XII.
Отъездъ за-границу сразу оторвалъ Гоголя отъ всехъ интересовъ, которые приковывали къ себе его вниманiе за последнiе годы. Отодвинутые на второй планъ постановкой „Ревизора“, они все-таки долго не теряли для него своего значенiя и стояли на очереди, пока онъ не переставалъ еще искать себе поприща на родине. Его „Петербургскiя Записки“ еще полны свежихъ следовъ живого участiя ко всему окружающему, начиная отъ проявленiя высшихъ умственныхъ интересовъ столицы до простыхъ уличныхъ впечатленiй. Въ этихъ замечанiяхъ почти въ каждомъ слове виденъ постоянный петербургскiй житель, относящiйся къ предмету своихъ наблюденiй не со стороны, но какъ человекъ, которому суждено постоянно вращаться въ изображаемой сфере. Гоголь то-и-дело вноситъ въ свои характеристики личное отношенiе, особенно тамъ, где говоритъ о современной журналистике. Въ то время онъ еще не питалъ олимпiйскаго пренебреженiя къ последней, и его позднейшее высокомерiе въ этомъ отношенiи развилось прежде всего на почве совершеннаго отчужденiя отъ литературныхъ сферъ, съ которыми, живя въ Петербурге, онъ имелъ, хотя и недолго, известныя точки соприкосновенiя.
Въ середине тридцатыхъ годовъ Гоголь напротивъ живо интересовался текущими литературными явленiями и горячо принималъ къ сердцу также все происходившее въ тогдашней журналистике. У него были определенныя литературныя отношенiя, сильныя симпатiи и антипатiи; въ свою очередь, онъ имелъ друзей и ожесточенныхъ враговъ. Въ числе последнихъ первое место занималъ Сенковскiй, и потому намъ необходимо остановиться на разборе личныхъ отношенiй Гоголя къ кружку Сенковскаго и ко всей его клике.
—————
„Ревизоре“ („все-таки это фарсъ, недостойный искусства“) въ приведенномъ выше отзыве Панаева, представляютъ въ сущности большой интересъ, и на нихъ необходимо несколько остановиться. Дело въ томъ, что сопоставивъ ихъ съ тогдашними литературными отношенiями Гоголя и Кукольника, мы можемъ уяснить и показать въ отчетливой связи многое, представляющееся обыкновенно менее определеннымъ вследствiе разбросанности относящихся сюда литературныхъ данныхъ.
Прежде всего надо припомнить, что Кукольникъ, получившiй насмешливое прозвище Возвышеннаго и много возмечтавшiй о себе еще по окончанiи въ 1832 г. своего „Тасса“, принадлежа къ одному съ Гоголемъ кружку нежинцевъ, въ которомъ онъ не пользовался ни любовью, ни особеннымъ уваженiемъ, сталъ, по мере шумнаго успеха своихъ дальнейшихъ произведенiй, отклоняться отъ кружка школьныхъ товарищей и тяготеть къ людямъ, склоннымъ открыто признавать его генiемъ. По мере сближенiя съ компанiей Сенковскаго, Кукольникъ естественно становился все враждебнее къ кружку Пушкина. Тогда какъ къ нежинцамъ примкнулъ известный впоследстiи П. В. Анненковъ, глубокiй знатокъ и восторженный ценитель Пушкина, передъ именемъ котораго благоговели Данилевскiй, Прокоповичъ и другiе, не говоря уже о самомъ Гоголе (Прокоповичъ былъ потомъ также въ хорошихъ отношенiяхъ съ Белинскимъ и стоялъ высоко по своему эстетическому развитiю), — Кукольникъ совершенно не хотелъ признавать Пушкина. Еще въ начале 1832 года Гоголь писалъ о немъ Данилевскому: „Хочешь ли ты знать, что̀ делается у насъ въ этомъ водяномъ городе? Прiехалъ Возвышенный съ паномъ Платономъ и Пеликаномъ. Вся эта труппа пробудетъ здесь до мая, а можетъ-быть, и долее. Возвышенный все тотъ же; трагедiи его все те же. Пушкина все по-прежнему не любитъ; „Борисъ Годуновъ“ ему не нравится“. Вообще, уже тогда Гоголь и отчасти другiе нежинцы были съ Кукольникомъ въ довольно натянутыхъ отношенiяхъ. Само собою разумеется, что темъ более пушкинскiй кружокъ не могъ считать Кукольника своимъ, а самъ Пушкинъ, отлично понимая „Возвышеннаго“ и не признавая въ немъ большого дарованiя, „никогда ни слова не говорилъ о сочиненiяхъ Кукольника, хотя онъ, какъ известно, всегда искренно радовался появленiю всякаго таланта“, и это обстоятельство тотчасъ же обратило на себя вниманiе „Рука Всевышняго отечество спасла“ делали его надменность и баснословное самолюбiе все более невыносимыми. На своихъ многолюдныхъ вечерахъ, среди толпы подобострастныхъ поклонниковъ, какъ разсказываетъ со словъ своего мужа И. И. Панаева, А. Я. Головачева-Панаева, — Кукольникъ въ нетрезвомъ виде провозглашалъ во всеуслышанiе: „Кукольникъ великъ, Кукольника потомство оценитъ!“. Онъ все больше отдалялся отъ нежинцевъ и наконецъ примкнулъ къ совершенно иному кругу.
Друзья и знакомые Гоголя были ему чужды (общимъ знакомымъ у нихъ былъ, кажется, только Брюлловъ, картиной котораго такъ восхищался Гоголь и съ которымъ его иногда вместе встречали; но близокъ былъ Брюлловъ только съ Кукольникомъ. Кукольникъ вращался въ обществе Сенковскаго, Булгарина и Греча, и чемъ больше Гоголь презиралъ этоо бщество, темъ глубже погружался въ этотъ грязный омутъ его бывшiй школьный товарищъ. Сенковскiй вскоре началъ превозносить Кукольника до небесъ, до того, что это бросалось многимъ въ глаза. Никитенко разсказываетъ въ своемъ дневнике отъ 25 февраля 1834 года: „Полевой упрекалъ его за излишнiя, преувеличенныя похвалы (Кукольнику). На это Сенковскiй ничего не нашелся сказать“. Въ другой разъ между однимъ самолюбивымъ и недаровитымъ литераторомъ, барономъ Розеномъ, вспыхнула вражда съ Сенковскимъ за то, что „Брамбеусъ выставилъ въ своей рецензiи баронскаго „Баторiя“ въ такой параллели съ Кукольниковымъ „Тассо“, что последнiй совершенно затмилъ перваго“. Въ это же самое время Гоголь возмущался Брамбеусомъ по гораздо более уважительной и серьезной причине. Подъ 10 января 1834 года А. В. Никитенко заметилъ следующее: „На Сенковскаго поднялся страшный шумъ. Все участники въ „Библiотеке“ пришли въ ужасное волненiе. Разнесся слухъ, будто онъ позволяетъ себе статьи, поступающiя къ нему въ редакцiю, переделывать по-своему. У меня сегодня былъ Гоголь-Яновскiй въ великомъ противъ него негодованiи“.
„О движенiи журнальной литературы въ 1834 и 1835 году“ Гоголь громитъ своего товарища, а одинъ изъ первоначальныхъ черновыхъ набросковъ ея сохранилъ намъ даже некоторые следы, хотя и справедливаго, но во всякомъ случае черезчуръ сильнаго личнаго раздраженiя Гоголя противъ Брамбеуса. Вотъ примеръ: „Любопытно, что этотъ же самый г. Сенковскiй, показавшiй въ такой степени неопрятность своихъ выраженiй, напалъ очень жарко на г. Гоголя и указывалъ именно на дурной вкусъ и неопрятность выраженiй“. Злоба Сенковскаго къ Гоголю доходила до того, что онъ въ своихъ рецензiяхъ, позволялъ себе умышленно искажать его выраженiя.
Возвращаясь къ Кукольнику, прибавимъ, что позднее, упоенный фимiамомъ окружавшей его клики, дошедшей до безцеремоннаго превознесенiя его имени рядомъ съ именемъ Гёте, онъ скрепилъ свою связь съ кружкомъ своего благопрiятеля еще собутыльничествомъ. Поводомъ къ окончательному сближенiю Кукольника съ кружкомъ Сенковскаго послужила его близость къ известному издателю „Энциклопедическаго Словаря“ Плюшару, въ доме котораго онъ жилъ съ своимъ братомъ Платономъ. Быть можетъ, черезъ Кукольника Плюшаръ сошелся настолько съ Гречемъ, что первыя собранiя литераторовъ, приглашенныхъ принять участiе въ словаре въ качестве сотрудниковъ, происходило въ доме Греча и подъ его покровительствомъ, такъ что даже открыто было заседанiе речью этого литератора, въ которой онъ объяснилъ задачу и программу предположеннаго изданiя. Гоголь, а позднее Белинскiй, не могли не смеяться надъ боготворенiемъ Кукольника по знакомству и притомъ въ самой грубо-наивной форме, показывавшей явное пренебреженiе и наругательство надъ безсловесной и безвкусной тогдашней публикой. „Онъ первый“, — говоритъ съ негодованiемъ Гоголь, — „поставилъ г. Кукольника наряду съ г. Гете, и самъ же объявилъ, что это сделано имъ потому только, что такъ ему вздумалось“, тогда какъ, напротивъ, мненiе Гоголя о Кукольнике было весьма нелестное. „Кукольникъ“ — писалъ онъ однажды Тарновскому — „ дюжину трагедiй“. — Все это намъ будетъ необходимо иметь въ виду также впоследствiи, при обзоре критическихъ статей, вызванныхъ „Ревизоромъ“. Во всякомъ случае слова Кукольника, сказанныя имъ тотчасъ после перваго представленiя „Ревизора“, если не были отголоскомъ мненiй его друзей, всегда единодушно нападавшихъ на Гоголя, то были первой стрелой, пущенной въ Гоголя товарищеской рукой и съ явнымъ злорадствомъ подхваченной торжествовавшими въ свое время литературными негодяями...
Впоследствiи, уже находясь за-границей, Гоголь узналъ также и о совместныхъ подвигахъ Кукольника съ Брамбеусомъ на поприще служенiя Бахусу, уже въ ту пору, когда Возвышенный пустился въ открытый разгулъ и позабылъ даже твердить свои напыщенныя речи о „красоте“. Это было уже после смерти Пушкина, когда у Кукольника, въ доме Плюшара, начались „середы“ и „пиры безъ конца“, по выраженiю Панаева. Къ тому времени дружба съ Брамбеусомъ была уже во всемъ разгаре и „шампанское лилось рекой“, тогда какъ передъ отъездомъ Гоголя за-границу она еще не успела дойти до такого высокаго градуса. Гоголь однажды сообщалъ Данилевскому; „Прокоповичъ говоритъ, что на вопросъ о томъ, что̀ делаетъ кругъ нашъ, или его, можетъ отвечать только: что онъ „сокъ умной молодежи“, и больше ничего, что новостей совершенно нетъ никакихъ, кроме того, что̀ обломался какой-то мостъ, начали ходить паровозы въ Царское Село и Кукольникъ пьетъ мертвую. Отчего произошло последнее, я никакъ не могу догадаться. Я съ своей стороны могу допустить только, что Брамбеусъ — известный пьяница, а Кукольникъ, вероятно, желая тверже упрочить свой союзъ съ нимъ, ему началъ подтягивать, и, такъ какъ онъ натуры несколько слабой, то, можетъ-быть, и черезчуръ перелилъ“.
къ „Жизни за Царя“, былъ не менее заклятымъ врагомъ Кукольника, хотя вполне сочувствовалъ ему въ непрiязни къ Гоголю: въ данномъ случае это была невольная антипатiя мелкаго ничтожества къ истинному и крупному дарованiю. „Въ мненiи о „Ревизоре“ — разсказываетъ Панаевъ — „два драматическихъ писателя-врага, Кукольникъ и Розенъ, всегда иронически посматривавшiе другъ на друга и ни въ чемъ не сходившiеся, сошлись совершенно“. Розенъ, какъ человекъ несравненно менее даровитый, нежели Кукольникъ, и почти никемъ высоко не ценимый, впадалъ въ совершенно сумароковское хвастовство. „Раздражаемый неуспехомъ на сцене своихъ драмъ и успехомъ Кукольника, онъ горячился, выходилъ изъ себя, доказывалъ, что онъ настоящiй драматическiй поэтъ, и что Кукольникъ не имеетъ ни малейшаго понятiя о драматическомъ искусстве; что его, Розена, оценитъ потомство, и такъ далее. Такова была любимая тема всехъ его разговоровъ. Все въ глаза соглашались съ нимъ и поддакивали ему, а за глаза подсмеивались надъ нимъ, какъ это обыкновенно водится“. Этотъ Розенъ гордился темъ, что когда Гоголь на вечере у Жуковскаго въ первый разъ прочелъ своего „Ревизора“, онъ одинъ изъ всехъ присутствовавшихъ не показалъ автору ни малейшаго одобренiя и даже ни разу не улыбнулся, и сожалелъ о Пушкине, который увлекся этимъ оскорбительнымъ для искусства фарсомъ и во время чтенiя катался отъ смеха.
„За годъ съ небольшимъ до смерти Пушкина“, — разсказывалъ впоследствiи баронъ Розенъ, — „на блистательныхъ литературныхъ вечерахъ у В. А. Жуковскаго Гоголь частенько читалъ свою комедiю „Ревизоръ“. Я и теперь ощущаю въ себе тяжелый отзывъ ужаснаго состоянiя моей души во время чтенiя. Представьте себе: сижу въ кругу именитейшихъ литераторовъ и несколькихъ почтеннейшихъ, образованнейшихъ особъ; все вокругъ меня апплодируютъ, восхищаются, тешатся. Напрягаю всячески вниманiе, чтобы понять причину этой общей потехи столь образованнаго, блистательнаго общества: не разумею ничего, кроме неестественности, несообразности, карикатурности пiэсы. Я серьезно опечалился о самомъ себе. „Вотъ“ — подумалъ я, „горькiя последствiя моего продолжительнаго болезненнаго состоянiя: оно убило во мне чувство комизма! убьетъ со временемъ и всякое другое чувство изящнаго. Однако, чтобы вполне убедиться въ этой горькой истине, я, въ продолженiе недели, до следующаго литературнаго вечера, въ который ждало насъ чтенiе того же „Ревизора“, прочиталъ несколько комедiй Аристофана, Шекспира, Мольера... Нетъ! во мне еще не убито чувство комизма, могу еще смеяться отъ чистой души! Обрадованный этимъ сознанiемъ и весьма расположенный къ комизму, отправляюсь на второе чтенiе „Ревизора“: теперь-то вразумлюсь (sic) во все красоты пьесы Гоголя! Начинается чтенiе. Напрягаю опять вниманiе; блистательное общество такъ же, какъ въ первый разъ, апплодируетъ, восхищается, тешится; а я опять не понимаю причины общей потехи, ничего не разумею, кроме вышесказанныхъ свойствъ пьесы. Что̀ это такое! Отчего лишь меня одного чуждается генiй смеха? Да нельзя ли какою-нибудь хитростью заставить его заглянуть въ мою душу, а потомъ уже общая потеха меня увлечетъ! И вотъ какое я придумалъ средство: наклонившись головою къ спинке дивана, я погрузилъ одно ухо въ носовой платокъ къ подставленной руке, а въ другое ухо просто запустилъ мизинецъ другой руки. Не слыша ни слова, гляжу внимательно на живую мимику читающаго Гоголя. Въ самомъ деле гораздо лучше! Прояснилось на душе! Кажется, чую приближенiе Момуса... сейчасъ и я расхохочусь! — Я бы дождался этого благотворнаго хохота; но, къ несчастью, нельзя было продлить не совсемъ вежливой операцiи, предпринятой на томъ основанiи, что тутъ не было прекраснаго пола, и въ той надежде, что, при общемъ на комика устремленномъ вниманiи, никто не заметитъ моихъ действiй. Гоголь, конечно, зная наизусть свою комедiю, не всегда гляделъ въ рукопись и часто прогуливался генiальнымъ взглядомъ по рядамъ дышащихъ живейшимъ участiемъ слушателей; а я, заметивъ приближенiе ко мне подобнаго почтеннаго авторскаго взгляда, тотчасъ вынулъ мизинецъ моей правой руки изъ уха, переменилъ позицiю, выпрямился такъ, что открылось и другое ухо, рванулся душою навстречу генiю смеха... и вдругъ въ оба отверстiя уха мои грянула изъ комедiи такая шутка, что душа моя оцепенела — шутка, по моему разуменiю, неопрятная, но видно для другихъ: многiе расхохотались; иные зарукоплескали, и звучный голосъ одного очень образованнаго человека, въ похвалу этой нечистой, по моему мненiю, шутке, произнесъ во всеуслышанiе, съ единственной энергiей: „C’est l’haut comique!“ Это возвещенiе высоко-комическаго подействовало на мою мозговую систему жестокимъ нервическимъ ударомъ, который повергъ меня въ желанную апатiю, такъ что я, безъ особенныхъ умственныхъ страданiй, выдерживалъ комедiю до конца. Но на самомъ конце ея, когда при ужасе многогрешнаго по службе городничаго отъ неожиданнаго появленiя рокового посла богини правосудiя, то есть, при выразительной гримасе Гоголя, определявшей меру и степень этого ужаса, весь блистательный соборъ слушателей расходился перекатнымъ смехомъ, разыгрался несравненно бо́льшимъ еще восторгомъ, нежели сколько было въ первое чтенiе комедiи, тогда изъ темной для меня атмосферы этого общаго смеха ударила въ мою апатiю зажигательная молнiя; весь внутреннiй мiръ мой воспылалъ, и я только-что хотелъ грянуть серьезнымъ вопросомъ о причине этой потехи, сослаться на аномалiю моей природы, никакъ не расположенной къ смеху, когда требуютъ виновнаго на судъ, когда ведутъ осужденнаго на казнь, когда случаются тому подобныя, вовсе не комическiя происшествiя... Разумеется, такой — былъ лишенъ возможности грянуть этимъ вопросомъ, и вотъ отчего! Бываетъ, громъ сожжетъ домъ, а другой ударъ грома потушитъ пожаръ... Такъ было и со мною! Одинъ молнiйный ударъ воспалилъ мою душу, а другой, какъ разъ, унялъ воспаленiе, сковалъ душу, отнялъ языкъ... я оставался въ бездействiи, и никто не догадался, какой тяжелой „Ревизоръ!“
„Мне довелось слушать его, по крайней мере, еще разъ десять, какъ единственное чтенiе на техъ литературныхъ вечерахъ; но я слушалъ его съ ненарушимымъ спокойствiемъ“.
„Жуковскiй сказалъ мне наедине однажды: Гоголь заметилъ, что вы, при чтенiи его комедiи, всегда слушая внимательно, никогда не изъявляете ни малейшаго знака ни одобренiя, ни порицанiя“.
Таковы были литературныя отношенiя Гоголя къ некоторымъ современнымъ ему литераторамъ.
—————
людей, которыхъ можно было бы направить въ ту или другую сторону подъ чьимъ-либо давленiемъ, но уже одно участiе въ „Современнике“ не позволяло ему отдалиться отъ общаго теченiя литературы. Впрочемъ, и это сотрудничество Гоголя было далеко не случайное и незначительное, какъ могло бы казаться по его непродолжительности. Здесь осуществлялась давняя мечта его о противодействiи со стороны лучшихъ литературныхъ силъ позорной журнальной монополiи Сенковскаго, — мечта какъ нельзя более сочувственная Пушкину и нашедшая въ немъ сильное поощренiе и искреннюю поддержку. Еще прежде Гоголь горячо приветствовалъ журнальныя предпрiятiя Погодина и Шевырева именно въ надежде увидеть въ ихъ изданiяхъ достойный и заслуженный отпоръ презренному и ненавистному „наездничеству“ Брамбеуса, но долженъ былъ скоро разочароваться, убедившись въ недостатке энергiи и такта у редакторовъ. Теперь ему представлялся случай выступить съ непосредственнымъ протестомъ, после того, какъ Пушкинъ сперва пригласилъ его участвовать въ задуманномъ имъ альманахе, а когда это предположенiе разрушилось — также и въ „Современнике“. Единственная обширная критическая статья Гоголя въ „Современнике“ („О движенiи журнальной литературы“) ясно указываетъ его отношенiе къ текущей журналистике и своимъ полнымъ согласiемъ во всехъ подробностяхъ съ мненiями, не разъ высказанными авторомъ въ частной переписке, даетъ право видеть въ ней сводъ его взглядовъ по данному вопросу. Остановимся на обозренiи некоторыхъ подробностей.
Въ статье Гоголя прежде всего выступаетъ обличенiе Сенковскаго; все остальное имеетъ въ ней значенiе второстепенное и более или менее сводится къ этой главной задаче. Сенковскiй занималъ такое видное положенiе въ тогдашней журналистике, что подобное отношенiе къ нему совершенно понятно. Еще въ своихъ сношенiяхъ съ Погодинымъ по поводу „Московскаго Наблюдателя“ Гоголь настаивалъ на необходимости составить конкурренцiю Сенковскому и, насколько возможно, пожертвовать для нея матерiальными разсчетами. Первое известiе о проектируемомъ Погодинымъ возобновленiи редакторской деятельности было получено Гоголемъ изъ вторыхъ рукъ и дошло до него не совсемъ въ точномъ виде. Это было еще въ начале 1833 года и по времени совпало съ первымъ резкимъ проявленiемъ негодованiя его противъ известнаго положенiя, занятаго Сенковскимъ въ литературе. Въ своемъ письме объ этомъ къ Погодину Гоголь именно старается установить связь между обеими литературными новостями, хотя и не спешитъ высказать преждевременно свою затаенную мысль: „Читалъ ли ты Смирдинское „Новоселье“? Книжица ужасная; человека можно уколотить. Для меня она замечательна темъ, что здесь въ первый разъ въ печати показались такiя гадости, что читать мерзко. Прочти Брамбеуса: сколько тутъ и подлости, и вони, и всего!“ „Я слышалъ, что у васъ въ Москве альманахъ составляется, и участвуютъ люди такiе, которыхъ статьи непременно будутъ значительны. Будешь ли тамъ?“ Не посвященный пока въ секретъ Погодинымъ, Гоголь еще осторожно подходитъ къ щекотливому вопросу, но у него уже, повидимому, созревала мысль о представившемся удобномъ случае для достойнаго отпора Брамбеусу. Любопытно здесь также то, что около этого времени онъ въ первый разъ не вполне благосклонно отнесся о Смирдине, съ которымъ былъ обыкновенно въ хорошихъ отношенiяхъ, какъ съ человекомъ честнымъ и добросовестнымъ; впрочемъ, въ сущности онъ не переменилъ своего мненiя о немъ и теперь, даже находя для него нелестнымъ и компрометтирующимъ сближенiе съ Сенковскимъ и Булгаринымъ... Намъ неизвестенъ ответъ Погодина на письмо Гоголя, но, кажется, дело стояло тогда еще на степени однихъ предположенiй и затянулось въ долгiй ящикъ, потому что въ теченiе более полутора года къ данному предмету ни разу не возвращалась речь въ переписке, и даже „Афоризмы“ Погодина, разумеется, противъ ожиданiя и вероятно къ большому неудовольствiю Гоголя, появились въ „Библiотеке для Чтенiя“. Когда, наконецъ, Погодинъ известилъ своего прiятеля о предполагаемомъ изданiи, Гоголь тотчасъ же, конечно, горячо принялъ къ сердцу отложенный по необходимости вопросъ. „Журналъ нашъ“, — писалъ онъ, — „нужно пустить какъ можно по дешевой цене. Лучше на первый годъ отказаться отъ всякихъ вознагражденiй за статьи, а пустить его непременно подешевле. Этимъ однимъ только можно взять верхъ и сколько-нибудь оттянуть привалъ черни къ глупой „Библiотеке“, которая слишкомъ укрепила читателей своей толщиной. Еще какъ можно больше разнообразiя и подлиннее оглавленiе статей“. Тотъ же советъ повторяется и въ следующемъ письме. „Московскiй Наблюдатель“ не оставилъ безъ вниманiя слова Гоголя и даже былъ открытъ именно „оппозицiонной статьей Шевырева о торговле, зародившейся въ литературе“; но статья по многимъ причинамъ не понравилась Гоголю. Его соображенiя по этому поводу подробно изложены въ статье: „О движенiи журнальной литературы“. Это была первая серьезная причина охлажденiя Гоголя къ новому журналу, не исполнившему самыхъ заветныхъ его ожиданiй. Отношенiя его къ „Московскому Наблюдателю“ быстро и довольно резко изменяются. Кроме того, еще прежде, въ качестве будущаго сотрудника, Гоголю хотелось приготовить для него повесть. Хотя онъ сильно былъ заинтересованъ судьбой предполагаемаго изданiя, о ходе делъ котораго постоянно осведомлялся у редакторовъ, давая имъ, съ своей стороны, откровенные и энергичные советы, но не могъ уделить для него ни одного изъ готовыхъ произведенiй, уже включенныхъ въ два сборника („Арабески“ и „Миргородъ“), которые вышли следомъ одинъ за другимъ.
Когда потомъ имъ была написана повесть „Носъ“, то она была признана неудобной для журнала за „пошлость и тривiальность“. Въ портфеле редакцiи она пролежала почти годъ и потомъ съ трудомъ была вытребована Гоголемъ для „Современника“.
Между темъ Гоголь обратился съ просьбой къ мало знакомому съ нимъ тогда Шевыреву дать отзывъ объ его сборникахъ въ „Московскомъ Наблюдателе“. — „Я къ вамъ пишу ужъ слишкомъ безъ церемонiй“, — говорилъ Гоголь; — „но, кажется, между нами такъ быть должно. Если мы не будемъ понимать другъ друга, то я не знаю, будетъ ли кто-нибудь тогда понимать насъ“. Вскоре после того онъ переходитъ къ близкой для нихъ обоихъ тогда теме — къ деламъ будущаго журнала. „Поддержите „Московскiй Наблюдатель“. Ради Бога, уговорите москвичей работать; грехъ, право, грехъ имъ всемъ. Скажите Киреевскому, что его ругнетъ все, что̀ будетъ после насъ, за его бездействiе. Да, впрочемъ, этотъ упрекъ можно присоединить (отнести?) ко многимъ. Я, съ своей стороны, радъ все употребить. На дняхъ я, можетъ-быть, окончу повесть для „Московскаго Наблюдателя“ и начну другую“ (этой-то новой повестью былъ „Носъ“, вскоре отосланный Погодину; другой повести Гоголь уже не посылалъ потомъ въ „Московскiй Наблюдатель“). Въ конце письма, возвращаясь къ своей главной цели, Гоголь прибавляетъ: „Жму крепко вашу руку и прошу убедительно вашей дружбы. Вы прiобретаете такого человека, которому можно все говорить въ глаза, и который готовъ употребить Богъ знаетъ что̀, только бы услышать правду“.
„Московскаго Наблюдателя“ разборъ „Миргорода“, но отъ рецензiи на „Арабески“ онъ почему-то уклонился. Содержанiе отзыва было въ общихъ чертахъ следующее: изданныя повести, по мненiю критика, возбуждаютъ обаянiе простодушнымъ, неистощимымъ смехомъ; но было бы желательно, чтобы авторъ расширилъ пределы своего творчества, не ограничиваясь изображенiемъ однихъ уездныхъ нравовъ. — Указавъ многiя достоинства „Миргорода“, Шевыревъ, однако, неодобрительно отозвался о „Вiи“ и вместе съ темъ указалъ на внешнюю неопрятность изданiя. Въ это же время „Северная Пчела“ въ первый разъ бросила Гоголю тотъ упрекъ, который после того такъ часто повторялся ею; она выражала недоуменiе: „зачемъ показывать рубища и лохмотья? зачемъ рисовать непрiятныя картины задняго двора жизни человеческой, безъ всякой видимой цели?“ а „Арабески“ уже были осуждены „Библiотекой для Чтенiя“ и „Северной Пчелой“, изъ которыхъ первая съ особой язвительностью нападала на самомненiе автора, будто бы выказанное имъ въ предисловiи; въ своемъ глумленiи Сенковскiй саркастически сравнивалъ Гоголя въ самодовольстве съ Гёте. Но въ то же время въ „Молве“ и Телескопе“ неожиданно появляются две блестящiя критическiя статьи, сначала краткая и сдержанная, потомъ обстоятельная и восторженная, провозгласившая Гоголя великимъ поэтомъ. Обе статьи принадлежали перу Белинскаго, и въ последней въ немногихъ словахъ были указаны все существенныя достоинства разбираемыхъ произведенiй, еще до подробнаго разбора „Арабесокъ“ и „Миргорода“. Вотъ эти строки: „Отличительный характеръ повестей г. Гоголя составляетъ простота вымысла, народность, совершенная истина жизни, оригинальность и комическое одушевленiе, всегда побеждаемое глубокимъ чувствомъ грусти и унынiя. Причина всехъ этихъ качествъ заключается въ одномъ источнике: г. Гоголь поэтъ, поэтъ жизни действительной“. Белинскiй говорилъ уже, что „никого не можно назвать поэтомъ, съ бо́льшей уверенностью и ни мало не задумываясь, какъ Гоголя“. (Пушкина въ то время онъ считалъ уже „совершившимъ кругъ своей художнической деятельности“.
„О движенiи журнальной литературы въ 1834 и 1835 гг.“ онъ такъ говоритъ о знаменитомъ критике: „Въ критикахъ Белинскаго, помещающихся въ „Телескопе“, виденъ вкусъ, хотя еще не образовавшiйся, молодой и опрометчивый, но служащiй порукой за будущее развитiе, потому что основанъ на чувстве и душевномъ убежденiи. При всемъ этомъ въ нихъ много есть въ духе прежней семейственной критики, что̀ вовсе неуместно, а темъ более для публики“.
Возвращаясь къ „Московскому Наблюдателю“ мы должны заметить, что во всякомъ случае отношенiя Гоголя къ этому журналу, готовы были поколебаться отчасти даже ранее выхода первой книги. Въ письме отъ 31-го января 1835 г. Гоголь говорилъ еще въ дружескомъ тоне Погодину: „Скажи нашимъ господамъ, что сгараю желанiемъ приклеить свои труды къ ихнимъ (sic). Но, ей Богу, раньше, какъ къ третьей книжке, не могу прислать имъ повести“. Черезъ месяцъ онъ показывалъ уже досаду, говоря, что издатели „Московскаго Наблюдателя“ ничего не умеютъ делать“, а вскоре после того, наконецъ, разразился усовещиванiями и упреками, совершенно отложивъ въ сторону всякiя стесненiя, напр., въ следующемъ отрывке: „Мерзавцы вы все московскiе литераторы! Съ васъ никогда не будетъ проку! Вы все только на словахъ! Какъ? затеяли журналъ и никто не хочетъ работать! Какъ же вы можете полагаться на отдаленныхъ сотрудниковъ, когда не въ состоянiи положиться на своихъ?! Срамъ, срамъ, срамъ! Вы посмотрите, какъ петербургскiе обделываютъ свои дела. Где у васъ то постоянство и трудъ, и ловкость, и мудрость? Смотрите на петербургскiе журналы: каждый изъ нихъ чуть ли не сто летъ собирается прожить.
̀? Вы сначала только раззадоритесь, а потомъ черезъ день и весь пылъ вашъ къ чорту! И на первый номеръ до сихъ поръ еще нетъ статей! Да вамъ должно быть стыдно, имея столько головъ, обращаться къ другимъ, да и къ кому же? — ко мне! Но ваши все головы думаютъ только о томъ, где бы и у кого есть блины и въ середу, четвергъ и другiе дни. Если васъ и общее дело не можетъ подвинуть, всехъ устремить и связать въ одно, то какой въ васъ прокъ? Что̀ у васъ можетъ быть? Признаюсь, я вовсе не верю въ существованiе вашего журнала больше одного года. Я сомневаюсь, бывало ли когда-нибудь въ Москве единодушiе и самоотверженiе, и начинаю верить, ужъ не правъ ли Полевой, сказавши, что война 1812 г. — событiе вовсе не нацiональное и Москва невиновна въ немъ!...“ „Ей Богу, вы все похожи на петербургскихъ шаромыжниковъ, шатающихся съ мелочью въ кармане, назначенною только для расплаты съ извозчиками!“. Когда повесть „Носъ“ была отвергнута редакцiей „Московскаго Наблюдателя“ и приготовлялась для „Современника“, самое изданiе котораго отчасти было обязано его обещанiю быть постояннымъ сотрудникомъ, туда уже (въ конце 1835 г.) были сданы „Коляска“ и „Утро делового человека“, за которыми, въ свою очередь, должны были последовать статьи: „Петербургскiя Записки 1836 года“ и „О движенiи журнальной литературы“. Рецензiи, напечатанныя после въ „Современнике“, относились также частью къ вопросамъ, уже раньше интересовавшимъ Гоголя.
Какъ въ этихъ последнихъ статьяхъ высказалось отношенiе Гоголя къ современной литературе, такъ точно въ „Петербургскихъ Запискахъ“ нашли себе отраженiе его впечатленiя более обыденнаго свойства. Характеристики городовъ нередко встречаются въ сочиненiяхъ и переписке Гоголя. Въ каждомъ изъ нихъ онъ старался уловить свойственную ему физiономiю. Такъ, въ Петербурге его наиболее поражало обилiе разнородныхъ элементовъ населенiя, или, какъ онъ говоритъ, „иностраннаго смешенiя, еще не слившагося въ плотную массу“. Черта эта бросилась въ глаза Гоголю еще при первоначальномъ ознакомленiи со столицей, и онъ писалъ тогда матери: „Каждая столица вообще характеризуется своимъ народомъ, набрасывающимъ на нее печать нацiональности; на Петербурге же нетъ никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе не похожи на иностранцевъ, а русскiе, въ свою очередь, объиностранились и сделались ни темъ, ни другимъ“. После того, въ первую же поездку за-границу, онъ имелъ случай еще сильнее почувствовать эти отличительныя особенности нашей столицы, сравнивая ее, напр., съ Травемюнде, где жители не имеютъ никакихъ собранiй и живутъ почти въ трактирахъ“. „Со мною вместе,“ — продолжаетъ онъ, — „находилось два швейцарца, англичанинъ, индiйскiй набобъ, гражданинъ изъ американскихъ штатовъ и множество разноземельныхъ немцевъ, и все мы были совершенно, какъ летъ десять другъ съ другомъ знакомы. “. Чистота и опрятность немецкихъ городовъ также остановили вниманiе Гоголя въ сравненiи съ Петербургомъ и, следовательно, темъ более съ другими русскими городами. „Чистота въ домахъ необыкновенная,“ — писалъ онъ о Любеке въ 1829 г., — „непрiятнаго запаха нетъ вовсе въ целомъ городе, какъ обыкновенно бываетъ въ Петербурге, въ которомъ мимо иного дома нельзя бываетъ пройти“. То же самое повторяетъ онъ спустя семь летъ по поводу посещенiя имъ Гамбурга: „Видъ города очень хорошъ: дома высокiе, улицы узенькiя, тесныя, дворовъ нетъ, все выливается на улицу; но при всемъ томъ везде почти чистота: все это стекаетъ въ подземныя трубы, и вони на улицахъ гораздо меньше, нежели въ Петербурге“. Характеристика Петербурга, впервые сделанная Гоголемъ въ письме къ матери, потомъ не разъ является въ его сочиненiяхъ, но бо́льшею частью отрывочно (напр., въ повести „Невскiй Проспектъ“, въ повести „Портретъ“ — описанiе Коломны); имъ же заканчиваются и „Петербургскiя Записки 1836 года“ и въ техъ же „Запискахъ“ находится известное мастерское сравненiе Москвы и Петербурга.
Кроме этихъ трудовъ, помещенныхъ въ Современнике“, Гоголь предполагалъ еще начать для этого журнала исторiю русской критики по совету самого Пушкина, а по выезде за-границу — путевый заметки. Такъ изъ Гамбурга онъ писалъ Жуковскому: „Для его журнала я приготовлю кое-что, которое, какъ мне кажется, будетъ смешно: изъ немецкой жизни“.
Въ статье „Петербургскiя Записки 1836 года“ есть еще много местъ, указывающихъ на позднейшую окончательную переработку ея за-границей и на известную связь съ произведенiями, написанными Гоголемъ после выезда изъ Россiи. Таковы, напр., мысли о назначенiи драматическаго писателя и, въ частности, о сущности трагедiи и комедiи, о значенiи смеха („смехъ есть великое дело“ и проч.), о различiи между смехомъ тонкимъ и грубымъ, и о другихъ теоретическихъ вопросахъ, подробнее затронутыхъ въ „Театральномъ Разъезде“. Далее следуетъ отметить и сходство въ отдельныхъ мысляхъ, напр., о невежественномъ отношенiи общества къ русской литературе, („литераторъ, являющiйся до сихъ поръ двусмысленнымъ и сомнительнымъ лицомъ, стоитъ совершенно отдельно“. Ср. въ „Театральномъ Разъезде“ следующiя слова „Человека изъ толпы“: „Вы сами знаете, что̀ такое литераторъ: пустейшiй человекъ! Это всему свету известно — ни на какое дело не годится. Ужъ ихъ пробовали употреблять да бросили“) — и въ частности къ театру и драматическому искусству: „Изъ театра мы сделали игрушку въ роде техъ побрякушекъ, которыми заманиваютъ детей, позабывши, что это такая кафедра, съ которой разомъ читается целой толпе живой урокъ“ и проч., но особенно о недостаточности пiесъ серьезныхъ, проникнутыхъ идеей и способныхъ оказать благотворное действiе на массу („никогда еще не выходилъ изъ театра зритель растроганный, въ слезахъ; напротивъ того, въ какомъ-то тревожномъ состоянiи садился онъ въ карету и долго не могъ собрать и сообразить своихъ мыслей“. Ср. въ „Театральномъ Разъезде“ наоборотъ изображенiе впечатленiя, котораго следуетъ желать при сценическихъ представленiяхъ, въ следующихъ словахъ „Очень скромно одетаго человека“; „Уже несколько разъ хотелъ было я бросить службу; но теперь, именно после этого представленiя, я чувствую свежесть и вместе съ темъ новую силу продолжать свое поприще!“ Съ другой стороны въ техъ же „Петербургскихъ Запискахъ 1836 года“ следуетъ отметить звучащую местами славянофильскую ноту, известную всемъ по лирическимъ отступленiямъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ („ужъ не наша ли славянская певучая натура“...), а дальнейшiя размышленiя Гоголя о народныхъ песняхъ даютъ право заключить о постепенномъ развитiи въ немъ этого настроенiя изъ его увлеченiй малороссiйскими народными песнями.
„Театральномъ Разъезде“. Любопытны, во-первыхъ, слова „Очень скромно одетаго человека“, отказывющагося отъ предлагаемаго ему более высокаго места на томъ основанiи, что „если онъ чувствуетъ, что полезенъ своему месту, то благородно ли съ его стороны бросить это место?“ Очевидно, что эта мысль имеетъ весьма близкое отношенiе къ позднейшей статье въ „Выбранныхъ местахъ изъ переписки съ другой“, озаглавленной „Чей уделъ на земле выше“. А следующiя слова того же „Очень скромно одетаго человека“: „И какъ я могу оставить его“ (т. -е. место), „не будучи уверенъ твердо, что после меня не сядетъ какой-нибудь молодецъ, который начнетъ делать всемъ прижимки“, — напоминаютъ советы и одобренiя Гоголя Н. М. Смирнову, когда последнiй приходилъ въ отчаянiе отъ всеобщаго поголовнаго взяточничества. (Объ этомъ будетъ сказано позднее). Далее въ словахъ „Просто враля“ есть много общаго не только съ хлестаковской, но еще более съ ноздревской развязностью.
„Петербургскихъ наброскахъ“ въ словахъ: „въ Москве на гулянье, всегда попадется, въ самой середине модной толпы, какая-нибудь матушка съ платкомъ на голове и ужъ совершенно безъ всякой талiи“ есть несомненное сходство съ однимъ местомъ въ первоначальномъ наброске описанiя бала въ первомъ томе „Мертвыхъ Душъ“: „Легкiй головной уборъ держался только на однихъ ушахъ и, казалось, говорилъ: „Эй, улечу; жаль только, что не подниму съ собой красавицы“. Конечно, местами вдругъ среди этой модной кучи выказывался невиданный землею чепецъ или какое-нибудь перо вроде павлинаго“.
„Театральнаго Разъезда“ любопытны еще слова одного изъ чиновниковъ: „Помилуйте, пьеса грязная, отвратительная... Ни одного лица нетъ настоящаго. Все карикатуры. Одинъ слуга только“... Это былъ явный намекъ на слова Булгарина, что „слуга мнимаго ревизора одно умное и искусно обделанное лицо въ комедiи“, а также на слова Сенковскаго, что именно въ изображенiи лакея Гоголь „наконецъ отыскалъ свое природное назначенiе“.
Отголосокъ интереса Гоголя къ текущей журналистике можно видеть и въ следующихъ строкахъ „Петербургскихъ Записокъ 1836 года“: „Московскiе журналы говорятъ о Канте, Шеллинге и проч. и проч.; въ петербургскихъ журналахъ говорятъ только о публике и благонамеренности“...
„Брамбеусъ не на хорошемъ счету; его грязныя сочиненiя нравятся только низшему классу“ и проч.
—————
̀, несомненно, сильно способствовало замкнутости и односторонности дальнейшаго его развитiя и явному погруженiю его въ сферу более тесную и ограниченную. Если прежде кругъ его интересовъ не успелъ сделаться особенно широкимъ, то отныне все больше простора получаютъ зародыши его односторонняго мистическаго мiросозерцанiя.