VIII.
О своихъ новыхъ планахъ, которые Гоголь по обыкновенiю держалъ подъ строжайшимъ секретомъ, онъ говорилъ передъ отъездомъ только наиболее близкимъ людямъ, напр. Смирновымъ, а писалъ только одному Погодину, потому что для полной откровенности онъ чувствовалъ нужду въ избранныхъ людяхъ, какъ некогда поверялъ свои горячiя юношескiя мечты любимому дяде П. П. Косяровскому. Мы знаемъ, что въ тайну введенъ былъ и Пушкинъ, но, къ сожаленiю, какъ видно изъ воспоминанiй Смирновой, онъ относился къ предпринимаемому путешествiю довольно поверхностно. Если съ одной стороны, Пушкинъ имелъ несравненно больше правъ на доверiе Гоголя, нежели Погодинъ, то, съ другой стороны, полной откровенности могли помешать чисто внешнiя причины, его частыя отлучки изъ Петербурга и крайне разсеянный образъ жизни.
Странно, что по отъезде за-границу Гоголь не состоялъ съ нимъ въ переписке и только черезъ Жуковскаго просилъ передать ему о своихъ новыхъ творческихъ замыслахъ.
Въ редкiя свиданiя съ Пушкинымъ после представленiя „Ревизора“ Гоголь, по всей вероятности, не имелъ случая для задушевной беседы съ нимъ. Что онъ чувствовалъ въ ней сильнейшую потребность, понятно само собой и притомъ ясно видно изъ „Письма къ одному литератору“, помеченнаго 25 мая 1836 г., где читаемъ следующiя строки: „Я хотелъ бы убежать теперь, Богъ знаетъ куда, и предстоящее мне путешествiе, пароходъ, море и другiя далекiя небеса могутъ одни только освежить меня. Я жажду ихъ, какъ Богъ знаетъ чего. Ради Бога, прiезжайте скорее. Я не поеду, не простившись съ вами. Мне еще нужно много сказать вамъ того, что́ не въ силахъ сказать несносное, холодное письмо“. Мы говорили, что есть вескiя основанiя предполагать, какъ это делалъ академикъ Н. С. Тихонравовъ, что эти строки принадлежатъ гораздо более позднему времени. Но во всякомъ случае оне любопытны потому, что въ нихъ слышится правдивый отголосокъ когда-то пережитаго настроенiя и воспроизведены мысли, если не сказанныя действительно, то предназначенныя для сообщенiя Пушкину. Въ письме къ Жуковскому изъ Гамбурга Гоголь, безъ сомненiя, съ искреннимъ сожаленiемъ говоритъ: „даже съ Пушкинымъ я не успелъ и не могъ проститься; впрочемъ онъ въ этомъ виноватъ“. О предполагавшемся свиданiи и беседе съ Пушкинымъ Гоголь говорилъ, что одна мысль объ этомъ внушала ему „тайный трепетъ не вкушаемаго на земле удовольствiя“. Но такъ уже было суждено Гоголю: въ ту самую минуту, когда ему всего нужнее были разумный советъ и сердечное участiе человека, котораго онъ уважалъ и любилъ отъ души и который въ самомъ деле часто бывалъ для него добрымъ генiемъ, онъ не могъ беседой съ нимъ облегчить свое тяжелое положенiе. Притомъ около этого времени и особенно позднее Пушкину раздирали сердце собственныя душевныя раны, и едва-ли ему было бы до чужого горя, еслибы Гоголь даже успелъ съ нимъ видеться. Съ Жуковскимъ Гоголю, по его словамъ, также не удалось проститься, а можетъ-быть, и поговорить; незадолго до отъезда онъ виделся съ нимъ, но ему пришлось въ разговоре обратить главное вниманiе на устройство своихъ матерiальныхъ обстоятельствъ, и кто знаетъ — можетъ-быть, неловкость положенiя просителя завязала ему языкъ. Эта же причина, вероятно, помешала ему и проститься съ Жуковскимъ передъ отъездомъ, и вотъ ему пришлось въ этомъ непрiятномъ обстоятельстве искать нечто „утешительное“. „Разлуки между нами не можетъ и не должно быть“, — писалъ потомъ Гоголь, отчасти передавая слагавшееся у него тогда убежденiе, высказываемое потомъ не разъ въ подобныхъ случаяхъ, отчасти же, можетъ-быть, входя въ тонъ своего корреспондента: — „и где бы я ни былъ, въ какомъ бы отдаленномъ уголке ни трудился, я всегда буду возле васъ. Каждую субботу я буду въ вашемъ кабинете, вместе со всеми близкими вамъ. Вечно вы будете представляться мне слушающимъ меня читающаго“. Погодину же онъ два раза открываетъ свою душу, — въ первый разъ въ письме отъ 10 мая 1836 г. („Мне хочется поправиться въ своемъ здоровье, разсеяться, развлечься и потомъ, избравши несколько постояннее пребыванiе, обдумать хорошенько трудъ будущiй. ̀льшимъ размышленiемъ“ и отъ 15 мая („Прощай. Еду разгулять свою тоску, глубоко обдумать свои обязанности авторскiя, свои будущiя творенiя“. Отсюда, следовательно, начинается важный поворотный пунктъ въ жизни и деятельности Гоголя. Его вполне серьезное и благородное намеренiе глубже обдумать свое призванiе отчасти, конечно, чрезвычайно благотворно сначала отразилось на его дальнейшей художественной работе, но, къ сожаленiю, во многомъ получило потомъ слишкомъ известное роковое направленiе.
имело самую теснейшую связь съ дальнейшимъ направленiемъ литературной деятельности Гоголя. „Мертвыя Души“, начатыя еще въ 1835 году (уже въ первоначальныхъ наброскахъ прочитанныя Пушкину), должны были теперь получать обработку по новому плану, и Гоголю оставалось лишь заочно готовить для следующихъ предполагаемыхъ свиданiй съ Пушкинымъ результаты своихъ будущихъ трудовъ. („Ни одна строка не писалась безъ того, чтобы я не воображалъ его передъ собою. Что̀ скажетъ онъ, что̀ заметитъ онъ, чему посмеется и чему изречетъ неразрушимое и вечное одобренiе свое — вотъ что̀ меня только занимало и одушевляло мою мысль“). По неволе Гоголь вынужденъ былъ теперь, въ противность давно принятому обыкновенiю, держать въ безусловной тайне предварительную работу. Намъ странно, впрочемъ, что въ сохранившейся переписке Пушкинъ нигде ни единымъ словомъ не обмолвился объ отъезде Гоголя, какъ будто ему было уже вовсе не до того даже въ половине 1836 г., а равно и ни изъ чего не видно, чтобы между ними могла возобновиться случайно прерванная переписка, и чтобы Гоголь сколько-нибудь волновался подготовлявшейся — роковой для Пушкина — катастрофой, о которой онъ, можетъ-быть, узналъ уже только по доносившимся за-границу глухимъ известiямъ изъ Россiи. Между темъ невозможно допустить, чтобы Погодинъ или Плетневъ не написали ему подробно обо всемъ. Въ обширномъ архиве писемъ, написанныхъ Гоголю разными лицами и принадлежащихъ его наследникамъ (они частью уже напечатаны), сохранились только письма, относящiяся къ сороковымъ годамъ, и о письмахъ Погодина и Плетнева можно догадываться единственно по ответамъ на нихъ; Плетневъ же не переписывался съ Гоголемъ до техъ поръ и, кажется, счелъ своей обязанностью друга Пушкина только известить Гоголя письмомъ о его кончине.