XI.
Наконецъ Гоголь прибылъ въ Римъ. Путешествiе его было не очень удачно: оно затянулось гораздо дольше, чемъ можно было предполагать. Онъ „ехалъ и моремъ, и землею, съ задержками и остановками, но, несмотря на все это, поспелъ какъ разъ къ празднику“.
—————
Намъ необходимо остановиться подробнее на томъ огромномъ значенiи, которое имела для Гоголя жизнь въ Италiи.
тотъ родной уголокъ земли, где онъ могъ, предаваясь отъ души блаженству исполненной тонкихъ художественныхъ наслажденiй жизни, позабыть на время все мучительныя невзгоды и дрязги, где ему дышалось хорошо и привольно и откуда не тянуло его даже въ родную Украйну. Здесь ему удалось, хотя не надолго, найти настоящiй земной рай, и наслажденiямъ его не было границъ. Ни въ годы счастливой юности, ни въ пору блестящихъ литературныхъ успеховъ Гоголь не зналъ и тени того восторженнаго поэтическаго упоенiя, которому онъ отдался беззаветно въ Италiи. Въ Риме ему сразу и навсегда полюбилась и „скромная тишина улицъ, и это особенное выраженiе римскаго населенiя, и этотъ призракъ восемнадцатаго века, еще мелькавшiй по улице, то въ виде чернаго аббата съ треугольными шляпами, черными чулками и башмаками, то въ виде старинной, пурпурной, кардинальской кареты съ позлащенными осями, колесами, картузами и гербами — все какъ-то согласовалось съ важностью Рима“. Великое историческое прошлое Италiи также часто рисовалось въ пылкомъ воображенiи поэта во всемъ своемъ славномъ, мiровомъ величiи, и, припоминая его, онъ готовъ былъ въ восторге восклицать вместе съ изображеннымъ имъ въ повести „Римъ“ молодымъ княземъ, что „еще не умерла Италiя, что слышится ея неотразимое вечное владычество надъ всемъ мiромъ, что вечно веетъ надъ нею ея великiй генiй, уже въ самомъ начале завязавшiй въ груди ея судьбы Европы, внесшiй крестъ въ европейскiе темные леса, вознесшiйся потомъ всемъ блескомъ ума, венчавшiй чело свое святымъ венцомъ поэзiи“ и проч. Напомнимъ мимоходомъ, что отъ этихъ последнихъ строкъ, какъ и отъ всей повести „Римъ“, снова веетъ молодыми увлеченiями Гоголя, ярко проявившимися въ его историческихъ статьяхъ и наброскахъ, помещенныхъ имъ въ „Арабескахъ“.
новаго пристрастiя почти всеми интересами жизни, довели его до того, что, по словамъ покойнаго Анненкова, „взлелеянный уединенiемъ Рима, онъ весъ предался творчеству и пересталъ читать и заботиться о томъ, что̀ делается въ остальной Европе“.
Въ Италiи Гоголь съ самыхъ первыхъ дней восхищался и природой, и произведенiями искусства, и въ каждомъ слове, которымъ онъ приветствовалъ радушно принявшую его страну, слышится горячее чувство художника. Странно, какимъ образомъ онъ могъ писать позднее Жуковскому, что Швейцарiей и Германiей онъ будто бы восторгался больше, нежели со временемъ Италiей при первомъ ознакомленiи съ нею, тогда какъ уже первыя впечатленiя, полученныя имъ въ Риме, были полны безпредельнаго восторга. Впрочемъ, и Данилевскому онъ также говорилъ однажды: „Влюбляешься въ Римъ очень медленно, понемногу и уже на всю жизнь. Словомъ, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италiя для того, чтобы жить“. Въ самомъ деле, это былъ не мимолетный порывъ эстетическаго увлеченiя, но истинная, жаркая, пламенная страсть.
Необходимо по возможности проследить, какъ крепла и росла эта страсть и какiе следы она оставила на личности и творчестве Гоголя. Для того, чтобы оценить въ полной мере ея значенiе, следуетъ обратить вниманiе какъ на исключительность поэтической натуры Гоголя, такъ и на самый предметъ его страсти. Если, какъ поэтъ, Гоголь страстно любилъ природу вообще, то известно, что больше всего его приводила въ восторгъ чудная, ни съ чемъ несравнимая прелесть европейскаго юга, чарующая роскошь весны, яркiй, приветливый блескъ солнечнаго дня. Въ силу своей пылкой южной натуры, Гоголь ценилъ въ природе преимущественно яркiя, сверкающiя краски; понятно, что ему особенно должна была прiйтись по душе именно природа „счастливой“ Италiи, съ ея пламенной негой, въ ея вечно светломъ, праздничномъ ликованiи. Неудивительно также, что если, едва лишь вступивъ въ пределы Италiи, Гоголь беззаветно отдался захватывающему действiю ея дивныхъ красотъ, то потомъ Италiя осталась для него почти до гроба обетованной землей, и ему, какъ всякому человеку, охваченному страстью, съ каждымъ днемъ открывались въ любимомъ предмете незамеченныя и неоцененныя прежде красоты. Чары Италiи заслонили и смягчили для него самую утрату Пушкина. „О, Пушкинъ, Пушкинъ!“ — говорилъ онъ: — „какой прекрасный сонъ удалось мне видеть въ жизни, и какъ печально было мое пробужденiе! Что̀ бы за жизнь моя была после этого въ Петербурге; но какъ будто съ целью, всемогущая рука Промысла бросила меня подъ сверкающее небо Италiи, чтобы я забылъ о горе, о людяхъ, о всемъ, и весь впился въ ея роскошныя красоты. Она заменила мне все. “. Объ Италiи онъ говоритъ съ величайшимъ восхищенiемъ во многихъ письмахъ и потомъ до конца жизни не могъ о ней вспомнить иначе, какъ съ восторженнымъ чувствомъ, при чемъ это увлеченiе иногда сообщалось и его собеседникамъ. Такъ точно и товарищъ и участникъ его заграничныхъ странствованiй и восторговъ, А. С. Данилевскiй, уже на краю гроба, не могъ говорить безъ волненiя о чудной стране, въ которой онъ пережилъ съ Гоголемъ столько светлыхъ, незабываемыхъ въ жизни минутъ. Его воспоминанiя о Риме, объ Isola Bella и проч. въ тесномъ кругу любящей семьи, при всемъ грустномъ сознанiи вечной, невознаградимой утраты, дышали какой-то неизъяснимой отрадой... Но всего замечательнее было наслажденiе Гоголя, когда ему выпадалъ счастливый случай посвящать неопытнаго новичка во все неизведанныя имъ тайны святынь итальянской природы и искусства. Въ это время Гоголь чрезвычайно воодушевлялся, гордясь всемъ показываемымъ, какъ собственнымъ счастьемъ и славой. Всехъ наиболее дорогихъ людей онъ неоднократно звалъ и заманивалъ въ Италiю, какъ только могъ, и радовался, когда узнавалъ, что кому-нибудь изъ нихъ въ самомъ деле предстояла поездка въ Италiю. Гоголю, конечно, случалось находить и сочувствующихъ товарищей своего страстнаго обожанiя Италiи, къ числу которыхъ прежде другихъ можетъ быть отнесена его бывшая ученица М. П. Балабина, до того полюбившая Римъ, что, выехавъ однажды изъ него, просила Гоголя поклониться отъ нея всему тому, что̀ более говоритъ о Риме и, между прочимъ, непременно первому встречному аббату. Ей же Гоголь въ следующихъ выраженiяхъ сообщалъ о вторичномъ прiезде своемъ въ Италiю, очевидно, вполне разсчитывая на сочувствiе: „Когда я увиделъ наконецъ во второй разъ Римъ, о, какъ онъ мне показался прекрасенъ! Мне казалось, что будто я увиделъ свою родину, въ которой несколько летъ не бывалъ, и въ которой жили только мои мысли. Но нетъ, это все не то: не свою родину, но родину души своей я увиделъ, где моя душа жила еще прежде, чемъ я родился на светъ. Опять то же небо, то все серебряное, одетое въ какое-то атласное сверканiе, то синее, какъ любитъ оно показываться сквозь арки Колизея“. Также делили съ Гоголемъ въ Италiи свои восторги Жуковскiй и Шевыревъ, а отчасти и Погодинъ. Римъ нравился также и больному Іосифу Вiельгорскому. Только одинъ, почти безъ движенiя пригвожденный къ своему грустному одру, несчастный страдалецъ Языковъ не могъ увлекаться этимъ чуднымъ краемъ и лишь тяготился напоминавшимъ о жизни и счастье энтузiазмомъ Гоголя. Наконецъ, даже маленькимъ дочерямъ Александры Осиповны Смирновой Гоголь умелъ внушить такую сильную симпатiю къ Италiи, что, возвратившись однажды после большого промежутка времени въ Римъ, оне въ избытке восторга и счастья бросились целовать мостовую вечнаго города.