Шенрок В. И.: Материалы для биографии Гоголя (старая орфография)
Пять лет жизни за-границей. 1836 - 1841 гг.
II. Заграничная жизнь Гоголя в 1836 - 1839 годах. Глава IV

IV.

Виды Швейцарiи, особенно ея величественныя снеговыя горы, скоро снова привели Гоголя въ восторженное состоянiе, и оно отразилось особенно въ письмахъ къ М. П. Балабиной, которой онъ съ восхищенiемъ говорилъ: „Я васъ поведу садами, лесами; вокругъ насъ будутъ шуметь ручьи и водопады; мы будемъ идти прекраснейшей долиной“, и проч. Съ такимъ же почти восторгомъ онъ описывалъ матери свое восхожденiе на Альпы до снеговой линiи. Но все это было вначале. Спустя месяцъ Гоголь охладелъ такъ же и къ видамъ Швейцарiи, какъ прежде ко всему, что̀ встречалось ему на пути черезъ разныя места Германiи. Въ конце сентября 1836 г. онъ писалъ Прокоповичу: „Что̀ тебе сказать о Швейцарiи? Все виды да виды, такiе, что мне отъ нихъ становится, наконецъ, тошно, и еслибы мне попалось теперь наше подлое и плоское русское местоположенiе, съ бревенчатою избою и съ серенькимъ небомъ, то я былъ бы въ состоянiи имъ восхищаться, какъ новымъ“.

А между темъ еще такъ недавно, отправляясь въ Швейцарiю, Гоголь заранее склоненъ былъ восторгаться прекрасными и величественными картинами природы; еще когда онъ предавался наслажденiямъ пленительными видами береговъ Рейна, онъ сгоралъ уже нетерпенiемъ увидеть грандiозное зрелище альпiйскихъ снеговыхъ горъ. Темъ более, собираясь предпринять это путешествiе, онъ предвкушалъ восторги и, какъ мы знаемъ, съ увлеченiемъ писалъ матери о рейнскихъ ландшафтахъ: „Это совершенная картинная галлерея: съ обеихъ сторонъ города, горы, утесы, деревни, словомъ — виды, которыхъ вы даже на эстампахъ редко видали“. Въ каждомъ следующемъ письме описываются новые виды. Вскоре оказалось, однако, что въ некоторыхъ случаяхъ преждевременное заочное очарованiе поэта было уже черезъ-чуръ преувеличено, и потому действительность не всегда уже его удовлетворяла.

Онъ не разъ, напримеръ, повторялъ потомъ въ своихъ письмахъ, что на него особенно сильное впечатленiе произвели только „ледяные богатыри Альпъ да старыя готическiя церкви“, тогда какъ многiе города, большiе и малые, промелькнули мимо него, и онъ уже едва помнилъ ихъ имена. Но путешествiемъ по Рейну онъ остался чрезвычайно доволенъ, хотя и долженъ былъ сознаться, что безпрестанные виды „подъ конецъ ему надоели“.

Во всякомъ случае многое изъ того, что̀ пока сохраняло для него полное обаянiе, вскоре после очарованiя красотами Италiи показалось уже беднымъ и непривлекательнымъ (по склонности своей къ увлеченiю последними, онъ сравнивалъ потомъ Швейцарiю чуть не съ Сибирью, а климатъ Женевы онъ и прежде называлъ уже иркутскимъ). Сначала онъ весьма усердно осматривалъ и изучалъ Швейцарiю, восходилъ на снеговыя горы, напр. даже на Монбланъ, а потомъ, отдыхая отъ бремени впечатленiй, усердно принялся перечитывать и изучать любимыхъ корифеевъ иностранной литературы и, наконецъ, заселъ въ Веве за „Мертвыя Души“. Теперь онъ испытывалъ могучiй приливъ вдохновенiя, какого еще не зналъ раньше, и который уже никогда не возвращался къ нему после. Нетъ сомненiя, что въ сороковыхъ годахъ Гоголь работалъ уже туго и вымучивалъ изъ себя вдохновенiе, все более и более отказывавшееся ему служить „по-старому, по-бывалому“. Но пока трудъ у него замечательно спорился: случай, разсказанный въ воспоминанiяхъ Н. В. Берга, когда Гоголь написалъ въ трактире, при самой отчаянно неудобной обстановке, целую главу „Мертвыхъ Душъ“ за одинъ присестъ, доказываетъ справедливость нашихъ словъ. Вотъ еще несколько строкъ въ письме къ Погодину, показывающихъ, какъ живо представлялась Гоголю на чужбине изображаемая имъ „Русь“: Онъ виделъ передъ собой Чичиковыхъ и Собакевичей, какъ живыхъ, и говорилъ по этому поводу: „На Руси есть также изрядная коллекцiя гадкихъ рожъ, что не въ терпежъ глядеть на нихъ. Даже теперь плевать хочется, когда объ нихъ вспомню. Теперь передо мною чужбина, вокругъ меня чужбина; но въ сердце моемъ Русь, — одна только прекрасная Русь: ты, да несколько другихъ близкихъ, да небольшое число заключившихъ въ себе прекрасную душу и верный вкусъ“...

не пользовавшiйся его расположенiемъ, да въ сущности и мало ему знакомый. Съ его именемъ у Гоголя соединялось преимущественно грустное воспоминанiе о разоренiи матери, увлеченной его непрактичными советами при учрежденiи кожевеннаго завода въ деревне. Въ ответъ своей матери на полученное печальное известiе Гоголь отнесся и на этотъ разъ къ совершившемуся факту такъ, какъ въ раннемъ детстве къ смерти своего отца: разсудочными доводами онъ старается утешить мать и сестру и уговорить ихъ перенести постигшее ихъ горе съ истинно-христiанскимъ смиренiемъ.

Между темъ, съ наступленiемъ осени, Гоголь весь отдался давно оставленному литературному труду: „Прошатавшись лето на водахъ“, — писалъ онъ Жуковскому, — „я перебрался на осень въ Швейцарiю. Я хотелъ скорее усесться на месте и заняться деломъ; для этого поселился въ загородномъ доме близъ Женевы“. Но въ Швейцарiи его сильно охватило мучительное чувство одиночества, и хотя онъ забывался за вдохновенной творческой работой и за перечитыванiемъ своихъ любимыхъ классиковъ (Шекспира, Мольера и Вальтеръ-Скотта, но не могъ заглушить въ сердце незаметно подкравшуюся тоску, особенно когда долженъ былъ отказаться отъ надежды увидеться въ Веве съ Балабиными. Онъ ежедневно сталъ выходить на пароходную пристань, въ надежде встретить въ густой толпе высаживающихся на берегъ прiезжихъ кого-нибудь изъ близкихъ знакомыхъ. Особенно хотелось бы ему пожить снова съ Данилевскимъ. Онъ такъ соскучился по немъ, что часто виделъ его во сне. Следующiя строки его письма къ Данилевскому изъ Лозанны даютъ понятiе о нетерпенiи увидеть друга, такъ сильно овладевшемъ Гоголемъ. „Ну, не стыдно ли, не совестно ли тебе? Какъ можно до сихъ поръ не дать совершенно никакой вести! Я писалъ, писалъ, несколько разъ писалъ въ Крейцнахъ, разослалъ къ тебе письма во все немецкiе дорожные города, писалъ на всехъ памятникахъ мой адресъ; оставилъ во всехъ гостиницахъ къ тебе письма. Зато въ наказанiе ты просадишь изрядное количество сантимовъ, если получишь все мои письма“. Гоголь уже прибегалъ къ обычному способу успокоенiя себя темъ, что небо будто бы намеренно отдаляло прiятную минуту свиданiя, чтобы темъ еще сильнее возвысить чувство наслажденiя при взаимной встрече, и решился вооружиться терпенiемъ. Въ письме изъ Лозанны онъ говорилъ Данилевскому: „Не знаю, такъ ли я обрадовался бы, еслибы получилъ миллiонъ денегъ, какъ обрадовался твоему письму. Почти въ продолженiе целаго месяца я виделъ тебя безпрестанно во сне, и все въ самыхъ неблагопрiятныхъ положенiяхъ, такъ что я уже со страхомъ начиналъ о тебе разведывать и думалъ, ужъ не лучше ли оставаться въ неизвестности; но, слава Богу, ты живъ и здоровъ, и я, посылая тебе это письмо, лечу вследъ за нимъ самъ (къ тебе) въ Парижъ“.

Ежедневно, въ определенные часы, онъ отрывался отъ работы для прогулки на пристань и былъ принужденъ каждый разъ возвращаться съ стесненнымъ сердцемъ и досадой на прiезжающихъ длинноногихъ „энглишей“, которыхъ усердно бранилъ въ письмахъ къ Данилевскому и Балабиной. Оставалось искать утешенiя въ упорномъ труде, успеху котораго сильно благопрiятствовало уединенiе и возможность сосредоточиться наедине. Планъ „Мертвыхъ Душъ“ значительно расширился и уяснился. („Все начатое переделалъ я вновь, обдумалъ более весь планъ и теперь веду его спокойно, какъ летопись“. По утрамъ Гоголь напряженно работалъ, „вписывалъ по три страницы въ поэму, и смеху отъ этихъ страницъ было достаточно, чтобы усладить одинокiй день“. Все это хранилось въ строжайшей тайне, о которой могли знать только Пушкинъ, Жуковскiй и Плетневъ. Впрочемъ, онъ также глухо сообщалъ объ этомъ Данилевскому, не посвящая его во всю тайну. Иногда Гоголь отправлялся прогуливаться по окрестностямъ, вспоминая при этомъ любимыя места Жуковскаго, разсказы котораго и печатные мемуары о путешествiи были ему, конечно, очень памятны.

Настроенiе духа Гоголя опять стало постепенно изменяться къ лучшему: чемъ больше онъ работалъ надъ своей поэмой, темъ больше испытывалъ наслажденiе въ труде, заставлявшее его забывать о всехъ невзгодахъ. Въ сентябре онъ писалъ матери: „Здесь теперь снова начались теплые дни, какъ летомъ, и я спешу въ Веве опять воспользоваться ими“. Жуковскому онъ вскоре писалъ о Швейцарiи: „Сначала было мне несколько скучно, а потомъ я привыкъ“. Это настроенiе продолжалось до начала зимы.

продолжительнаго пребыванiя въ Висбадене. Гоголь почти немедленно собрался въ путь для свиданiя съ другомъ. Прокоповичу онъ прямо объяснилъ, что, узнавъ отъ Данилевскаго о его скуке въ Париже, решился ехать разделить ее съ нимъ. „Я получилъ отъ Данилевскаго письмо“, — сообщилъ Гоголь этому другому ближайшему своему школьному товарищу, „что онъ скучаетъ въ Париже, и решился ехать разделить его скуку“. Жуковскому онъ также сообщилъ о томъ, что заехалъ въ Парижъ почти противъ намеренiя, и тамъ встретилъ своего двоюроднаго брата, съ которымъ выехалъ изъ Петербурга. Если главное побужденiе, которое привело Гоголя въ Парижъ, здесь отодвинуто на второй планъ, то это совершенно объясняется незнакомствомъ Жуковскаго съ Данилевскимъ, о которомъ Гоголь здесь сообщаетъ ему въ первый разъ. Что во всякомъ случае отсутствiе знакомыхъ побудило Гоголя раньше времени оставить Веве, ясно уже изъ его предположенiй по этому поводу. Въ письме къ Погодину, писанномъ въ сентябре, онъ высказывалъ намеренiе надолго „положить свою дорожную палку въ уголъ и остаться въ Женеве или Веве“. Последнiй городъ ему очень понравился, и онъ писалъ Данилевскому: „Съ прекрасными синими и голубыми горами, его обнесшими, я сделался прiятель; старая тенистая каштановая аллея надъ самымъ озеромъ видала меня каждый день, сидящаго на скамье“, и проч. Но, несмотря на эти эстетическiя наслажденiя, всегда высоко ценимыя Гоголемъ, онъ тутъ же упоминаетъ, что не нашелъ въ Веве никого изъ русскихъ. Такимъ образомъ, встреча съ соотечественниками становится теперь для него почти необходимостью.

Раздел сайта: