XX.
Мало-по-малу, однако, Гоголь, преимущественно въ ряду молодыхъ художниковъ, начинаетъ замечать несколько более талантливыхъ и симпатичныхъ людей, которые и принадлежали действительно къ лучшимъ представителямъ русскаго художническаго кружка въ Риме. Это были Ивановъ, Іорданъ, Моллеръ, отчасти также Рихтеръ и Шаповаловъ. Съ ними онъ вступалъ въ более близкiя отношенiя, тогда какъ другихъ наблюдалъ только издали, при встрече съ ними, отталкивая ихъ отъ себя высокомернымъ обращенiемъ, что̀, впрочемъ, нисколько не мешало ему пользоваться каждымъ случаемъ, чтобы оказать имъ возможное, при своихъ связяхъ и влiянiи, покровительство, но никогда — черезъ оффицiальныхъ лицъ. Правда, Гоголь, хотя и довольно поверхностно, былъ знакомъ съ начальникомъ русскихъ художниковъ, Кривцовымъ, хорошо зная его родственниковъ Репниныхъ и черезъ нихъ могъ бы оказывать иногда протекцiю; но положительныхъ указанiй на то мы нигде не находимъ, и при томъ, какъ известно, Гоголь сильно сторонился отъ Кривцова и презиралъ его.
— не столько въ силу его расположенiя къ нимъ, сколько потому, что такiе заказы требовались, а Гоголю было не трудно и прiятно служить посредникомъ.
только охотно переносилось, но даже какъ будто принималось за нечто должное и законное. „Только мы трое,“ — передаетъ Федоръ Ивановичъ Іорданъ, — „Александръ Андреевичъ Ивановъ, гораздо позже Федоръ Антоновичъ Моллеръ и я остались вечерними посетителями Гоголя, которые были обречены на этихъ ежедневныхъ вечерахъ сидеть и смотреть на него, какъ на оракула, и ожидать, когда отверзутся его уста. Иной разъ они и отверзались, но не изрекали ничего особенно интереснаго“. Но тутъ мы наталкиваемся на несколько весьма любопытныхъ соображенiй. Во-первыхъ, Іорданъ говоритъ о необщительности и нелюдимости Гоголя и въ то же время упоминаетъ о многочисленныхъ его знакомствахъ и о происходившей отсюда его влiятельности: очевидно, Гоголь не со всеми и не везде держалъ себя такъ надменно, какъ въ кружке художниковъ, и притомъ известность его являлась уже такой силой, которая давала ему между прiезжими русскими огромный просторъ и авторитетъ. Во-вторыхъ, въ своихъ отношенiяхъ къ русскимъ художникамъ Гоголь имелъ явное значенiе покровителя, что̀ уже, можетъ быть вместе съ справедливымъ преклоненiемъ передъ его талантомъ, само собою устанавливало общепризнанное первенствующее положенiе его въ этой сфере и создавало ему известный престижъ, при всемъ нерасположенiи многихъ изъ кружка къ его диктаторской роли. Іорданъ не можетъ отрицать въ Гоголе „безпримерной доброты“, что̀ было бы, конечно, съ его стороны вопiющей неблагодарностью, такъ какъ, по его собственнымъ словамъ, Гоголь „рекомендовалъ его, где могъ“; но при всемъ томъ во всехъ его воспоминанiяхъ о Гоголе какъ-то заметно просвечиваетъ, хотя и сильно сдерживаемое, нерасположенiе къ нему. Да и что̀ же это были за дружескiя отношенiя, если прiятели художники „были обречены на ежедневныхъ вечерахъ сидеть и смотреть на Гоголя, какъ на оракула“?!
Темъ не менее является неопровержимымъ фактомъ то, что любовь Гоголя къ искусству всегда невольно переносилась и на людей, посвятившихъ себя живописи или скульптуре. Еще въ годы юности Гоголь высоко ценилъ знакомыхъ ему петербургскихъ художниковъ, въ своемъ разгоряченномъ юношескомъ воображенiи представляя себе ихъ светлымъ исключенiемъ въ пестрой толпе поглощеннаго прозаическими заботами столичнаго населенiя. Впоследствiи, присмотревшись ближе къ когда-то сильно идеализируемой среде, Гоголь очень охладелъ къ ней и уже въ Петербурге мало ею интересовался, такъ что почти не завязалъ или не поддерживалъ знакомствъ въ этомъ мiре художниковъ; но симпатiи его и позднее всегда оставались до некоторой степени на ихъ стороне. По прежнимъ статьямъ Гоголя объ искусстве, напечатаннымъ въ „Арабескахъ“, намъ известенъ характеръ его восторженнаго преклоненiя передъ произведенiями искусства. Известно, что въ этихъ статьяхъ молодой авторъ чувствовалъ потребность въ передаче не столько какихъ-нибудь оригинальныхъ, выработанныхъ имъ взглядовъ, сколько собственнаго настроенiя, собственныхъ пылкихъ восторговъ, которые и стремился излить на бумаге при помощи сильно приподнятаго стиля. Гоголь, повидимому, не любилъ и не очень высоко ставилъ спокойное изученiе искусства, какъ и хладнокровныя, и обстоятельныя беседы о немъ, и самъ стремился вложить въ свои статьи страстные порывы порой охватывавшихъ его душу горячихъ восторговъ, не подозревая того, что весь этотъ пылъ неминуемо долженъ былъ застывать въ мертвой букве. Естественнымъ следствiемъ этого обстоятельства было то, что Белинскiй, также энтузiастъ и эстетикъ, но вместе съ темъ человекъ строгой критической мысли, призналъ эти претендовавшiя на восторженность статьи просто „детскими мечтанiями“. Чувствуя изящное въ душе живее многихъ теоретиковъ, Гоголь, быть можетъ, не всегда былъ склоненъ отдавать справедливость более спокойному и отчетливому пониманiю искусства. Какъ все увлекающiеся люди, онъ не признавалъ середины, и если начиналъ кемъ-нибудь восторгаться, то скоро переступалъ всякую меру и превозносилъ нравившееся лицо или произведенiе искусства, какъ говорится, „до небесъ“. Понятно, что при этомъ, страстно возвеличивая однихъ, онъ могъ такъ же энергично унижать въ своей оценке многихъ другихъ. Въ Петербурге кумиромъ Гоголя въ середине 30-хъ годовъ сделался К. П. Брюлловъ и отчасти братъ последняго, архитекторъ, — и вотъ, когда новое увлеченiе поколебало исключительность прежняго благоговенiя передъ готикой, Гоголь, издавая „Арабески“, сопровождаетъ свою статью „Объ архитектуре нынешняго времени“ заключительнымъ примечанiемъ, въ значительной степени противоречащимъ общему содержанiю статьи. Академикъ Н. С. Тихонравовъ, сличая первоначальную редакцiю статьи съ той, которая была напечатана въ „Арабескахъ“, неопровержимо доказываетъ неверность помеченной на ней даты. Любопытно, что увлеченiе Брюлловымъ живописцемъ, перенесенное на брата его Брюллова — скульптора, заставило Гоголя въ значительной степени поступиться превознесенiемъ готической архитектуры, увлекшей его во время первой заграничной поездки, — въ пользу той мысли, что „и въ гладкой, простой архитектуре можно найти много новаго“. Такъ были неустойчивы эстетическiя сужденiя Гоголя, нередко зависевшiя отъ минутнаго настроенiя или случайной вспышки восторга. Но у Гоголя уже тогда обнаруживалась примешивавшаяся къ его эстетическимъ увлеченiямъ наклонность оказывать своимъ словомъ покровительство: не съ этой ли целью онъ вдругъ, среди общихъ теоретическихъ разсужденiй, внесъ въ статью указанiе на определенную личность, назвавъ даже лютеранскую церковь, которую строилъ тогда А. П. Брюлловъ? Ясно, что замечанiе о Брюллове явилось не совсемъ подходящей вставкой ради постороннихъ соображенiй автора, вследствiе чего вставка эта и оказывается снова выпущенной въ окончательной редакцiи, когда Брюлловъ архитекторъ и безъ того достаточно вошелъ въ славу и сталъ получать такiя порученiя, какъ постройку Пулковской обсерваторiи.
Тогда, конечно, оказались бы запоздалыми и неуместными такiя рекомендательныя строки, какъ напр.: „Жаль, что ему до сихъ поръ не поручено еще ни одно колоссальное дело; но “.
„Последнiй день Помпеи“ мы уже не говоримъ здесь, какъ о слишкомъ известной); теперь наступила очередь Иванова. „Гоголь вообще мало разумелъ въ искусстве“ — замечаетъ В. В. Стасовъ, — „не взирая на всю свою генiальность, и въ 40-хъ годахъ понималъ Иванова едва ли еще не менее того, чемъ въ 30-хъ годахъ — Брюллова, когда „Помпею“ провозгласилъ светлымъ воскресенiемъ живописи целой Европы“. Какъ бы то ни было, въ обоихъ этихъ увлеченiяхъ много сходнаго, хотя бы только съ внешней стороны, и предшествующiя замечанiя казались намъ нелишними для последующаго более обстоятельнаго разъясненiя отношенiй Гоголя къ Иванову.