XIII.
Гоголь прiехалъ въ Римъ съ своимъ знакомымъ Золотаревымъ 14 марта 1837 года. Выезжая изъ Парижа, онъ взялъ съ Данилевскаго слово какъ можно скорее последовать за нимъ, не позже какъ черезъ неделю после его собственнаго прiезда. Но, какъ всегда, Данилевскiй несколько запоздалъ. Гоголь въ такихъ выраженiяхъ упрекалъ своего друга: „чортъ возьми! Я для тебя приготовилъ и квартиру, и готовился быть твоимъ чичероне, и вместо того... Напиши по крайней мере, где ты располагаешь быть черезъ полтора месяца“. Гоголь досадовалъ, что, вместо Италiи, Данилевскiй двинулся въ Швейцарiю и мерзнетъ въ гостинице какого-то „Жанена“. Привыкнувъ называть этимъ именемъ П. В. Анненкова и не разобравъ сначала, въ чемъ дело, онъ не могъ никакъ понять, какимъ образомъ прiятель его поселился въ Женеве у Анненкова: „Я никакъ сначала не могъ взять въ толкъ“ — отвечаетъ Гоголь, — „про какого же Анненкова ты пишешь, и думалъ уже, не свихнулъ ли ты, Боже сохрани, съ разума, говоря, что и я у него стоялъ“. Гоголь выходилъ изъ себя и журилъ своего прiятеля за его причудливый поступокъ. „И что̀ тебе пришла за блажь ехать въ Швейцарiю! Я ожидалъ тебя день за день, верилъ въ непреклонность твоего обещанiя и думалъ, что вотъ дверь отворится, и ты войдешь ко мне въ комнату, и вдругъ — письмо изъ Женевы!!“...
Г. Кулишъ по ошибке выставилъ на этомъ письме въ скобкахъ по предположенiю 1838 г. вместо 1837 г. Последнее очевидно изъ словъ: „Ты нарочно меня водишь за носъ... Прошлый годъ давалъ слово прiехать ко мне въ Швейцарiю — дернулъ въ Парижъ, теперь, обещавшись наверное прiехать въ Италiю, дернулъ въ Швейцарiю“. Еще более подтверждаютъ наше предположенiе слова: „Тебе нужно было, непременно нужно, испытать художнически — монастырскую жизнь въ Италiи, покушать мрамора и гипса, котораго здесь вдоволь, упиться звездами ночи, которыя блещутъ здесь необыкновеннымъ блескомъ, наглядеться на монаховъ и аббатовъ, которыми, какъ макомъ, усеяны улицы“. Эти строки могли быть написаны, конечно, не иначе, какъ до перваго прiезда Данилевскаго въ Италiю.
Когда въ половине марта 1837 года Гоголь поселился въ Италiи, Данилевскiй оказался весьма неисправнымъ корреспондентомъ. Оставляя Парижъ, Гоголь взялъ съ него обещанiе также писать какъ можно чаще, извещая даже о неименiи матерiи для письма, а самъ, въ свою очередь, далъ слово писать непременно съ каждаго места остановки.
Въ это же время Гоголь, именно 30 марта, т. -е. съ небольшимъ черезъ две недели после своего прiезда въ Римъ и почти передъ прiездомъ туда Данилевскаго, уже совершенно сгоралъ нетерпенiемъ увидеть снова своего друга и въ такихъ выраженiяхъ жаловался на него Прокоповичу: „Данилевскiй обещался неделю после меня быть въ Римъ, но до сихъ поръ его не вижу“. Все это очень ярко характеризуетъ степень любви Гоголя къ Данилевскому: месяцъ просрочки противъ обещаннаго свиданiя уже такъ сильно волновалъ Гоголя.
После разлуки съ Данилевскимъ, какъ видно изъ писемъ, парижскiя впечатленiя долго еще не могли изгладиться изъ памяти Гоголя, и все ему представлялись boulevard des Italiens, где они жили вместе съ Данилевскимъ, и café Monmartres, где они постоянно обедали (до и после знакомства съ Ноэлемъ). Онъ вспоминалъ нередко все мелочи ихъ парижской жизни и обстановки, даже m-me Hochard и Филиппа, garçon de café Monmartres.
Петербургскiе друзья, привыкшiе къ известiямъ о совместномъ жительстве и переездахъ Данилевскаго и Гоголя, были не мало удивлены ихъ разлукой, и одинъ изъ нихъ предположилъ даже между ними ссору. Когда это предположенiе дошло до Гоголя, онъ пришелъ въ негодованiе и написалъ по этому поводу Прокоповичу: „Данилевскiй теперь тоже въ Риме. Онъ думалъ на зиму возвратиться въ Парижъ и разскажетъ тебе все. Да кстати, чтобы не позабыть: пожалуйста, выбрани хорошенько Пащенко за эту достойную его догадку, что мы поссорились, и потому не ездимъ вместе. Что мы не ездимъ всегда вместе, это зависитъ отъ разности въ образе воззренiй, которымъ разнообразно наполнены наши людскiе умы. Полковникъ больше человекъ современный, воспитанный на современной литературе и жизни; я больше люблю старое. Его тянетъ въ Парижъ, меня гнететъ въ Римъ; но, порыскавши, мы всегда сходимся съ нимъ и, такимъ образомъ, приготовляемъ другъ для друга запасъ разговоровъ“.
Первое время по прiезде въ Римъ у Гоголя было совершенно наполнено отъ множества новыхъ и сильныхъ впечатленiй, и если онъ могъ о чемъ жалеть, то разве только о томъ, что ему не съ кемъ было делить непосредственно своихъ восторговъ. Данилевскому же онъ не могъ теперь передавать охватывавшiя его чувства, ожидая его къ себе со дня на день. Но онъ тотчасъ же почти писалъ другому наиболее близкому своему другу, Прокоповичу: „Что̀ тебе сказать объ Италiи? Она прекрасна. Она менее поразитъ съ перваго раза, нежели после. Только осматриваясь более и более, видишь и чувствуешь ея тайную прелесть. Въ небе и облакахъ виденъ какой-то серебряный блескъ. Солнечный светъ далее объемлетъ горизонтъ. А ночи... прекрасны. Звезды блещутъ сильнее, нежели у насъ, и по виду кажутся больше нашихъ, какъ планеты. А воздухъ! онъ такъ чистъ, что дальнiе предметы кажутся близкими“. Изъ этого же письма къ Прокоповичу ясно, что развалины и древности Рима, увенчанныя плющемъ, вделанные въ новые дома куски старинной стены, колонны или рельефа, съ самыхъ первыхъ дней очаровали Гоголя. Начиная съ этого письма къ Прокоповичу, а также съ письма Гоголя матери, написаннаго тотчасъ по прiезде въ Римъ, мы замечаемъ вообще, что онъ вступаетъ въ новую, лучшую фазу своей жизни. Его письма изъ Италiи настолько же блещутъ поэзiей, настолько проникнуты здоровьемъ и радостнымъ чувствомъ молодого, счастливаго упоенiя жизнью, насколько черезъ несколько времени они становятся, напротивъ, унылыми, монотонными и безжизненными. Но особенно они дышутъ жизнью и счастьемъ въ 1838 и 1839 годахъ, хотя въ это время его переписка даже съ матерью становится очень редкою: до того онъ былъ упоенъ и поглощенъ тогда одной Италiей.
—————
И. Ф. Золотаревъ жилъ съ Гоголемъ въ 1837 и 1838 гг. въ Риме. Вотъ что̀ со словъ его пересказываетъ г. Ободовскiй:
„Жили они на одной квартире и виделись постоянно въ теченiе почти двухъ летъ пребыванiя И. Ф. въ Италiи.
Это была лучшая пора жизни писателя.
Напротивъ, въ описываемую эпоху писатель былъ полонъ жизни: веселый, разговорчивый, онъ былъ весь, такъ сказать, охваченъ красотою римской природы и подавленъ массою памятниковъ искусства, которыми былъ окруженъ.
До какой степени былъ онъ увлеченъ окружавшей его обстановкою вечнаго города, указываетъ эпизодъ, происшедшiй при самомъ прiезде И. Ф. Золотарева въ Римъ.
„Первое время, отъ новости ли впечатленiй, отъ переутомленiя ли дорогой, или отъ чего другого, разсказывалъ И. Ф., я совершенно лишился сна.
„Совсемъ спать не могу, просто въ отчаянье прихожу, пожаловался я разъ какъ-то Гоголю. Велико же было мое удивленiе, когда, вместо сочувствiя къ моему тяжелому положенiю, Н. В. пришелъ въ восторгъ.
— Какъ ты счастливъ, Иванъ, воскликнулъ онъ, — что не можешь спать!
— Да какое же тутъ счастье, помилуй, возразилъ я, — что̀ можетъ быть тяжелее, мучительнее безсонницы!
— Какъ тебе не стыдно это говорить, закричалъ Гоголь, — не горевать ты долженъ, а радоваться!
— Да почему же? спросилъ я уже въ совершенномъ изумленiи.
— А потому, что твоя безсонница указываетъ на то, что у тебя артистическая натура, такъ какъ ты прiехалъ въ Римъ, и онъ такъ поразилъ тебя, что ты не можешь спать отъ охватившихъ тебя впечатленiй природы и искусства. И после этого ты еще не будешь считать себя счастливымъ!
„Убеждать въ действительной причине моей безсонницы великаго энтузiаста, целые дни безъ отдыха проводившаго въ созерцанiи римской природы и памятниковъ вечнаго города, я счелъ безполезнымъ“.
Въ описываемую эпоху, какъ сказано выше, Гоголь вовсе не походилъ на того мрачнаго мистика, которымъ онъ сделался впоследствiи, но уже въ 1837—1838 гг. намечалось кое-что изъ техъ чертъ, которыя сделались господствующими въ последнiй перiодъ его жизни.
Во-первыхъ, онъ былъ крайне религiозенъ, часто посещалъ церкви и любилъ видеть проявленiе религiозности въ другихъ.
Во-вторыхъ, на него находилъ иногда родъ столбняка какого-то: вдругъ среди веселаго, оживленнаго разговора замолчитъ, и слова у него не добьешься. Являлось это у него, повидимому, безпричинно.
въ свою раковину.
Къ числу особенностей Гоголя принадлежали, по словамъ И. Ф., его оригинальность въ одежде и чрезвычайный аппетитъ.
Оригинальность Гоголя въ выборе костюмовъ доходила иногда просто до смешного. Такъ, когда онъ былъ въ Гамбурге, то заказалъ себе все платье изъ тика, и когда ему указывали на то, что онъ делаетъ себя смешнымъ, писатель возражалъ: „что̀ же тутъ смешного: дешево, моется и удобно“.
Между прочимъ, сделавъ себе упомянутый костюмъ, онъ написалъ четверостишiе:
„Счастливъ тотъ, кто сшилъ себе
„Въ Гамбурге штанишки,
„Благодаренъ онъ судьбе
„За свои делишки“.
Четверостишiе это онъ повторялъ потомъ целую неделю.
Вообще у Н. В. была привычка, поймавъ какое-нибудь слово или рифму, которыя ему почему-либо понравились, повторять ихъ въ теченiе несколькихъ дней.
„Бывало зайдемъ мы, разсказывалъ И. Ф., въ какую-нибудь траторiю пообедать; Гоголь покушаетъ плотно, обедъ уже конченъ. Вдругъ входитъ новый посетитель и заказываетъ себе какое-нибудь кушанье. Аппетитъ Гоголя вновь разгорается, и онъ, несмотря на то, что только-что пообедалъ, заказываетъ себе или то кушанье, которое потребовалъ вновь пришедшiй посетитель, или что-нибудь другое“.
Изъ наиболее любимыхъ писателемъ кушанiй было козье молоко, которое онъ варилъ самъ особымъ способомъ, прибавляя туда рому (последнiй онъ возилъ съ собою во флаконе). Эту стряпню онъ называлъ гоголь-моголемъ и часто, смеясь, говорилъ:
— Гоголь любитъ гоголь-моголь.
Когда Н. В. начиналъ писать, то предварительно делался задумчивъ и крайне молчаливъ. Подолгу, молча, ходилъ онъ по комнате, и когда съ нимъ заговаривали, то просилъ замолчать и не мешать ему. Затемъ онъ залезалъ въ свою дырку; такъ называлъ онъ одну изъ трехъ комнатъ квартиры, въ которой жилъ съ И. Ф. Золотаревымъ, отличавшуюся весьма скромными размерами, где и проводилъ въ работе почти безвыходно несколько дней.
Согласно убежденiю, вынесенному И. Ф. Золотаревымъ изъ совместной жизни съ Гоголемъ въ Риме, писатель горячо любилъ именно Россiю, а не Малороссiю только.
Любимою литературою его была литература русская, причемъ наиболее излюбленными Гоголемъ писателями были Жуковскiй и Пушкинъ.
Когда последнiй былъ убитъ, и весть объ этомъ чрезъ посольство достигла до Рима, Н. В. былъ глубоко пораженъ. Целый день онъ не могъ придти въ себя и долгое время спустя после этого событiя, поразившаго горемъ всю Россiю, былъ молчаливъ и задумчивъ.
И. Ф. Золотаревъ разстался съ Гоголемъ въ 1838 г., чтобы ужъ больше никогда съ нимъ не встречаться. Въ теченiе года после того, какъ они разстались, они были въ переписке, но черезъ годъ переписка прекратилась, и затемъ уже И. Ф. не имелъ никакихъ непосредственныхъ сношенiй съ творцомъ „Мертвыхъ Душъ“.
такъ какъ на третiй день по прiезде въ Римъ Гоголь отвечалъ уже Плетневу на это известiе, полученное имъ, очевидно, раньше: едва ли можно допустить, что Плетневъ, не состоявшiй прежде съ Гоголемъ въ переписке, зналъ съ такой точностью его маршруты, что могъ разсчитать, где Гоголь можетъ безъ задержекъ получить письмо, да и известiе въ марте месяце о такомъ крупномъ событiи, не мимоходомъ упомянутомъ въ письме, а составлявшемъ его главную и, какъ видно, на этотъ разъ единственную цель, было бы запоздалымъ до невозможности; наконецъ, Золотаревъ говоритъ, что известiе было получено не отъ Плетнева, а черезъ русское посольство въ Риме, а это опять представляетъ противоречiе другимъ даннымъ. Несомненно, что Золотаревъ, прiехавшiй вместе съ Гоголемъ изъ Парижа въ Римъ, спуталъ здесь мелочныя подробности и сообщаетъ о факте, случившемся еще въ Париже.
Другая ошибка Золотарева также совершенно невольная: Гоголь смотрелъ на него, какъ на торопливаго и не особенно толковаго наблюдателя, и называетъ его счастливымъ въ сущности иронически. Вотъ что̀ онъ пишетъ о немъ Данилевскому, говоря уже о вторичномъ посещенiи имъ Рима: „Золотаревъ пробылъ только полторы недели въ Риме и, осмотревши, какъ папа моетъ ноги и благословляетъ народъ, отправился въ Неаполь осмотреть наскоро все, что̀ можно осмотреть. Въ две недели онъ хотелъ совершить все это и возвратиться въ Римъ досмотреть все прочее, что̀ ускользнуло отъ его неутомимыхъ глазъ; но вотъ ужъ больше двухъ недель, а его все еще нетъ“. Правда, въ этотъ разъ Золотаревъ не прiехалъ съ Гоголемъ въ Римъ къ карнавалу, но явился только въ начале апреля, во время великаго поста, и вторично совершалъ беглый обзоръ Рима; но по тону предыдущихъ строкъ все-таки ясно, что Гоголь надъ нимъ подсмеивалъ и, вероятно, не безъ основанiя. Другое место о Золотареве показываетъ, что Гоголь все-таки любилъ его; именно, когда Золотаревъ прибылъ въ Римъ вместо ожидаемаго Данилевскаго, то своимъ появленiемъ возбудилъ радость въ Гоголе: „вдругъ предсталъ предъ меня Золотаревъ съ веселымъ лицомъ и письмомъ въ руке. Это появленiе его и это письмо въ руке въ одну минуту ослабили мои перуны“. Какъ видно изъ другихъ писемъ, у Гоголя и Данилевскаго были съ нимъ вполне товарищескiя отношенiя до общихъ денежныхъ делъ.