XXII.
Въ мае 1838 года надъ Данилевскимъ грознымъ, громовымъ ударомъ разразилось совершенно неожиданное несчастье: онъ потерялъ горячо любившую его мать, Татьяну Ивановну, а съ ея смертью для него кончились счастливые дни наслажденiя и безпечной юности. Суровыя прозаическiя заботы стали громко заявлять о себе и потребовали самаго полнаго вниманiя. Теперь уже нельзя было жить со дня на день, предаваясь на свободе восторженному поклоненiю чудесамъ цивилизацiи. Въ жизни его произошелъ крутой переломъ. Еще въ начале апреля Гоголь звалъ его къ себе насладиться снова Италiей, и это казалось тогда обоимъ такъ возможнымъ: „Садись скорее въ дилижансъ и правь путь къ Средиземному морю“.
Но вотъ пришло грустное известiе о смерти Татьяны Ивановны. Гоголь принялъ горе своего друга, какъ свое собственное; къ тому же онъ и самъ помнилъ и любилъ покойную.
Приводимъ здесь вполне никогда еще не напечатанное письмо его къ Данилевскому, отъ 16-го мая 1838 г., по поводу этого событiя:
— Данилевскому.
„Не знаю, застанетъ ли это письмо тебя въ Париже. Не знаю даже, застало ли тебя то письмо, которое писалъ я къ тебе третьяго-дня. Причина же, почему я пишу къ тебе вследъ за первымъ второе, есть представившаяся оказiя. Письмо тебе это вручитъ мой добрый прiятель m-r Pavé, который верно тебе понравится. Онъ знаетъ даже и по-русски (ибо воспитывался вместе съ сыномъ княгини Зинаиды Волконской), но говорить на нашемъ языке затрудняется, и потому, чтобы лучше расшевелить его и заставить говорить, говори по-французски или на нашемъ второмъ родномъ языке, т. -е. по-итальянски. Вторая причина, почему я пишу къ тебе — но ты, можетъ быть, уже ее знаешь!..
„Я былъ пораженъ, когда услышалъ. Нужно знать, что не успелъ я бросить въ окошко письмо, которое долженствовало лететь къ тебе въ Парижъ, какъ изъ другого окошка, въ poste restante, подали мне другое изъ дому.
„Печальная новость была заключена въ первыхъ строкахъ. Итакъ, добрая мать твоя не существуетъ! Эта потеря была для меня слишкомъ родственна. Ты для меня роднее родного брата; это ты знаешь самъ. Въ твоей матери я потерялъ близкое къ тебе, стало-быть и близкое ко мне, и я вспомнилъ при этомъ Семереньки, То́лстое, и наши поездки, и те счастливыя только три версты разстоянiя между нашими бывалыми жилищами, и мне стало грустно!... Съ каждымъ годомъ, съ каждымъ месяцемъ разрываются более и более узы, связывающiя меня съ нашимъ холоднымъ отечествомъ!..
„Но тебе теперь нужно, между прочимъ, подумать обо всехъ делахъ... Маменька моя не пишетъ никакихъ подробностей. Она только-что услышала объ этомъ и въ ту же минуту бросилась меня известить. Видно, что и она была этимъ сильно потревожена, потому что письмо ея писано наскоро... Татьяна Ивановна умерла въ Семеренькахъ, и вотъ почему нетъ никакихъ подробностей объ этомъ у насъ.
„Итакъ, тебе нужно поскорее осведомиться о ея распоряженiяхъ и обо всемъ, сколько для себя, столько и для другихъ, потому что ты — старшiй братъ. Но ты самъ поймешь все. Напиши мне все, что̀ и какимъ образомъ ты теперь предпримешь, словомъ, твои намеренiя.
„Прощай, будь здоровъ, и да уладится все къ лучшему для тебя!..
„Кстати: вещи, о которыхъ я просилъ тебя, ты теперь можешь прислать чрезъ Pavé; онъ мне ихъ привезетъ въ самый Римъ. Помоги ему, если можешь, выбрать или заказать для меня парикъ. Хочу сбрить волоса — на этотъ разъ не для того, чтобы росли волоса, но собственно для головы, не поможетъ ли это испаренiямъ, а вместе съ нимъ и вдохновенiю испаряться сильнее.
„Есть парики новаго изобретенiя, которые приходятся на всякую голову, сделанные не съ железными пружинами, а съ гумиластиками“.
— Гоголю.
„Хочу написать къ тебе несколько словъ, мой милый Гоголь, и едва могу собраться съ духомъ, взяться за перо.
„На третiй, кажется, день после полученiя письма твоего пришло ко мне письмо... первое письмо съ техъ поръ, какъ мы разстались съ нимъ — отъ брата Вани, съ известiемъ о смерти маменьки моей! о смерти маменьки моей!
„О, милый другъ! Ты не можешь знать, сколько отчаянiя, сколько безнадежной грусти въ этомъ слове! Сердце, одно сердце въ мiре, любившее меня со всеми моими недостатками, такъ чисто, такъ глубоко, — не существуетъ больше! Не стану и не могу описывать тоски, отчаянiя, въ которое повергла меня эта невозвратимая потеря... Я плачу... Въ тотъ самый день, когда получилъ братнино письмо (я получилъ его вечеромъ), утромъ я писалъ къ тебе, не зная моего несчастiя, когда оно было уже въ Париже, когда оно стояло уже у меня за спиною. Я писалъ къ тебе безпечный, хотя порою мучился какимъ-то безотчетнымъ безпокойствомъ. Посылаю тебе клочекъ изъ этого письма, которое хотелъ-было отослать на другой день, но уничтожилъ.
„Братъ мой пишетъ несколько словъ только. Кончина маменьки последовала 26-го марта.
„Онъ едетъ въ Малороссiю съ Пащенкомъ. Я на дняхъ тоже еду въ Петербургъ или, лучше, въ Гамбургъ, ибо денегъ у меня такъ мало остается, что едва ли станетъ до Гамбурга. Тамъ буду дожидаться, покаместъ получу деньги. Я писалъ объ этомъ Николаю Прокоповичу. Надеюсь, что онъ не откажетъ. Ты можешь представить себе, каково будетъ мое пребыванiе въ Гамбурге.
„Милый Николай! Ты знаешь, что съ потерей маменьки потеряны для меня средства на беззаботную жизнь. Я долженъ трудиться и трудами добывать нужное. Напиши, ради Бога, несколько или хоть одно письмо къ кому-нибудь изъ твоихъ прiятелей, могущихъ сделать для меня что-нибудь, т. -е. доставить мне какое-нибудь место. Сделай это, какъ хочешь: я полагаюсь на тебя.
„Теперь, прiехавши въ Петербургъ, я останусь тамъ только несколько дней; уеду въ Малороссiю обнять хоть могилу существа, любившаго меня и любимаго мною столько! Впрочемъ, если ты напишешъ ко мне сейчасъ по полученiи этого письма, письмо твое можетъ найти меня еще въ Петербурге. Если найду возможность увидеть твоихъ сестеръ, пойду къ нимъ: ты, помнится, просилъ меня объ этомъ. Изъ Петербурга буду писать къ тебе.
„Прощай, мой милый другъ! не забывай меня! Я люблю тебя всею душою и больше, нежели когда-либо, чувствую необходимость твоей дружбы“.
на родину приходилось сделать заемъ (предполагалось прибегнуть къ Н. Я. Прокоповичу, который самъ далеко не пользовался достаткомъ); необходимо было позаботиться и о будущемъ устройстве. Гоголь, принимая горячее участiе въ положенiи прiятеля, советовалъ ему прежде всего „действовать, идти решительною походкою по дороге жизни“.
„О тебе въ моемъ сердце живетъ какое-то пророческое, счастливое предвестiе“, и рисуя себе заманчивую картину ожидаемой встречи въ Риме, говорилъ: „Я бы много далъ за то, чтобы иметь тебя выезжающаго объ руку мою на осле. Но будь такъ, какъ угодно высшимъ „судьбамъ“. Теперь, когда, какъ нарочно, все надежды на новыя совместныя странствованiя за-границей лопнули, Гоголь то безпокоится за друга, говоря: „Я чортъ знаетъ чего не передумалъ о тебе въ эти дни“ и съ грустью отказывается отъ прежнихъ мечтанiй о встречахъ: „Пусть же мы встретимъ нашу юность, наши живыя молодыя лета, наши прежнiя чувства, нашу прежнюю жизнь,— пусть же все это мы встретимъ въ нашихъ письмахъ“, то вдругъ предавался снова самымъ несбыточнымъ мечтамъ, не смотря ни на что: „если бы мы были вместе, мы бы доставили другъ другу бальзамъ утешенiя... Можетъ быть, я увижусь еще разъ, обниму тебя, и, поблагодаривши тебя за все, за все прiятныя минуты и Бога, пославшаго мне тебя, я уеду опять въ Римъ свой, или, можетъ быть, и тебя утащу съ собой“. Но въ то же самое время у Гоголя сжималось сердце при воспоминанiи о действительности: „Какъ воображу себе, что ты одинъ, одинъ сидишь безъ денегъ, полубольной и подъ влiянiемъ скуки и тоски смертельной!“... Если прежде въ какомъ-нибудь шутливомъ укоре по поводу досадныхъ для Гоголя переменъ въ условленныхъ маршрутахъ Данилевскаго и происходящихъ отсюда отсрочекъ ихъ свиданiя, у перваго вырывались дружески-ворчливыя сетованiя: „У тебя ужъ, видно, такой бесъ сидитъ внутри, который ворочаетъ тобою на перекоръ“, то теперь въ каждой строке слышится только самое горячее, самое искреннее участiе.