XXIII.
Прежнiй дружески-шутливый характеръ переписки исчезаетъ теперь навсегда. Въ Гоголе также готовилась роковая перемена; поэтическая часть жизни незаметно промчалась и ускользнула отъ обоихъ, когда они всего менее могли ожидать этого, и неумолимая житейская проза вступила въ свои права.
Въ среднемъ возрасте замечается иногда критическая пора, когда неожиданно обрушившееся несчастiе сразу превращаетъ человека, полнаго жизни и молодыхъ увлеченiй, въ отжившаго, быстро стареющаго физически и нравственно. Такой роковой порой былъ для Гоголя — человека болезненнаго и слабаго по природе — 30-летнiй возрастъ, когда онъ перенесъ въ Риме тяжкую болезнь (malaria), отъ которой никогда уже не могъ совершенно излечиться.
Печальный кризисъ не вполне совпадалъ для Гоголя и Данилевскаго: Гоголь вступилъ въ него немного позднее, но зато уже никогда не могъ после оправиться и воспрянуть. Данилевскiй же перенесъ тяжелое потрясенiе, и, здоровый физически и не надломленный нравственно, не палъ подъ его бременемъ. Гоголь чувствовалъ, напротивъ, что лучшая пора жизни миновала; онъ писалъ своему другу: „Мы приближаемся съ тобою (высшiя силы, какая это тоска!) къ темъ летамъ, когда уходятъ на дно глубже наши живыя впечатленiя, и когда наши ослабевающiя силы — увы! — часто не въ силахъ вызвать ихъ наружу такъ же легко, какъ оне прежде всплывали сами, почти безъ зазыву. Мы ежеминутно должны бояться, чтобы кора, насъ облекающая, не окрепла и не обратилась, наконецъ, въ такую толщу, сквозь которую имъ въ самомъ деле никакъ нельзя будетъ пробиться. Употребимъ же, по крайней мере, все, чтобы спасти ихъ хотя бедный остатокъ“.
обложеннымъ тучами небомъ не похожа на радостные солнечные дни юга. Мы встречаемъ еще у него былое увлеченiе Римомъ, но это последнiе угасающiе лучи когда-то яркаго пламени, хотя онъ еще продолжалъ некоторое время восхищаться имъ, восклицая: „Римъ, нашъ чудесный Римъ, рай, въ которомъ, я думаю, и ты живешь мысленно, въ лучшiя минуты твоихъ мыслей, этотъ Римъ увлекъ и околдовалъ меня“.
По просьбе Данилевскаго, Гоголь написалъ о своемъ друге целый рядъ писемъ къ своимъ прiятелямъ въ Россiю, прося каждаго изъ нихъ сделать для него все возможное, такъ какъ бы Данилевскiй былъ его ро́дной братъ. Самому Данилевскому онъ пишетъ: „тебе довольно сказать имъ, что ты братъ мне“.
Ободряя и поддерживая Данилевскаго, Гоголь, насколько могъ, старался оказать ему и более существенную помощь.
Случайная задержка, происшедшая отъ потери денегъ, остановила на некоторое время Данилевскаго за-границей. По этому поводу Гоголь делалъ по обыкновенiю мистическiя предположенiя о томъ, что, можетъ-быть, „судьба готовитъ еще свиданiе“, и что ему „удастся облегчить сколько-нибудь душевное состоянiе“ друга. Перспектива безсрочной разлуки съ Данилевскимъ, после столь продолжительной привычки къ его сообществу, сильно удручала его; самыя ничтожныя, обыденныя впечатленiя на каждомъ шагу напоминали ему объ отсутствующемъ. Разсказывая объ обедахъ въ Риме y Lepre, Falcone и другихъ рестораторовъ, Гоголь съ грустью вспоминалъ о былыхъ временахъ.
Вскоре после этого Данилевскiй въ тяжкую минуту, не помня себя самъ, ни о чемъ не думая, кроме своего желанiя поскорее увидеться съ Гоголемъ, написалъ ему: „прiезжай въ Парижъ“. Потомъ онъ самъ сознался, что хотелъ зачеркнуть эти три слова, и во всякомъ случае не надеялся, чтобы они могли къ чему-нибудь повести, и написалъ ихъ почти машинально. Но исполнить желанiе его было трудно, потому что онъ писалъ въ такомъ растерянномъ состоянiи, что невозможно было иметь уверенность, что самъ же онъ не уедетъ тотчасъ изъ Парижа. Гоголь отвечалъ ему: „Ты знаешь, ты можешь себе вообразить, съ какимъ чувствомъ читалъ я письмо твое. И какъ мне досадно было, какъ плакалъ я, что оно пришло ко мне поздно, что я получилъ его еще не въ Риме. Я не знаю, что̀ мне делать! Читаю въ конце твоего письма: „Прiезжай въ Парижъ“. Я бы прiехалъ, я бы где-нибудь досталъ денегъ и непременно бы прiехалъ, потому что обнять себя после такой долгой разлуки — это такая радость! Но какъ это сделать? Если ты уже выехалъ? если я тебя уже не застану? Письмо твое повергло меня въ жесточайшее недоуменiе. Сижу надъ нимъ и ни на что̀ не могу решиться“.
27 августа. Парижъ (1838). Данилевскiй — Гоголю.
„Меня разбудили, чтобы подать письмо твое. Мне стоило труда распечатать его порядочно: такъ дрожала рука отъ долгаго и безпрестаннаго ожиданiя.
„Я почти готовъ думать, что это продолженiе сна. Ты въ Париже! возможно ли?! Нетъ, это слишкомъ много! Я въ целую жизнь не въ состоянiи буду расплатиться съ тобой. Чувствую радость, — физически чувствую, безъ всякихъ метафоръ, — текущую по всемъ жиламъ. А я бы писалъ къ тебе сегодня, писалъ бы непременно, хотя бы не получилъ письма твоего, и даже адресовалъ его въ Неаполь. Я съ темъ легъ вчера спать.
„Ты сомневаешься, застанешь ли меня въ Париже, а я сомневаюсь, уеду ли я когда-нибудь изъ Парижа.
„Ты, можетъ-быть, получилъ мое второе письмо. Изъ Петербурга ни слова ни отъ кого, а писалъ ко всемъ — разъ восемь, можетъ быть. Чтобы показать всю великость моей потери, судьба вооружилась противъ меня несказанно съ той роковой минуты, когда я узналъ объ ней.
„Думаю, что письмо мое застанетъ тебя въ Неаполе; даже хочу советовать, чтобы ты и не подумалъ ехать въ Парижъ. Но это притворство выше силъ моихъ. При одной мысли видеть тебя жизнь моя обновляется! Признаюсь, написавъ къ тебе это: „прiезжай въ Парижъ“, я хотелъ-было зачеркнуть его, но оставилъ, не знаю почему, — Может-быть, не находя въ немъ смыслу.
„Еслибы въ самомъ деле случилось, чтобы ты прiехалъ, какъ я приму тебя? Чувствую, буду смешонъ и жалокъ“.
„Ты проводишь меня, можетъ-быть, до Лондона, а изъ Лондона теперь есть пароходъ прямо въ Петербургъ, а въ Лондонъ едутъ за 28 франковъ. Ты, помнится, хотелъ ехать въ Лондонъ еще прошедшiй годъ. Услышишь „Don Giovanni“, „Отелло“, „Гугенотовъ“; увидишь Фанни Эльслеръ: ты, верно, не видалъ ничего грацiознее въ мiре! Увидишь баядерокъ, на дняхъ прiехавшихъ изъ Индiи!
„Какъ! ты воображаешь себе, что мы более уже не увидимся! Нетъ, это невозможно. Италiя съ некотораго времени сделалась моей обетованной землей! Жизнь для меня потеряла бы последнюю прелесть, еслибы я не имелъ надежды сказать тебе: „здравствуй въ Италiи!“
„Прощай! Если ты не переменилъ эту Богомъ или, можетъ-быть, покойницей матерью моей вдохновенную въ тебя идею ехать въ Парижъ, не забывай меня.
„На помощь изъ Петербурга я надеюсь темъ не менее еще, что, по причине открытыхъ заговоровъ въ Польше, письма мои были перехвачены и не дошли ио адресу.
„Ты сделаешь сегодняшнiй день памятнымъ въ моей жизни. Целую тебя. Данилевскiй.
а между темъ прислать ему письмо въ Марсель. Сделавъ эти распоряженiя, онъ немедленно двинулся въ путь. Черезъ неделю застаемъ Гоголя уже по дороге въ Парижъ, остановившимся въ Ливорно, откуда онъ пишетъ письмо къ матери, наполненное разспросами объ осиротевшемъ семействе Черныша и Данилевскихъ. Въ Париже снова мелькнули передъ нимъ boulevard des Italiens, café Monmartre и проч. Изъ Парижа Гоголь проводилъ Данилевскаго до Брюсселя, где они и разстались. Простившись съ Данилевскимъ, Гоголь взялъ съ него слово писать какъ можно чаще, и самъ писалъ ему съ дороги въ Римъ изъ Лiона и Марселя.
Между темъ денежныя дела Гоголя снова пришли въ разстройство, вследствiе неожиданнаго займа, сделаннаго имъ для Данилевскаго, котораго онъ поспешилъ выручить изъ затруднительнаго положенiя, когда последнiй, лишившись матери, вместе съ темъ, потерялъ возможность вести прежнiй безпечный образъ жизни. Къ тому же Данилевскiй вскоре былъ обманутъ какимъ-то негодяемъ въ Париже. Этотъ случай лишнiй разъ доказываетъ, какъ горячо любилъ тогда Гоголь Данилевскаго, помогая ему среди самыхъ стесненныхъ условiй собственной жизни. Но, сделавъ заемъ у Балабиныхъ, онъ не имелъ уже необходимости въ деньгахъ, занятыхъ для той же цели у Прокоповича, и, предполагая, что последнiй самъ могъ быть въ нужде, немедленно отослалъ ихъ обратно. Вместо того, Гоголь решилъ просить денегъ взаймы у Погодина. „Если ты богатъ“, — писалъ онъ Погодину отъ 20-го августа 1838 года, — „пришли вексель на 2000“. Это письмо было отправлено съ той почтой, съ которой былъ посланъ ответъ Данилевскому на его неожиданный призывъ прiехатъ къ нему въ Парижъ.
Въ этомъ письме къ Погодину отметимъ, между прочимъ, мимоходомъ сделанное Гоголю указанiе на успехъ его литературнаго труда, — указанiе, получающее особенное значенiе въ виду всегдашней крайней необщительности Гоголя въ данномъ отношенiи. Несколько искреннихъ словъ, вырвавшихся прямо изъ души писателя, вводятъ насъ въ тайну мукъ творчества, которыя переживались въ то время Гоголемъ. Намъ кажутся особенно замечательными слова этого письма „О, другъ! какiе существуютъ великiе сюжеты! Пожалей обо мне“. Въ этомъ неожиданномъ сопоставленiи, въ этомъ глубоко-трагическомъ возгласе художника, чувствующаго и сознающаго роковой разладъ между обширными замыслами и недостаткомъ физическихъ силъ, какъ нельзя лучше выразилась въ немногихъ, но знаменательныхъ словахъ печать высшей натуры. Какъ поэтъ по призванiю, Гоголь не могъ бы, не въ силахъ былъ не творить. Въ иныя минуты вдохновенiе было для него въ одно и то же время и лучшимъ благословенiемъ, и величайшимъ проклятiемъ. О нравственномъ состоянiи своемъ Гоголь сообщалъ совершенно неутешительныя сведенiя: „Увы! здоровье мое плохо, и гордые мои замыслы... Сижу надъ трудомъ, о которомъ ты уже знаешь, но работа моя вяла, нетъ той живости“… Все эти трогательныя признанiя заслуживаютъ особаго изученiя съ иной, спецiально психологической (и даже психiатрической) точки зренiя. Они уже несомненно отражаютъ на себе начало того ужаснаго процесса разложенiя, который впоследствiи подточилъ въ корне великое природное дарованiе художника. Открывая въ этомъ письме Погодину свою душу съ наболевшими ранами, Гоголь утешаетъ себя мыслью о лучшемъ здоровье и о бо̀льшихъ успехахъ своего прiятеля. По свойственной всемъ людямъ привычке судить о другихъ по себе, онъ уже объяснялъ себе молчанiе Погодина темъ, что тотъ создаетъ что-то для будущаго.
Въ Римъ Гоголь возвратился уже въ конце ноября. Здесь онъ получилъ исходатайствованныя ему Жуковскимъ деньги отъ государя. Изъ ответнаго благодарственнаго письма видно, въ какомъ тяжеломъ нравственномъ состоянiи находился тогда Гоголь. На него стали чаще находить минуты сомненiя, признакъ или, по крайней мере, близкое предвестiе гибели таланта. Онъ уже тогда былъ способенъ временами падать духомъ и трепетать за будущее. „Боже! я недостоинъ такой прекрасной любви“, — писалъ Гоголь Погодину. — „Ничего не сделалъ я! Какъ беденъ мой талантъ! Зачемъ мне не дано здоровье? Громоздилось кое-что въ этой голове и душе, и неужели мне не доведется обнаружить и высказать хотя половину его? Признаюсь, я плохо надеюсь на свое здоровье!“.