VIII.
Более полное представленiе о парижской жизни Гоголя можно составить по его повести „Римъ“, сравнивая подробно изображенныя впечатленiя юнаго князя, героя этого отрывка, съ впечатленiями и взглядами самого автора. Собственно передача этихъ впечатленiй и сравненiе шумной парижской жизни и тихой, но полной высокихъ эстетическихъ наслажденiй итальянской, занимаетъ весьма видное место въ разсказе, а апофеозъ Рима, его превознесенiе надъ всемъ прекраснымъ, надъ всемъ, что̀ можетъ возбуждать въ людяхъ восторгъ, не исключая даже величiя прошлыхъ вековъ и обаянiя женской красоты, составляетъ главную цель этого произведенiя. („Боже, какой видъ! князь, объятый имъ, позабылъ и себя, и красоты Аннунцiаты, и таинственную судьбу своего народа, и все, что̀ ни есть на свете“). Разсказъ не конченъ и является въ виде отрывка, вероятно, потому, что въ немъ, какъ въ некоторыхъ раннихъ своихъ произведенiяхъ, Гоголь пытался выразить въ возможно более яркой и блестящей форме переполнявшiя его душу совершенно субъективныя чувства и настроенiя. Такiя произведенiя не могли быть удачны по самой сущности дела, такъ какъ, облеченныя въ повествовательную форму, оне въ то же время предназначались для несвойственной имъ передачи внутреннихъ душевныхъ движенiй автора. Не владея стихомъ и вместе съ темъ поддаваясь сильно охватывавшему его лиризму, Гоголь силился повествовательной прозой передать то, что̀ можно выразить разве стихотворенiемъ или музыкальнымъ мотивомъ.
Съ другой стороны, кроме характеристики психическаго состоянiя, пережитаго княземъ въ разные перiоды его юности, и кое-какихъ схваченныхъ авторомъ чертъ итальянской жизни, никакого иного матерiала и не было въ распоряженiи Гоголя. Въ отрывке на первый планъ выступаетъ всюду описательная сторона, которая вообще раньше и скорее давалась Гоголю, нежели собственно повествовательная, требующая значительно более близкаго и внимательнаго изученiя изображаемой среды, тогда какъ для живого и меткаго описанiя Гоголю было совершенно достаточно беглаго внешняго наблюденiя. Но прежде чемъ перейти къ характеристике парижскихъ впечатленiй Гоголя на основанiи отрывка „Римъ“, постараемся установить его автобiографическое значенiе. Для этого намъ необходимо указать отношенiе его къ другимъ произведенiямъ Гоголя.
Прежде всего въ этомъ отрывке, первоначально озаглавленномъ „Аннунцiата“, Гоголь еще разъ возвращается къ волновавшей его въ юности теме — къ изображенiю въ яркихъ краскахъ невыразимыхъ чаръ обаянiя, производимыхъ на поэта женской красотой. Въ этомъ отношенiи между „Аннунцiатой“ есть несомненное сходство съ юношескимъ наброскомъ Гоголя „Женщина“. Здесь тотъ же приподнятый тонъ, и также при изображенiи наружности Аннунцiаты повторяется еще разъ столь нравившееся ему сочетанiе чернаго цвета волосъ съ необыкновенной белизной лица. „Густая смола волосъ тяжеловесной косою вознеслась въ два кольца надъ головой и четырьмя длинными кудрями разсыпалась по шее. Какъ ни поворотитъ она сiяющiй снегъ своего лица — образъ ея весь отпечатлевается въ сердце“. Для изображенiя красоты Аннунцiаты Гоголь не щадитъ красокъ. „Это было чудо въ высшей степени“, — описываетъ ее Гоголь. — „Все должно было померкнуть передъ этимъ блескомъ. Глядя на нее, становилось ясно, почему итальянскiе поэты и сравниваютъ красавицъ съ солнцемъ. Это именно было солнце, полная красота! Все, что̀ разсыпалось и блистаетъ по одиночке въ красавицахъ мiра, все это собралось сюда вместе“. Здесь такъ же, какъ въ остальныхъ произведенiяхъ Гоголя, где изображается красивая женщина, она является на пьедестале, скорее напоминая сошедшее на землю божество, нежели обыкновеннаго человека, и притомъ представляясь воображенiю читателя почти исключительно со стороны внешней красоты. Какъ въ Алкиное, такъ и въ Аннунцiате чувствуется скорее изображенiе женщины, какою она является на картине или въ статуе, нежели живого существа съ плотью и кровью. Въ лице последней Гоголь, идеализируя женщину, приписываетъ ей даже способность производить какое-то волшебное действiе на окружающее: „Все въ ней венецъ созданья, отъ плечъ до античной дышащей ноги и до последняго пальчика на ея ноге. Куда ни пойдетъ она — уже несетъ съ собой картину: спешитъ ли ввечеру къ фонтану съ кованной медной вазой на голове — вся проникается чуднымъ согласiемъ обнимающая ее окрестность: легче уходятъ въ даль чудесныя линiи албанскихъ горъ, синее глубина римскаго неба, прямей летитъ вверхъ кипарисъ“ и проч. Въ другомъ месте Гоголь говоритъ объ Аннунцiате, что „руки ея были для того, чтобы всякаго обратить въ художника: какъ художникъ, гляделъ бы онъ на нихъ вечно, не смея дохнуть“, и черезъ несколько строкъ повторяетъ вновь тотъ же образъ и сравненiе, изображая, „какъ все, что̀ ни было, казалось, превратилось въ художника и смотрело на одну ее“. „Это блескъ молнiи, а не женщина“, — въ восхищенiи отозвался о ней князь, и такую же характеристику авторъ повторяетъ въ несколькихъ местахъ уже отъ собственнаго лица, утверждая, что „чудный праздникъ летелъ съ лица ея на встречу всемъ“. Но Гоголь какъ будто не замечалъ того, что чемъ более онъ отрываетъ отъ земли свою идеальную красавицу, темъ более образъ ея затемняется и бледнеетъ, при всемъ старанiи автора озарить его ореоломъ дивнаго величiя. Въ „Аннунцiате“ повторены въ измененномъ виде и некоторые частные прiемы, особенно охотно употребляемые Гоголемъ при изображенiи молодыхъ, красивыхъ женщинъ. Такъ, мы говорили въ другомъ месте, что, желая придать особый эффектъ образу Ганны въ „Майской Ночи“, Гоголь окружаетъ ее какой-то таинственной прелестью въ словахъ: „Дверь распахнулась со скрипомъ, и девушка на поре семнадцатой весны, “. Сходными штрихами поэтъ рисуетъ Аннунцiату въ выраженiи: „Глубина галлереи выдаетъ ее изъ сумрачной темноты своей всю сверкающую, всю въ блеске“. Наконецъ, какъ художникъ Пискаревъ преклоняется въ священномъ трепете и немомъ благоговенiи передъ встреченной имъ на Невскомъ красавицей и потомъ въ своихъ мечтахъ представляетъ себе ее своей женой, способной украсить его скромную жизнь, такъ и здесь снова речь идетъ, между прочимъ, о „художнике съ вандиковской бородкой, который долее всехъ остановился на одномъ месте, подумывая: „то-то была бы чудная модель для Дiаны, гордой Юноны, соблазнительныхъ грацiй и всехъ женщинъ, какiя только передавались на полотно!“ и дерзновенно думая въ то же время: „то-то былъ бы рай, еслибы такое диво украсило навсегда смиренную его мастерскую“.
„Римъ“ достаточно показываютъ связь ея съ другими произведенiями Гоголя и притомъ съ теми местами въ нихъ, которыя имеютъ особенное значенiе для характеристики субъективнаго отношенiя Гоголя къ женщине и ея красоте; все это придаетъ ей важное автобiографическое значенiе, какъ, впрочемъ, это по другимъ соображенiямъ уже высказано было Тихонравовымъ.
отдельными чертами въ разныхъ письмахъ Гоголя описанiй Парижа съ теми, которыя читаемъ въ „Риме“. Какъ прежде Гоголь нередко набрасывалъ отдельныя характеристики посещенныхъ имъ городовъ, то въ письмахъ къ матери и къ друзьямъ, то внося ихъ въ виде эпизодовъ въ свои сочиненiя (описанiе Коломны въ „Портрете“, Невскаго проспекта въ повести того же названiя, такъ и описанiе Парижа является у него въ другихъ местахъ лишь въ виде беглыхъ, разрозненныхъ набросковъ, тогда какъ въ повести „Римъ“ онъ получилъ полную характеристику въ изящной художественной обработке. Впрочемъ, существенное различiе между впечатленiями Гоголя и молодого князя заключается лишь въ томъ, что Гоголь уже съ самаго начала своего пребыванiя въ Париже не былъ увлеченъ имъ, и хотя поддавался до некоторой степени очарованiю внешняго блеска, комфорта и изящества, но это нисколько не мешало ему тогда же смотреть на Парижъ только какъ на временную станцiю, изъ которой онъ порывался при первой возможности направить путь въ Италiю. Въ первомъ же письме къ Прокоповичу онъ отзывался такъ о немъ: „Парижъ — городъ хорошiй для того, кто именно едетъ для Парижа, чтобы погрузиться во всю его жизнь. Но для такихъ людей, какъ мы съ тобою, — не думаю; разве нужно скинуть съ каждаго изъ насъ по восьми летъ. Къ удобствамъ здешнимъ приглядишься, темъ более, что ихъ более, нежели сколько нужно; люди легки, а природы, въ которой всегда находишь рессурсъ и утешенiе, когда все прiестся — нетъ: итакъ, нетъ того, что̀ бы могло привязать къ нему мою жизнь“. Кроме указаннаго единственнаго различiя, впечатленiя молодого князя-итальянца во всемъ поразительно сходны съ впечатленiями Гоголя до мелочныхъ подробностей. Такъ точно Гоголь вместе съ Данилевскимъ ежедневно посещалъ въ Париже разныя роскошно меблированныя cafés и близко познакомился съ ихъ порядками и обычными посетителями. Впоследствiи онъ узналъ также итальянскiя cafés и имелъ полную возможность ихъ сравнивать. Уже въ южной Францiи они поражали его своей нечистотой, неопрятностью, но еще сильнее бросались въ глаза эти недостатки при въезде въ Италiю. Разницу между ними онъ такъ описывалъ Данилевскому въ письме изъ Лiона, (безъ точной даты, начинающемся словами: „Хотя бы вовсе не следовало писать изъ Лiона“): „Какъ я завидовалъ тебе всю дорогу, тебе, седоку въ этомъ солнце великолепiя, въ Париже! Вообрази, что по всей дороге, по всемъ городамъ храмы бедные, богослуженiя тоже; жрецы невежи и неопрятны; благородная форма чашки въ виде круглаго колодца совершенно исчезла, и место ея заменила подлейшая форма суповой чашки, которая къ тому же показываетъ довольно скоро неопрятное дно свое“. Почти буквально сходное, съ незначительной варiацiей, описанiе читаемъ и въ повести „Римъ“. „Въ девять часовъ утра, схватившись съ постели, князь уже былъ въ великолепномъ кафе, съ модными фресками за стекломъ, съ потолкомъ, облитымъ золотомъ, съ листами длинныхъ журналовъ и газетъ, съ благороднымъ приспешникомъ, проходившимъ мимо посетителей, держа великолепный серебряный кофейникъ въ руке. Тамъ пилъ онъ съ сибаритскимъ наслажденiемъ свой жирный кофе изъ громадной чашки, нежась на эластическомъ, упругомъ диване и вспоминая о низенькихъ, темныхъ итальянскихъ кафе съ неопрятнымъ боттегой, несущимъ невымытые стеклянные стаканы“. Далее, въ повести „Римъ“ следуетъ чрезвычайно живая передача уличныхъ впечатленiй, охватывающихъ въ Париже только-что прiехавшаго иностранца. Роскошь и блескъ действуютъ на него возбуждающимъ образомъ, а выставленныя въ магазинахъ редкости вводятъ въ соблазнъ. Подобныя же характеристики впечатленiй, вызываемыхъ роскошью другихъ городовъ, Гоголь даетъ въ разсказе о капитане Копейкине и отчасти въ „Шинели“ (сравни, напримеръ, въ „Риме“: „Онъ зевалъ передъ лавками, где останавливаются по целымъ часамъ парижскiе крокодилы, засунувъ руки въ карманы, разинувъ ротъ, где краснелъ въ зелени огромный морской ракъ, воздымалась набитая трюфюлями индейка, съ лаконическою надписью: 300 fr., и мелькали золотистымъ перомъ и хвостами желтыя и красныя рыбы въ стеклянныхъ вазахъ“. Въ повести о капитане Копейкине: „Пройдетъ ли мимо Милютинскихъ лавокъ: тамъ изъ окна выглядываетъ въ некоторомъ роде семга этакая, вишенки по пяти рублей штучка, арбузъ громадище, дилижансъ этакой, высунулся изъ окна, и, такъ сказать, ищетъ дурака, который бы заплатилъ сто рублей“. Подобныя впечатленiя, вначале восторженныя, спустя некоторое время сменяются совершенно противоположными, когда за временемъ ослепленiя наступаетъ пора спокойнаго критическаго отношенiя къ пустому внешнему блеску. Это душевное состоянiе и передано Гоголемъ, какъ въ письме къ Прокоповичу отъ 25-го января 1837 г. („Къ удобствамъ здешнимъ приглядишься...“, такъ и въ повести „Римъ“ („Во многомъ онъ разочаровался. Тотъ же Парижъ, вечно влекущiй иностранцевъ, уже показался ему много, много не темъ, чемъ былъ прежде“. Нерасположенiе Гоголя къ преобладанiю у парижанъ политическихъ интересовъ надъ художественными и литературными также выразилось не только въ разсказе о впечатленiяхъ князя, но и въ несколько разъ цитированномъ письме къ Прокоповичу, какъ это уже было указано Тихонравовымъ. О множестве театровъ и сценическихъ представленiй въ Париже также не мало говорится и здесь, и тамъ. Наконецъ, даже такiя черты наружнаго блеска, какъ напр.: „Улицы все освещены газомъ. Многiя изъ нихъ сделаны галлереями, освещены сверху стеклами. Полы въ нихъ мраморные и такъ хороши, что можно танцовать“, — черты, наскоро и мимоходомъ указанныя въ письме къ матери, являются снова и въ повести „Римъ“: „Его ослеплялъ трепещущiй блескъ магазиновъ, озаряемыхъ светомъ, падавшимъ сквозь стеклянный потолокъ въ галлерею“ и проч..
„въ движенiи вечнаго его кипенiя и деятельности виделась теперь ему страшная недеятельность, страшное царство словъ вместо делъ“.
̀ указываетъ уже то обстоятельство, что творческая работа его подвигалась быстро, что̀ случалось съ нимъ лишь въ техъ городахъ, где онъ чувствовалъ себя привольно, где все было ему по душе. Но дело въ томъ, что въ Париже онъ снова встретилъ много знакомыхъ, въ томъ числе Смирновыхъ и, можетъ-быть, Толстыхъ. По воспоминанiямъ покойной А. О. Смирновой, переданнымъ въ „Запискахъ о жизни Гоголя“, „Гоголь не любилъ Парижа, но, какъ бы забывая о немъ, онъ много говорилъ съ нею о родной Малороссiи, о высокомъ камыше, о бурьяне, объ аистахъ, о галушкахъ, о вареникахъ и серенькомъ дыме, вылетающемъ изъ деревянныхъ трубъ и стелющемся по голубому небу“. Она же пела ему песню: „Ой не ходы, Грыцю, на вечорны́ци“.