пользу более ранняго ихъ знакомства (въ 1837 г.). Соображенiе это могло бы быть ослаблено разве предположенiемъ о возможныхъ выездахъ Иванова изъ Рима въ летнiе месяцы 1837 и 1838 годовъ, вообще нередко отлучавшагося въ разныя местности Италiи, но, на основанiи несомненныхъ датъ въ письмахъ Иванова, мы убеждаемся въ томъ, что и такое предположенiе не можетъ здесь иметь места. Между темъ, съ другой стороны, передъ нами вескiй и красноречивый фактъ: въ подробныхъ сообщенiяхъ Гоголя въ письмахъ къ Данилевскому объ ихъ общихъ римскихъ знакомыхъ ни разу даже не промелькнуло имя Иванова. Одно изъ двухъ: или оба корреспондента еще вовсе не знали тогда Иванова, или, что̀ вероятнее, ни одинъ изъ нихъ не успелъ пока обратить на него особаго вниманiя (повторяемъ: знакомства въ кружке художниковъ у нихъ были общiя). Наконецъ, если бы Гоголь сразу узналъ и оценилъ Иванова, то между ними еще въ 1837 г., безъ сомненiя, завязалась бы переписка и сохранились бы какiе-нибудь следы устанавливавшейся уже тогда близости. Но следовъ этихъ нетъ. Трудно допустить, съ другой стороны, что Гоголь, хотя случайно, въ первый же прiездъ свой въ Италiю и въ Римъ, (т. -е. въ 1837 г.), съ увлеченiемъ и живымъ интересомъ осматривая все замечательное, не заглянулъ въ студiю Иванова. Итакъ, если предположить, вместе съ г-жей Некрасовой, что съ первыхъ же встречъ начались восторженныя отношенiя Гоголя къ великому созданiю художника, то известная застенчивость Иванова и крайняя необщительность обоихъ все-таки не могла бы допустить ихъ въ самомъ начале до заметнаго сближенiя. Намъ кажется весьма характернымъ, что при всемъ восторженномъ и робкомъ благоговенiи передъ Гоголемъ, подававшемъ поводъ Іордану утверждать даже, что Гоголь былъ для Иванова оракуломъ, последнiй никогда, однако, не думалъ особенно выставлять или преувеличивать значенiе ихъ дружескихъ отношенiй. Даже летомъ 1841 г., когда письма Гоголя къ Иванову давно дышали несомненной задушевностью и такимъ теплымъ, сердечнымъ расположенiемъ, которое не оставляетъ и тени сомненiя въ прочно установившейся прiязни, и тогда Ивановъ только впервые, вскользь и весьма сдержанно, упоминаетъ о Гоголе въ числе „некоторыхъ прiезжихъ русскихъ“ въ одномъ изъ своихъ писемъ къ отцу. Тонъ этихъ строкъ въ письме таковъ, что въ своей прекрасной статье объ Иванове В. В. Стасовъ впалъ даже въ небольшую ошибку, заметивъ, будто Ивановъ тогда „только-что познакомился съ Гоголемъ“. Если Ивановъ въ то время, уже будучи весьма близкимъ человекомъ къ Гоголю, когда уже отношенiя ихъ были далеко не новыя, въ письме къ любимому отцу, съ которымъ былъ всегда откровененъ, не придавалъ еще этимъ отношенiямъ характера дружбы, то темъ более, вероятно, не думалъ онъ съ самаго начала ставить себя на равную степень съ боготворимымъ имъ литературнымъ генiемъ и, быть можетъ, даже оставался первое время для него въ тени.. После этого намъ нетъ никакого основанiя сомневаться въ верности даты начала перваго знакомства Гоголя съ Ивановымъ, указанной М. П. Боткинымъ въ его известной книге объ Иванове. „Въ конце 1838 года“, читаемъ мы тамъ, „Ивановъ познакомился съ Н. В. Гоголемъ, который былъ въ восторге отъ его картины, говорилъ о ней, кому только могъ, водилъ въ мастерскую художника своихъ знакомыхъ“. Вотъ этой степени знакомства ни въ какомъ случае нельзя относить къ 1837 г., т. -е. ко времени совместной жизни въ Риме Гоголя съ Данилевскимъ. Но что̀ значатъ слова Иванова въ письме последняго къ Моллеру отъ 6 апреля 1851 г. „Отъ Н. В. Гоголя я не получалъ после того письма (отъ 18 декабря 1851 г. изъ Одессы) известiй. Онъ въ отношенiи ко мне все еще живетъ жизнью 1830 годовъ. Ожидаю, однако же, его письма черезъ месяцъ“. Смыслъ этихъ словъ, очевидно, такой: такъ какъ Моллеру были хорошо известны все фазы отношенiй Гоголя къ Иванову въ разныя времена, то здесь пошатнувшiяся после крупной размолвки отношенiя, и разъ омраченныя уже резкимъ охлажденiемъ, сравниваются съ той порой, когда эти отношенiя вначале еще не получили более серьезнаго характера.
Въ Иванове Гоголь, конечно, не могъ не оценить прежде всего, какъ его безпредельную любовь къ искусству, такъ и одинаковое съ нимъ увлеченiе дорогимъ ему древнимъ Римомъ, а сходство въ ихъ внешнемъ положенiи и тяжелыя матерiальныя условiя обоихъ должны были еще более укрепить взаимную симпатiю. Несмотря на решительное несходство характеровъ, Гоголь и Ивановъ во многомъ представляли собою две родственныхъ по духу натуры. Мы знаемъ, съ какимъ восторгомъ всегда приветствовалъ Гоголь въ другихъ присутствiе той искры божiей, того вдохновеннаго увлеченiя красотами природы, которое чувствовалъ въ себе. Не оттого ли его письма къ М. П. Балабиной дышатъ такимъ светлымъ настроенiемъ и такъ живо рисуютъ передъ читателемъ искреннiя, непринужденныя отношенiя обоихъ корреспондентовъ? Переписка Гоголя съ Балабиной была очень непродолжительная и неправильная; особенно тесной духовной связи между ними не было, а между темъ едва ли, читая эти письма, можно усомниться въ томъ, что все они вылились изъ глубины души. Но впечатленiя молодой девушки были, конечно, очень мимолетны; другое дело — глубокое, сильное чувство художника, положившаго всю душу въ дорогое искусство. Въ одномъ письме къ Балабиной Гоголь возмущается, между прочимъ, пошлыми возгласами людей, лишенныхъ чувства изящнаго, но, несмотря на то, считающихъ для себя обязательнымъ всемъ восхищаться. „Есть классъ людей“, — говоритъ онъ, — „которые за фразами не лезутъ въ карманъ и говорятъ: „Какъ это величаво! какъ хорошо!“ Словомъ, превращаются очень легко въ восклицательный знакъ и выдаютъ себя за людей съ душой. Ихъ не терпитъ тоже моя душа, и я скорее готовъ простить, кто надеваетъ на себя маску набожности, лицемерiя, услужливости для достиженiя какой-нибудь своей цели, нежели кто надеваетъ на себя маску вдохновенiя и поддельныхъ поэтическихъ чувствъ“. Напротивъ, людей съ душой и истиннымъ художественнымъ чувствомъ Гоголь не могъ не оценить высоко, а Ивановъ былъ одаренъ имъ въ высокой степени и восторгался Италiей не меньше самого Гоголя, о чемъ ясно говорятъ слова этого энтузiаста въ письме къ брату: „О Риме и Италiи говорить нечего: ты ужъ такъ и полагай, что въ рай едешь“. Нельзя не пожалеть, что самое раннее письмо Гоголя къ Иванову относится уже къ концу 1839 г., а следующiя затемъ письма принадлежатъ къ тому печальному перiоду жизни Гоголя, когда лучшiя стороны его природы стали сильно искажаться. Мы не можемъ поэтому, за недостаткомъ данныхъ, судить вполне о степени ихъ взаимности въ смысле общихъ художественныхъ наслажденiй, которыя несомненно были.