IX.
Прежде чемъ перейти къ разсказу о заграничномъ путешествiи Гоголя, бросимъ взглядъ на его жизнь въ Петербурге, пользуясь некоторыми новыми данными.
—————
Образъ жизни Гоголя и его обычное времяпровожденiе за последнiе годы жизни въ Петербурге могутъ быть въ настоящее время до некоторой степени обрисованы по сведенiямъ, недавно появившимся въ печати. До сихъ поръ мы могли только отчасти составить себе представленiе о его роли въ такъ называемомъ нежинскомъ кружке и притомъ почти исключительно по воспоминанiямъ Анненкова. Теперь къ прежнимъ даннымъ присоединяются некоторыя другiя, начиная отъ весьма ценныхъ воспоминанiй въ Запискахъ А. О. Смирновой до недавней статьи г. Горленка, изъ которой мы узнаемъ кое-что по пересказамъ бывшаго слуги Гоголя о его петербургской жизни и знакомствахъ.
—————
́льшей свободы и самоуверенности, съ какими онъ сталъ держать себя теперь въ обществе. То и другое, конечно, происходило отъ совокупности целаго ряда благопрiятныхъ условiй. Мы знаемъ, что въ начале тридцатыхъ годовъ Гоголь еще сильно поражалъ мало знакомыхъ людей своей конфузливостью. А. О. Смирнова однажды записала о немъ въ своемъ дневнике: „Я издали видела Варинаго хохла, когда шла прощаться съ Балабиными. Лиза мне сказала: „не заговаривайте съ хохломъ; онъ очень застенчивъ, да и не нужно прерывать урока“. Я спросила, любитъ ли Мари своего учителя. Онъ, кажется, очень уменъ, но говоритъ мало, такъ какъ очень застенчивъ. Онъ показался мне грустнымъ и неловкимъ. Я просила Плетнева привести мне когда-нибудь этого Гоголя-Яновскаго: я хочу его видеть, потому что онъ „изъ-подъ монумента“. Онъ отказался придти: онъ слишкомъ робокъ“.
Къ природной неразвязности и неловкости Гоголя на первыхъ порахъ его петербургской жизни присоединялась еще какая-то постоянная сосредоточенная грусть подъ влiянiемъ перемены климата и тоски по родине; вероятно, и неопределенное положенiе его оставляло на немъ также свой отпечатокъ.
Но вотъ проходитъ немного времени, и Гоголь чувствуетъ себя въ Петербурге везде принятымъ, обласканнымъ; его нередко посещаютъ, по разсказамъ его слуги, „генералъ“ Жуковскiй, „полковникъ“ Плетневъ и другiе видные люди и все обращаются съ нимъ дружески. Еще въ Царскомъ Селе онъ ежедневно проводилъ время въ обществе Жуковскаго и Пушкина. Уверенность въ своихъ силахъ и бодрый взглядъ на жизнь быстро возвращаются къ Гоголю, кругъ его знакомыхъ становится все шире, и, наконецъ, онъ появляется въ зданiи зимняго дворца въ качестве гостя фрейлины Россетъ. Къ крайнему сожаленiю, до насъ дошли лишь случайныя сведенiя о тогдашнихъ знакомствахъ Гоголя, но ихъ было во всякомъ случае не мало. Такъ, въ „Воспоминанiяхъ о В. И. Дале“ покойнаго П. И. Мельникова (Печерскаго) мы читаемъ, что „дружба съ Жуковскимъ сделала Даля другомъ Пушкина, сблизила его съ Воейковымъ, Языковымъ, Анной Зонтагъ (рожд. Юшковой), Дельвигомъ, Крыловымъ, , кн. Одоевскимъ, съ братьями Перовскими“ и проч.. Это сообщенiе при всей своей отрывочности имеетъ для насъ большую цену, такъ какъ изъ него мы узнаемъ, что Гоголь и Даль встретились именно въ томъ широкомъ литературномъ круге, который въ начале тридцатыхъ годовъ соприкасался отчасти и съ придворной сферой, и где, въ свою очередь, литераторы могли встречаться съ разными артистическими и иными знаменитостями. Со многими изъ этихъ лицъ члены литературнаго круга вступали въ прiятельскiя отношенiя, хотя последнiя, благодаря если и нередкимъ, то непродолжительнымъ встречамъ, были въ большинстве случаевъ довольно поверхностными. Въ той же статье своей покойный Мельниковъ упоминалъ о томъ, что „Даль зналъ литераторовъ по Пушкину, Жуковскому, Гоголю и другимъ, находившимся съ нимъ въ “. Случайно же мы узнаемъ изъ „Записокъ Смирновой“ о некоторомъ знакомстве Гоголя съ Даргомыжскимъ: „Даргомыжскiй собралъ песни; я посоветовала ему попросить Гоголя выписать для него „Думы“, — а изъ Записокъ артиста Нильскаго и изъ некоторыхъ другихъ источниковъ о довольно близкомъ знакомстве его съ артистомъ И. И. Сосницкимъ, у котораго Гоголь часто бывалъ на его субботахъ. Такимъ образомъ Гоголю вообще, въ качестве большого корабля, открылось и большое плаванье... Все подобные обрывки какихъ-нибудь старыхъ воспоминанiй важны для насъ именно темъ, что неожиданно раздвигаютъ передъ нами завесу, за которой были до сихъ поръ скрыты подробности петербургской жизни Гоголя. Особенно же заслуживаетъ вниманiя тотъ мало известный до сихъ поръ фактъ, что значительная часть добрыхъ отношенiй Гоголя къ его позднейшимъ друзьямъ и знакомымъ завязалась хотя напр. данныя, собранныя въ известныхъ книгахъ г. Кулиша, еще не даютъ намъ возможности выяснить это. Между темъ оказывается, что не только Пушкинъ, Плетневъ, Жуковскiй, кн. Одоевскiй и кн. Вяземскiй, Е. А. Баратынскiй, но также Россетъ (Смирнова), М. Ю. Вiельгорскiй, Перовскiй, Мухановы, Лаваль, даже, быть-можетъ, кн. П. М. Волконскiй, Ишимова, артистъ И. И. Сосницкiй, В. А. Соллогубъ, В. П. Боткинъ, Гнедичъ, известная Е. М. Хитрово и и многiе другiе были знакомы Гоголю уже въ Петербурге, а это обстоятельство получаетъ темъ бо́льшее значенiе въ его бiографiи, что, какъ увидимъ, встреча за-границей съ Балабиными, Репниными и другими семействами впервые ввели его въ постоянное общенiе въ чужихъ краяхъ съ знатными соотечественниками. Гоголя впоследствiи не разъ упрекали за тяготенiе къ аристократическимъ сферамъ, начиная съ Плетнева и до покойнаго профессора О. Ф. Миллера; но центръ тяжести долженъ быть перенесенъ еще на отношенiя его тридцатыхъ годовъ, причемъ великосветскiя связи Гоголя отнюдь не должны быть отделяемы отъ такихъ же связей Жуковскаго, Пушкина и Плетнева. Въ своихъ позднейшихъ упрекахъ Гоголю Плетневъ и самъ упускалъ это изъ виду, одобряя отношенiя его къ Смирновой и Балабиной, но почему-то порицая все прочiя, да къ тому же смешивая съ этими прочими отношенiя Гоголя къ Погодину и другимъ московскимъ друзьямъ, не имевшимъ съ заграничными аристократами (какъ увидимъ) ничего общаго и, въ свою очередь, не особенно сочувствовавшимъ этимъ отношенiямъ. „Твои друзья двоякiе“, говорилъ Гоголю въ 1844 г. Плетневъ: „одни искренно любятъ тебя за талантъ и ничего еще не читывали въ глубине души твоей. Таковъ Жуковскiй, таковы Балабины, Смирнова и таковъ былъ Пушкинъ“, — тогда какъ въ другомъ месте тотъ же Плетневъ советуетъ Гоголю записать, что „русскiе знатные люди за-границею чрезвычайно дружно обходятся съ соотечественниками, а на родине не допускаютъ ихъ и видеть себя“. Некоторое недоразуменiе во всемъ этомъ заставило покойнаго академика Грота сделать следующее примечанiе къ вышеприведеннымъ строкамъ письма Плетнева: „Это вовсе не значитъ, чтобы Плетневъ вообще старался удерживать Гоголя отъ стремленiя въ высшiя сферы. Если подъ этимъ выраженiемъ разуметь большой светъ, то следуетъ заметить, что Плетневъ, напротивъ, такъ же, какъ и Пушкинъ, не только одобрялъ, но и самъ разделялъ отчасти такое стремленiе, находя, что у насъ въ одномъ высшемъ обществе можно было встречать истинную образованность въ соединенiи съ благородной простотой и изящнымъ комфортомъ“. Съ этими словами мы обращаемся къ характеристике того круга, который имелъ въ виду Гротъ и который такъ ярко обрисованъ въ недавно напечатанныхъ „Запискахъ Смирновой“.
̀ и было понятно при его молодости и невидномъ общественномъ положенiи. Однако онъ скоро прiобрелъ некоторую свободу обращенiя и сталъ привлекать къ себе вниманiе. Члены царской фамилiи въ лице государя и великаго кн. Михаила Павловича интересовались имъ. Темъ не менее Гоголь еще былъ слишкомъ юнъ, чтобы все это имело не мимолетное значенiе. Но лучше всего роль его въ салоне блестящей фрейлины можетъ быть определена сравненiемъ съ ролью Пушкина. Пушкинъ положительно первенствовалъ въ кружке, пленяя всехъ задушевностью обращенiя, непритворной веселостью и ежеминутно искрившимися яркими блестками остроумiя. Все беседы его носятъ печать сильнаго и оригинальнаго ума, очень серьезныхъ замечанiй о лицахъ и событiяхъ историческихъ, или мимоходомъ высказаннаго какого-нибудь меткаго сужденiя (въ роде, хотя бы того, что „фатъ отличается отъ кокетки темъ, что онъ думаетъ, что нравится, а она хочетъ понравиться“). Пушкина въ кружке баловали, оказывая ему безусловную любовь и уваженiе, восхищаясь его умомъ и стихами. Сама Россетъ была отъ него въ восторге и ждала отъ него въ будущемъ много необыкновеннаго. „Несмотря на веселое обращенiе, иногда почти легкомысленное, несмотря на артистическiя речи“, — говорила она, — „Пушкинъ умеетъ глубоко чувствовать“. Какъ ни благоговела она передъ Жуковскимъ, какъ ни высоко стоялъ последнiй въ ея глазахъ, какъ человекъ во всехъ отношенiяхъ симпатичный и достойный, но после членовъ императорской фамилiи, къ которымъ молодая фрейлина относилась съ чувствами самой искренней и горячей преданности, ея вниманiе было почти совершенно поглощено Пушкинымъ, этимъ солнцемъ нашей поэзiи. Съ Пушкинымъ Смирнова держала себя открыто и непринужденно, но она видимо дорожила его дружбой, стараясь всячески сделать ему прiятное, спешила заметить и передать ему разговоры объ интересовавшихъ его предметахъ, высоко ценила каждое его слово и замечанiе. Вообще, въ этомъ обществе Пушкинъ не могъ не чувствовать себя окруженнымъ людьми, относившимися къ нему несравненно лучше и сердечнее, нежели въ большинстве другихъ салоновъ петербургскаго beau mond’a.
Гоголь же стоялъ на второмъ плане. Съ одной стороны онъ производилъ выгодное впечатленiе мастерскимъ чтенiемъ своихъ художественныхъ произведенiй, былъ счастливъ любовью и лаской Пушкина, пользовался общимъ вниманiемъ и расположенiемъ и успелъ уже сделаться желаннымъ и необходимымъ членомъ кружка. („У меня вечеръ“ — записала однажды Смирнова. — „Весь мой кружокъ и великiй князь. Гоголь прочелъ намъ оригинальную малороссiйскую повесть „Соро́чинская Ярмарка“. Съ другой стороны мы нигде не видимъ, чтобы Гоголь выдвигался на главное место, чтобы онъ овладевалъ нитью разговора или становился на равную линiю съ Жуковскимъ, Пушкинымъ и другими, даже чтобы онъ принималъ живое участiе въ разговорахъ. Но Гоголемъ дорожили и восхищались, ценя его литературный талантъ; въ немъ видели блестящую надежду въ будущемъ. Когда Пушкинъ началъ издавать „Современникъ“, то съ перваго же №, кроме статьи „О движенiи журнальной литературы“, были помещены тамъ два произведенiя Гоголя: „Утро делового человека“ и „Коляска“. Итакъ, Пушкинъ признавалъ уже его повести и комедiи однимъ изъ важныхъ украшенiй своего журнала. „Спасибо“, — писалъ Пушкинъ Плетневу, — „великое спасибо Гоголю за его „Коляску“, въ ней альманахъ далеко можетъ уехать, но мое мненiе — даромъ „Коляски“ не брать, а установить ей цену: Гоголю нужны деньги“. Изъ последнихъ словъ ясно, что Пушкинъ въ своихъ отношенiяхъ къ молодому собрату былъ такъ близокъ и попечителенъ, что хорошо зналъ, между прочимъ, положенiе его денежныхъ делъ и готовъ былъ всегда оказать ему, кроме оффицiальнаго гонорара, всякую зависевшую отъ него услугу. Къ произведенiямъ Гоголя Пушкинъ относился уже съ полнымъ доверiемъ и, когда однажды жена спрашивала во время его отсутствiя о томъ, какъ поступить съ присланной Гольцовской статьей, ответилъ: „Ты пишешь о статье Гольцовской. Что̀ такое? Кольцовской или Гольцовской? — Гоголя напечатать, а Кольцова разсмотреть“.
Но пробелы въ образованiи Гоголя были слишкомъ очевидны, такъ что, несмотря на занимаемое последнимъ профессорское место, Пушкинъ считалъ необходимымъ руководить его чтенiемъ, Вместе съ темъ Гоголь не только прислушивался къ сужденiямъ Пушкина, но даже записывалъ многое слышанное отъ него, чемъ вполне подтверждаются слова А. Н. Пыпина въ „Характеристикахъ литературныхъ мненiй“ о томъ, что, вступая въ пушкинскiй кругъ, онъ встретилъ въ немъ уже вполне сформированные, определенные взгляды. Онъ, естественно, имъ подчинился; другихъ понятiй онъ тогда ни отъ кого не слыхалъ“.
Изъ Записокъ Смирновой мы наглядно знакомимся даже съ самымъ характеромъ руководительства Гоголемъ со стороны его друзей: „Гоголь“, — разсказываетъ Смирнова, — „слушалъ молча, время отъ времени занося слышанное въ карманную книжку. Жуковскiй сказалъ ему: „Ты записываешь, что̀ говоритъ Пушкинъ. И прекрасно делаешь. Попроси Александру Осиповну показать тебе ея заметки, потому что каждое слово Пушкина драгоценно“. Записки Смирновой темъ особенно и дороги, по нашему мненiю, что, не предвидя позднейшихъ толковъ бiографовъ и критиковъ о Гоголе и его отношенiяхъ къ друзьямъ, рисуютъ ихъ съ фотографической верностью и иногда немногими словами проливаютъ яркiй светъ на весьма любопытныя подробности этихъ отношенiй. Такъ, еще более замечателенъ следующiй затемъ беглый отчетъ Гоголя Жуковскому въ прочитанномъ по указанiю Пушкина. Надо сознаться, что въ немногихъ словахъ Жуковскаго, обращенныхъ къ Гоголю, до техъ поръ молчаливому слушателю беседы, происходившей между более авторитетными людьми, при всей доброте и приветливости перваго, явно слышится какой-то учительскiй тонъ. Жуковскiй съ полной откровенностью одобряетъ его словами: „это похвально“ и почти экзаменуетъ его, спрашивая, какъ о новости, сужденiя Гоголя о давно прекрасно известныхъ Жуковскому произведенiяхъ иностранной словесности. Приведемъ кстати слова самого Гоголя о томъ, что̀ именно онъ читалъ по указанiю Пушкина: „Я читалъ „Essais“ Монтаня, „Мысли“ Паскаля, „Персидскiя письма“ Монтескье, „Les Caractères“ Ла-Брюйера, „Мысли“ Вовенарга. Пушкинъ указалъ мне и трагедiи Расина и Корнеля, которыя я долженъ прочесть. Еще я прочелъ басни Лафонтена. О Вольтере и энциклопедистахъ онъ сказалъ мне, что я могу не читать ихъ; но советовалъ прочесть сказки Вольтера, такъ какъ онъ находитъ, что это лучшее изъ написаннаго имъ. Далъ онъ мне прочесть немецкiя книги, что̀ вы мне дали, и переводы Шекспира“. Можно сказать, что никогда не пользовался Гоголь более заботливымъ и удачнымъ руководительствомъ и никогда не занимался более образовательнымъ и разностороннимъ чтенiемъ. Но на советахъ Пушкина отразился и совершившiйся въ последнiе его годы переворотъ въ некоторыхъ его мненiяхъ. Когда Пушкинъ советовалъ Гоголю не читать Вольтера и энциклопедистовъ, онъ, вероятно, высказывалъ и те консервативные взгляды, которые не разъ приписываются ему въ „Переписке съ друзьями“ и въ письме Гоголя къ Белинскому. Несомненно, что Гоголь, не успевъ въ короткiй срокъ пушкинскаго руководительства, стать на собственныя ноги, а затемъ, отдавшись теченiю жизни и все сильнее овладевавшему имъ мистицизму, затушилъ въ себе только-что брошенныя въ его душу семена интересовъ научныхъ и литературныхъ, и сделаться истинно образованнымъ человекомъ Гоголю такъ и не удалось.
́льшею частiю у императрицы или у другихъ фрейлинъ, Смирнова старалась узнавать какъ можно больше о лицахъ, игравшихъ главную роль на тогдашнемъ политическомъ горизонте Европы и пользуясь своимъ довереннымъ положенiемъ, разспрашивала о многомъ, бывшемъ тайной для непосвященныхъ, замечала взгляды и мненiя императрицы, великихъ князей и наконецъ государя, причемъ самымъ интереснейшимъ и важнымъ изъ слышаннаго делилась потомъ съ Пушкинымъ, если почему-нибудь имела основанiе предполагать, что доставитъ ему темъ удовольствiе. Во время литературныхъ беседъ на ея „чердаке“ или въ салоне Карамзиной прочитывались новыя произведенiя Пушкина и Гоголя; Пушкинъ припоминалъ происшествiя и лица, имевшiя отношенiе въ его прошлой жизни, говорилъ о впечатленiяхъ чтенiя или окружающей жизни, шутилъ и совершенно предавался настроенiю минуты, Гоголь же на всехъ этихъ собранiяхъ являлся въ роли новичка, хотя уже несколько успевшаго попривыкнуть къ окружающей сфере. Государь оказывалъ почти исключительное вниманiе Пушкину, милостиво беседуя съ нимъ и разспрашивая о немъ заочно; онъ часто говорилъ о его стихотворенiяхъ и съ удовольствiемъ слушалъ некоторыя стихотворенiя въ его декламацiи. Вниманiе Государя къ Пушкину простиралось до того, что возбуждало даже неблагопрiятные толки и зависть. Съ Гоголемъ Государь также беседовалъ иногда, но это былъ уже не живой обменъ мыслей съ обеихъ сторонъ, а только милостивыя похвалы Государя умершему родственнику Гоголя Тро́щинскому или разсказы Гоголю о Малороссiи и гетманстве. Точно также великiй князь хвалилъ юморъ, оригинальность и веселость Гоголя, но обращенiе съ нимъ было все-таки совсемъ не такое, какъ съ Пушкинымъ (великiй князь прозвалъ его „малороссомъ, прирученнымъ доньей Соль“). Вероятно, постепенное освобожденiе Гоголя отъ его неловкости сильно бросалось въ глаза. Записки Смирновой сохранили довольно наглядные следы этой перемены въ Гоголе. Последнiй, уже представленный фрейлине и обласканный ею, продолжалъ еще некоторое время стесняться и сначала некоторое время неохотно продолжалъ свои посещенiя. Однажды Смирнова записала: „Плетневъ привелъ своего упрямаго хохла; прибылъ и великiй князь“. Вскоре затемъ она поспешила его представить великому князю. Гоголю приходилось говорить преимущественно о Малороссiи, такъ какъ эти темы были самыми удобными и прiятными для него и потому ихъ старались чаще затрогивать въ его присутствiи изъ любезности и вниманiя къ молодому, робкому и застенчивому „хохлу“. Когда Гоголь читалъ свои произведенiя, то, по наблюденiямъ Смирновой, оживлялся, становился не такимъ неловкимъ, смеялся про себя, когда смешно; читая, онъ терялъ свой акцентъ“. Но вниманiе, обращенное имъ на себя во время чтенiя, быстро уступало общему удивленiю передъ Пушкинымъ. „Говорили о Малороссiи, о гетманахъ; у Пушкина были целые взрывы остроумiя. Когда онъ въ ударе — это просто фейерверкъ. А его гомерическiй, заразительный смехъ! Во всемъ мiре нетъ человека, менее его рисующагося; это большая прелесть!“. Также и въ другихъ случаяхъ общее вниманiе легко и скоро переносилось съ Гоголя на Пушкина. Вотъ еще примеръ. „Гоголь приходилъ читать „Миргородъ“. Надъ Пульхерiей Ивановной плакали. А потомъ Сверчокъ такъ смеялся, что Марья Савельевна, разливая чай, объявила ему, что когда будетъ умирать, то пошлетъ за нимъ“.
Впоследствiи, въ своей известной „Переписке съ друзьями“, Гоголь не разъ вспоминаетъ о своихъ отношенiяхъ къ Пушкину въ начале тридцатыхъ годовъ и объ его характере и убежденiяхъ. Тамъ мы узнаемъ многiя данныя, съ одной стороны въ высшей степени согласныя съ темъ, что̀ разсказываетъ Смирнова, съ другой — несколько имъ противоречащiя. Такъ Пушкинъ, по его словамъ, „въ последнее время набрался много русской жизни и говоритъ обо всемъ такъ метко и умно, что хоть записывай каждое слово: оно стоило его лучшихъ стиховъ; но еще замечательнее было то, что̀ строилось внутри самой души его и готовилось осветить передъ нимъ еще больше жизнь“. Справедливость первой половины перiода не подлежитъ никакому сомненiю; но въ конце его Гоголь, повидимому, приписывалъ Пушкину душевное настроенiе, свойственное скорее ему самому въ последнiе годы.
„О лиризме нашихъ поэтовъ“ Гоголь говорилъ: „какъ умно определялъ Пушкинъ значенiе полномощнаго монарха! и какъ онъ вообще былъ уменъ во всемъ, что̀ ни говорилъ въ последнее время своей жизни“. Но приписываемый здесь и дальше Пушкину религiозный и политическiй консерватизмъ не безусловно подтверждаются Записками Смирновой. Изъ последнихъ оказывается, что Гоголь совершенно справедливо указывалъ въ Пушкине последнихъ летъ жизни полное благоговенiе къ монархическому принципу и искреннюю преданность и уваженiе къ личности императора Николая. Но люди, изъ зависти интриговавшiе противъ Пушкина, имели свои основанiя выдвигать те его взгляды и сочувствiя, которыя могли повредить ему при дворе.
„вашъ поэтъ можетъ быть спокоенъ; государь уверенъ въ его совершенной честности и прямоте; онъ убежденъ, что Пушкинъ никогда въ жизни не изменитъ имъ, что онъ ничего не сделаетъ исподтишка“. Случалось, что туча надвигалась ближе и грознее, и однажды Смирновой было поручено посоветовать Пушкину „не задирать людей“, такъ какъ на него жаловались государю. Дело принимало не совсемъ шуточный оборотъ и непрiятное известiе вывело Жуковскаго изъ себя. „Жуковскiй ворчалъ“ — пишетъ Смирнова: — „онъ утверждаетъ, что моя вина, что я поощряю его Сверчка; это потому, что я осмелилась сказать, что на воре шапка горитъ; вотъ когда добрякъ разсердился и замычалъ, какъ быкъ. Но въ конце концовъ онъ разсмеялся, когда Сверчокъ уверилъ его, что онъ не нуждается въ поощренiи и что онъ неизлечимъ, ему надо говорить, чтобы отвести душу. Впрочемъ, государь совсемъ не сердится; я успокоила Жуковскаго, разсказавъ ему, что переписала стихи Сверчка для императрицы. Жуковскiй такъ любитъ Искру, что похожъ на курицу, высидевшую утенка“. Вообще, какъ известно, Пушкинъ относился съ большой нежностiю и дружескимъ вниманiемъ, къ „великому меланхолику“, какъ онъ обыкновенно называлъ Гоголя. — Все эти строки, записанныя безъ всякой предвзятой цели, по нашему мненiю, чрезвычайно любопытны и важны, такъ какъ ими устраняются напрасные споры о томъ, былъ ли Пушкинъ консерваторомъ или либераломъ въ последнiе годы жизни. Пушкинъ, сделавшись консервативнымъ, былъ неизмеримо далекъ отъ будущаго консерватизма Гоголя. Теперь намъ несомненно, что засвидетельствованный Жуковскимъ и Гоголемъ, а также многими стихотворенiями самого Пушкина, поворотъ въ последнемъ къ консерватизму въ тридцатыхъ годахъ доказывается и прямыми свидетельствами, напр. Записками Смирновой; но консерватизмъ Пушкина никогда не былъ консерватизмомъ Жуковскаго или Гоголя. Преданность императору не исключала въ немъ самаго искренняго сожаленiя о судьбе декабристовъ и не ставила его въ число людей, способныхъ преклоняться противъ убежденiя и безъ разбору передъ сильными мiра. Однажды Смирнова записала следующiя слова Пушкина: „Мне хотелось бы, чтобъ государь былъ обо мне хорошаго мненiя. Если бы онъ мне доверялъ, то, можетъ быть, я могъ бы добиться какой-нибудь милости для декабристовъ“. Въ передаче Гоголемъ мненiя Пушкина являются напротивъ безусловно консервативными какъ намъ кажется, следующiя слова, ему приписанныя: „государство безъ полномощнаго монарха — автоматъ: много, много, если оно достигнетъ того, до чего достигнули Соединенные Штаты. А что̀ такое Соединенные Штаты? Мертвечина. Человекъ въ нихъ выветрился до того, что выеденнаго яйца не стоитъ“.
„когда Петръ Великiй бывалъ доволенъ Менщиковымъ, онъ бралъ его за голову, целовалъ его въ лобъ и говорилъ ему: „ты умница, Алексаша Даниловичъ“. Какъ-то вечеромъ Пушкинъ точно также выразилъ Гоголю свое удовольствiе по поводу чтенiя. — Объ известной передаче Пушкинымъ Гоголю сюжетовъ „Ревизора“ и „Мертвыхъ Душъ“ Смирнова записала следующее: „Вечеромъ я разсказала Его Величеству, что Сверчокъ далъ Гоголю сюжетъ для комедiи: — какой-то игрокъ прiезжаетъ въ провинцiю и его принимаютъ за важное лицо; эта исторiя невыдуманная“ и въ другомъ месте: „Пушкинъ провелъ четыре часа у Гоголя и далъ ему сюжетъ для романа, который, какъ Донъ-Кихотъ, будетъ разделенъ на песни. Герой объедетъ провинцiю; Гоголь воспользуется своими путевыми записками“. Этими словами, кажется, снимается съ Гоголя упрекъ въ лукавомъ присвоенiи себе сюжета, о которомъ будто бы Пушкинъ сделалъ только намекъ въ виду примера для поясненiя мысли, упрекъ, основанный на сообщенiи Анненкова, что однажды „въ кругу своихъ домашнихъ Пушкинъ говорилъ смеясь: „съ этимъ малороссомъ надо быть осторожнее: онъ обираетъ меня такъ, что и кричать нельзя“.
—————
„Мертвыхъ Душъ“ существуютъ далеко несогласные между собой разсказы. Между темъ, какъ Гоголь представляетъ этотъ литературный фактъ деломъ обоюднаго дружескаго соглашенiя, причемъ, по его словамъ, Пушкинъ даже побуждалъ его, какъ своего юнаго друга и собрата взять на себя и разработать данный сюжетъ, — по словамъ Л. Н. Павлищева, сына любимой сестры Пушкина, Ольги Сергеевны, выходитъ напротивъ, что Гоголь какъ будто своевольно воспользовался сюжетомъ, злоупотребивъ отчасти доверiемъ своего друга. По этому разсказу, во время одной изъ интимныхъ кабинетныхъ беседъ съ Пушкинымъ, съ глазу на глазъ — отъ всякихъ другихъ беседъ Гоголь обыкновенно уклонялся, по своей конфузливости и неловкости въ обществе дамъ, — Пушкинъ, всегда открытый и доверчивый, съ свойственной ему безпечностью разсказалъ недавнее происшествiе, случившееся неподалеку отъ села Михайловскаго съ дерзкимъ предпринимателемъ, решившимся, подобно Чичикову, составить состоянiе покупкой и продажей мертвыхъ душъ, но скоро попавшимся. Окончивъ разсказъ, Пушкинъ прибавилъ, что онъ воспользуется этимъ эпизодомъ для прозаическаго разсказа. Гоголь не подалъ никакого вида, что онъ заинтересовался слышаннымъ, притворившись совершенно равнодушнымъ, а между темъ, не теряя времени, принялся за дело, и когда познакомилъ Пушкина съ первыми набросками романа, то последнiй былъ такъ очарованъ, что примирился или долженъ былъ примириться съ совершившимся фактомъ. Сестре своей Пушкинъ показывалъ даже программу задуманной повести, жалуясь на лукавство Гоголя и съ досадой называя его хитрымъ малороссомъ. „Впрочемъ“ — прибавлялъ онъ — „я не написалъ бы лучше“. Въ Гоголе бездна юмору и наблюдательности, которыхъ въ иныхъ нетъ“.
О передаче Пушкинымъ сюжета „Ревизора“ мы читаемъ въ газете „Порядокъ“: „Собирая на месте матерiалы для приготовляемой „Исторiи Пугачевскаго бунта“, Пушкинъ, проездомъ въ Оренбургъ, останавливался въ Нижнемъ-Новгороде и разспрашивалъ о разныхъ разностяхъ местнаго губернатора г. М. П. Б. Разспросы эти возбудили въ последнемъ подозренiе: „а что̀, если этотъ петербургскiй чиновникъ, сочинитель г. Пушкинъ, только притворяется, будто матерiалы какiе-то собираетъ, а на самомъ деле ревизуетъ наши мирныя захолустья, по особому порученiю“. М. П. Б. счелъ долгомъ предупредить коменданта города Оренбурга, гр. Л. А. Перовскаго, что поездка Пушкина имеетъ целью секретно обревизовать действiя оренбургскихъ чиновниковъ. По примечанiю издателя „Русскаго Архива“ къ „Воспоминанiямъ“ Соллогуба, письмо это оканчивалось словами: „Вы знаете мое къ вамъ расположенiе; я почелъ долгомъ вамъ посоветовать, чтобы вы были осторожнее“. Пушкинъ и гр. Перовскiй, которые были прiятелями, немало хохотали надъ этимъ письмомъ и призракомъ ревизора, смутившаго губернаторскую фантазiю.
въ городе Устюжне (Новгородской губернiи), где какой-то прiезжiй господинъ выдалъ себя за чиновника „министерства“, обобравшаго всехъ городскихъ жителей.
„Ревизоръ“, коего Пушкинъ называлъ себя крестовымъ отцомъ. Письмо губернатора М. П. Б. превратилось въ комедiи въ письмо Андрея Ивановича Чмыхова: „Советую тебе“ и проч.
—————
„Пушкинъ приказалъ хохлу, всегда неподатливому, когда онъ долженъ читать, принести рукопись начала его романа „“. Пока онъ читалъ, Пушкинъ, по своей привычке, ходилъ взадъ и впередъ по комнате. Наконецъ, онъ остановился передъ Гоголемъ, положилъ ему обе руки на плечи, долго смотрелъ на него и, наконецъ, сказалъ ему: „Умница!“, затемъ поцеловалъ его въ лобъ, въ знакъ одобренiя. Онъ снова заходилъ по комнате, подошелъ ко мне и сказалъ: „Невеселая штука — Россiя!“ Надъ некоторыми сценами онъ отъ всей души хохоталъ, потомъ сделался чрезвычайно задумчивъ и, наконецъ, сказалъ Жуковскому. „А маленькiй-то хохолъ, каковъ?“ Потомъ онъ мне сказалъ: „M-me фонъ-Визинъ, вы способны это оценить, я по глазамъ вашимъ вижу — вы въ восторге; вамъ следуетъ взять г. Чичикова подъ свое крылышко; онъ неказистъ, но вы должны оказать ему те же услуги, какiя оказали изящному графу Нулину и очаровательному Онегину, такъ какъ ножницы страшной старухи (цензуры) его не пощадятъ“. Гоголь былъ очень взволнованъ, и Сверчокъ даже поцеловалъ Плетнева, который всегда откроетъ какой-нибудь кладъ! Я не знаю провинцiи, но мой мужъ, который видалъ помещиковъ и чиновниковъ, говорилъ мне, что Гоголь ихъ верно описываетъ. Одно удивительно — это, что Гоголь не жилъ въ провинцiи въ Великороссiи, но прослужилъ несколько месяцевъ въ одной изъ петербургскихъ канцелярiй. Пушкинъ говорилъ объ этомъ съ моимъ мужемъ и сказалъ: „утверждаютъ, будто столицы более развращены, чемъ провинцiя, это чистыя заблужденiя, такъ какъ Гоголь ничего не выдумываетъ, это совершенная правда, это страшная правда“. Затемъ онъ прибавилъ: „Гроза придворныхъ витязей и цензоровъ, снаряжайтесь въ походъ изъ-за „Мертвыхъ Душъ“, Жуковскiй, который непременно долженъ говорить по-немецки, утверждаетъ, что вы „dreist“.
—————