ВНЕШНІЯ УСЛОВІЯ ЖИЗНИ ГОГОЛЯ СЪ ЛЕТА 1832 Г. ПО 1835 ГОДЪ.
I.
По возвращенiи Гоголя въ Петербургъ изъ Малороссiи, въ его литературной деятельности наступаетъ временное затишье. Для него сразу стеклось много неблагопрiятныхъ обстоятельствъ, которыя не могли не отвлечь его отъ творчества; некоторыя изъ нихъ были обусловлены заботами о родныхъ и разстройствомъ домашнихъ делъ, другiя — служебными отношенiями и условiями.
Для Марьи Ивановны Гоголь еще съ января 1832 г. наступило надолго суетливое и тревожное время, съ техъ поръ какъ одинъ ея знакомый, красивый краковскiй полякъ, заезжiй землемеръ Трушковскiй, сделалъ предложенiе ея старшей дочери. Очень естественно, что съ техъ поръ до самой свадьбы все обычные занятiя и интересы были отложены или отошли на второй планъ, а главное вниманiе было устремлено на осведомленiя о женихе, на разныя необходимыя приготовленiя и проч. Какъ всегда почти бываетъ, между родственниками нашлись люди, не желавшiе этого брака и старавшiеся разбить свадьбу. Сама Марья Ивановна Гоголь желала бы видеть дочь замужемъ за человекомъ богатымъ и обезпеченнымъ, тогда какъ у жениха состоянiя не было; дядя невесты, А. А. Тро́щинскiй (тотъ самый, который такъ много помогалъ Гоголю въ самое критическое время его жизни въ Петербурге), былъ съ своей стороны также недоволенъ и ясно показывалъ свое неодобренiе, что̀, въ свою очередь, не могло не действовать на мнительную Марью Ивановну, которую и безъ того смущала всякая мелочь, въ роде появленiя какой-то кометы и приближенiя мая, считающагося у многихъ неблагопрiятнымъ месяцемъ для супружества.
Гоголь старался убедить домашнихъ не останавливаться разными нестоющими ни малейшаго вниманiя приметами и другими мнимыми препятствiями. Онъ сочувственно отнесся къ намеренiю матери устроить свадьбу безъ шума и объявлялъ себя врагомъ всякихъ свадебныхъ обрядовъ и церемонiй; советовалъ не смотреть на пересуды соседей и на мненiя дяди генерала, но действовать решительно въ виду взаимной привязанности жениха и невесты. О богатстве онъ судилъ такъ: что женихъ „всегда можетъ нажить его; нужны только труды. Но доброй души и прекрасныхъ качествъ человекъ никогда не наживетъ, если ихъ не имеетъ“.
о двухъ маленькихъ сестрахъ, которыхъ онъ везъ съ собою въ Петербургъ. Несмотря на отчаянную просрочку отпуска (Гоголь запаздывалъ почти на три месяца, не давъ о себе никакого извещенiя начальству Патрiотическаго института), ему не удалось скоро доехать до Петербурга: въ дороге экипажъ безпрестанно ломался и приходилось часто чинить его или просто ждать подолгу лошадей на станцiяхъ, такъ что и въ Москве Гоголю не удалось отдохнуть больше несколькихъ дней. На прiемномъ испытанiи въ институте сестры его сверхъ ожиданiя были приняты только въ приготовительное отделенiе, но по случаю переделокъ въ зданiи заведенiя не могли быть тотчасъ устроены. Между темъ къ однемъ непрiятностямъ присоединялись другiя: просрочка Гоголя была слишкомъ велика, чтобы не броситься въ глаза администрацiи, и, по докладу начальницы Вистингаузенъ, ему было прiостановлено жалованье на три месяца, что̀ составляло 200 р., сумму, весьма чувствительную для Гоголя въ его стесненныхъ обстоятельствахъ. Но, впрочемъ, после его ходатайства жалованье было ему возвращено. Инспекторъ Плетневъ, несмотря на дружескiя отношенiя къ Гоголю, былъ также недоволенъ просрочкой и съ досады называлъ его „оригиналомъ“. Сестры Гоголя были, наконецъ, приняты въ институтъ на казенный счетъ, но подъ тяжкимъ условiемъ, чтобы Гоголь вместо платы за нихъ отказался отъ жалованья и былъ неотлучно при институте. Черезъ несколько времени, впрочемъ, это стесненiе было устранено, и оне были зачислены сверхкомплектными воспитанницами, съ разрешенiя самой императрицы, не въ примеръ другимъ. Все это, конечно, стоило Гоголю не малыхъ волненiй. А въ то же время, по порученiю матери, ему приходилось иметь дело съ Опекунскимъ Советомъ и возникала даже мысль о продаже именья.
Черезъ несколько времени Марья Ивановна Гоголь перешла въ другую крайность: по совету пылкаго мечтателя-зятя, она у себя въ именье основала кожевенную фабрику. Услышавъ объ этомъ, Н. В. Гоголь писалъ ей: „Со всехъ сторонъ доходятъ слухи и стращаютъ о неурожае. Обратите на это вниманiе и велите, по крайней мере, насеять побольше картофелю, если хлеба немного. Да нельзя ли не строить въ этотъ годъ фабрики и другихъ построекъ? Неужели въ винокурне нельзя дать местъ выделывать кожъ; она же теперь совершенно гуляетъ. Приладьте какъ-нибудь. Ведь не въ наружномъ виде, не въ строенiи сила, а въ томъ, что́ делается внутри. Фабрикантъ — большой фантазеръ. Ему, конечно, прiятно видеть огромное строенiе съ пышнымъ названiемъ „фабрика“, но уговорите его, скажите, что вы на следующiй годъ выстроите ему золотую фабрику съ бриллiантовою крышею, но что теперь нельзя ли какъ-нибудь пристроить въ винокурне все препараты, что нетъ никакой возможности поступить иначе“. Хотя Николай Васильевичъ всячески старался отклонить мать отъ рискованнаго, почти безумнаго предпрiятiя, которое вскоре причинило ей пятитысячный убытокъ, и, справляясь о томъ, насколько успешно идутъ заводы въ Малороссiи, отовсюду получалъ самыя неутешительныя сведенiя, но разубедить Марью Ивановну не было никакой возможности. Вместо того, чтобы внять советамъ сына объ осторожности, она предавалась самымъ фантастическимъ надеждамъ на выручку отъ фабрики, хотя покупщиковъ совсемъ не было. Фабрикантъ скоро понялъ ея характеръ и, заметивъ ея безпредельную доверчивость и непрактичность, сулилъ въ будущемъ золотыя горы и давалъ самыя невероятныя обещанiя. Для Гоголя было ясно заочно, что мать его сделалась жертвой самаго безцеремоннаго обмана, и онъ предостерегалъ ее: „Для меня удивительно одно въ вашемъ фабриканте: какъ фабрикантъ готовъ подрядиться на 10. 000 паръ сапоговъ и решается сделать ихъ въ годъ? Кто за него будетъ работать? Неужели невидимая сила?“ и проч. Между темъ Гоголь не переставалъ осведомляться объ инструментахъ, употребляемыхъ въ кожевенномъ деле, и сообщалъ объ этомъ матери. Для пробы онъ просилъ присылать ему изъ дому сапоги и калоши изделiя собственной фабрики, которые, однако, не всегда его удовлетворяли, и неудивительно: „ходить въ этихъ сапогахъ на улице хорошо“, — хвалилъ Гоголь, — „но нужно же съ улицы войти въ комнату, где нельзя сидеть, по причине ихъ теплоты; а носить съ собою сапоги для перемены другiе — тоже не слишкомъ ловко“. Но вместо того, чтобы обратить на все это вниманiе, Марья Ивановна разстраивала сына непрiятными известiями о томъ, что, напр., князь Кочубей, ни съ того, ни съ сего, прiехалъ мерять ея землю въ Яворивщине: неизвестно, какое было у него побужденiе, но Марье Ивановне показалось, что онъ намеревался отнять ея собственность. Хотя Гоголь и успокоивалъ ее, говоря: „Велика важность, что Кочубей мерялъ нашу землю! Пусть онъ хоть всю поместитъ ее у себя на плане. Мы можемъ поместить у себя его Диканьку на плане“; но видно, что это его все-таки разсердило. „Жаль“, — пишетъ онъ, — „что у насъ въ Яворивщине живутъ такiе олухи, которымъ ни до чего нетъ нужды, у которыхъ если бы собственный языкъ ихъ стали мерять аршинами, такъ они не спросили бы“. Разумеется, все оказалось пустой тревогой...
Еще задолго до печальнаго финала фантастическихъ затей Марьи Ивановны, ея хозяйственныя дела приходили въ совершенное разстройство. Ей угрожала къ тому же тяжба съ родственникомъ Лукашевичемъ, который задолжалъ ей четыре тысячи рублей и не могъ или не хотелъ платить долгъ. После ей впрочемъ, кажется, удалось заложить души, которыя были переведены изъ Лукашевки“. Личныя дела Гоголя были въ это же время также очень незавидны: онъ попалъ на холодную квартиру и всю зиму былъ вынужденъ терпеть отъ этого неудобства. Разстроенное здоровье Гоголя требовало новыхъ попеченiй о себе, но какiя-то неизвестныя намъ причины, всего вероятнее безденежье, удержали его летомъ 1833 года въ Петербурге, не позволивъ ему не только думать о поездке въ Малороссiю, но даже и въ Москву.
г. въ Павловске, въ 1832 г. Гоголь поселился было на даче Гюнтера въ Царскомъ Селе, но, какъ мы знаемъ, оставался тамъ только въ начале лета, затемъ въ 1833 г. онъ поселился въ Стрельне и около Петергофа и только изредка прiезжалъ въ Петербургъ для прiисканiя новой квартиры“.
Также и въ 1834 г. Гоголь никоимъ образомъ не могъ выбраться летомъ изъ Петербурга и не былъ въ состоянiи нанять дачу, о которой онъ даже и не упоминалъ на этотъ разъ ни въ одномъ письме. И въ этомъ году при всемъ непреодолимомъ отвращенiи къ летней петербургской духоте и скуке Гоголь скоро почувствовалъ себя совершенно прикованнымъ къ городу неумолимой нуждой. Необходимость стеснять себя до последней крайности, разумеется, не позволяла нашему юноше думать о какой-либо помощи матери, за которую онъ могъ только мучиться и страдать нравственно. Даже самое непродолжительное свиданiе съ нею являлось трудно осуществимой мечтой. Въ начале весны Гоголь писалъ однажды матери: „Черезъ четыре месяца все-таки надеюсь съ вами видеться“, но судя по содержанiю всего письма и по непосредственно следующимъ словамъ: „Ну, развеселитесь же“, нельзя сомневаться, что такое обещанiе, если не безусловно, то въ значительной степени давалось также и для утешенiя удрученной заботами, хотя и бодрившейся и даже обольщавшейся надеждами Марьи Ивановны, надеждами, которыми последняя усыпила было даже на время опасенiя более ея дальновиднаго и осторожнаго сына. Въ iюне 1834 года Гоголь по обыкновенiю рвался вонъ изъ столицы, но могъ мечтать о выезде только самымъ неопределеннымъ образомъ: „Если я прiеду въ Москву“ — писалъ онъ Погодину уже въ исходе названнаго месяца, — „то или къ тебе, или къ кому-нибудь другому въ деревню, потому что мне городъ такъ надоелъ, что не могу смотреть на него равнодушно“. Но и это предположенiе не удалось и, кажется, именно вследствiе множества сделанныхъ Гоголемъ долговъ. („Я увиделъ, что мне выбраться нельзя никакъ изъ Питера: такъ я связался съ нимъ долгами и всеми делами своими“ объяснялъ онъ Максимовичу свою вынужденную верность надоевшему Петербургу. Тому же прiятелю Гоголь жаловался: „признаюсь, мне становится чемъ далее, темъ нестерпимее петербургскiй воздухъ“. Правда, Гоголь говоритъ во всехъ этихъ местахъ также вообще о своей неудовлетворенности Петербургомъ, но несомненно, что приведенныя строки указываютъ и на его недовольство необходимостью провести тамъ лето, что̀ видно и изъ его приведенныхъ выше жалобъ и изъ того, что Гоголь спешилъ при первой возможности хоть недалеко и не надолго вырваться изъ города даже въ самомъ конце лета. „Спешу къ тебе кончить письмо“ — говоритъ онъ Максимовичу, — „зане страхъ некогда: сейчасъ еду въ Царское, где проживу две недели, по истеченiи которыхъ непременно буду писать къ тебе“. Это видно наконецъ даже изъ такихъ выраженiй въ другихъ его письмахъ, напр. „Наши все почти разъехались: Пушкинъ въ деревне, Вяземскiй удралъ за-границу. Городъ весь застроенъ подмостками для лучшаго открытiя Александровской колонны, имеющей открыться 30 августа. Офицерья и солдатства страшное множество — и прусскихъ, и голландскихъ, и австрiйскихъ и проч.“.... Матери онъ также писалъ: „Даже намеренiе мое ехать къ вамъ рушилось“.
̀, разумеется, не могло не отражаться, и даже весьма заметно, на его душевномъ настроенiи, хотя онъ и переживалъ временами, совершенно наперекоръ тяжкому гнету нужды, счастливые недели и месяцы подъ влiянiемъ роившихся въ голове светлыхъ надеждъ и юношескихъ мечтанiй, на которыхъ мы будемъ вскоре иметь случай остановиться подробно. Касаться же матерiальныхъ условiй, среди которыхъ находился Гоголь, мы считаемъ себя положительно вынужденными въ виду того, что теченiе внутренней жизни Гоголя съ ними тесно связано и обзоръ ея въ связи съ изученiемъ внешней жизненной обстановки получаетъ несколько более рельефности и силы.
Въ занимающее насъ время личныя заботы и дела, конечно, должны были сильно отвлекать Гоголя отъ участiя въ делахъ матери, и это обстоятельство оказалось крайне неблагопрiятнымъ для обеихъ сторонъ. И все время почти Гоголю приходилось убеждать мать не быть слишкомъ доверчивой и не распространять, по крайней мере, заранее слуховъ о необыкновенно успешномъ ходе делъ, при чемъ онъ предостерегалъ ее, между прочимъ, и темъ соображенiемъ, что фабрикантъ можетъ исчезнуть съ деньгами или умереть, тогда какъ на немъ одномъ держится все дело. Слова Гоголя оказались пророческими: въ одинъ прекрасный день Марья Ивановна узнала, что фабрикантъ бежалъ, предоставляя ей ликвидировать дела и уплатить долги. Можно только удивляться тому, какъ неэнергично поступалъ въ этомъ деле Гоголь, писавшiй матери излишне деликатно: „Я уверенъ, что все, что́ вы ни делаете, делаете посоветовавшись напередъ съ собственнымъ благоразумiемъ, которое васъ всегда выручало“ (?!). Или, советуя матери держать фабриканта въ рукахъ, онъ вдругъ портитъ дело оговоркой: „Впрочемъ, я, позабывшись, читаю вамъ наставленiя, тогда какъ вы, безъ сомненiя, лучше меня все это знаете“. Между темъ недовольство этимъ рискомъ перешло у Гоголя и на главнаго виновника его, П. О. Трушковскаго. Последнiй однажды нарочно хотелъ прiехать въ Петербургъ, чтобы повидаться съ шуриномъ, но Гоголь написалъ матери, будто уезжаетъ въ Ревель, куда его „призываютъ разныя необходимыя для его трудовъ разысканiя“. Этимъ поездка была отклонена, а потомъ Гоголь уже написалъ матери откровенно, что въ Ревель не ездилъ...
Чтобы покончить съ домашними заботами и непрiятностями Гоголя, укажемъ еще на то, что Марья Ивановна не переставала иногда раздражать сына своей безтактностью, напр. съ уверенностью приписывая ему какую-то ничтожную повесть подъ заглавiемъ „Кулябка“, называя его генiемъ, и проч. Что-то, повидимому, похожее на это повторялось и еще не разъ.
„Я бы вамъ прислалъ теперь Смирдина журналъ“ — писалъ Гоголь матери, — „но онъ такъ толстъ, что за пересылку его больше нужно заплатить, чемъ сколько онъ сто́итъ; притомъ же онъ очень глупъ... Я не знаю, что́ за охота пришла нашимъ судить и рядить о литературе. Я зналъ лично людей, которыхъ почитали умными, но когда эти люди захотятъ непременно судить и сообщать другимъ свои сужденiя, то ихъ безъ смеха нельзя слушать. Въ какiя можно впасть ошибки, можно известному писателю приписывать сочиненiе чужое, сочиненiе гадкое, которымъ оскорбляется умъ и вкусъ“. — Еще одинъ случай. Однажды братъ Александра Семеновича Данилевскаго, Иванъ Семеновичъ, собирался надолго переехать въ Петербургъ. Гоголь писалъ матери, чтобы она отсоветовала болезненному Данилевскому настаивать на своей мечте, ссылаясь на дурное влiянiе на непривычныхъ петербургскаго климата, причемъ приводилъ въ примеръ самого себя. Марья Ивановна, безумно любившая сына и смотревшая, такъ сказать, въ микроскопъ, когда обсуждала какiя-либо касавшiяся его непрiятности, потребовала, чтобы Гоголь немедленно ехалъ въ деревню. Тогда пришлось ее успокоивать и писать, что „весъ городъ боленъ кашлемъ и прочими принадлежностями простуды“
Ивановны во время ихъ личныхъ свиданiй были всегда совершенно дружескiя, теплыя и сердечныя, — такъ по крайней мере представили ихъ намъ, на основанiи многолетняго весьма близкаго знакомства съ семьей нашего писателя, А. С. Данилевскiй и А. И. Псiолъ. Можетъ быть, во избежанiе упрека въ голословности, не лишнее будетъ здесь, въ подтвержденiе сказаннаго, привести два-три мелкихъ случая, рисующихъ Гоголя въ его семье въ разные моменты, при разныхъ настроенiяхъ, и показывающихъ какъ обычный тонъ его при непосредственныхъ сношенiяхъ съ матерью, между прочимъ его сдержанность въ случае небольшого недовольства какой-нибудь мелочью въ домашнемъ обиходе, и вообще его домашнее обращенiе, — такъ и проявленiе чувства любви къ матери въ более или менее торжественныя минуты.
Марья Ивановна относилась къ сыну, какъ къ авторитетному лицу во всехъ отношенiяхъ; она во всемъ съ нимъ советовалась и дорожила каждымъ его мненiемъ, особенно же старалась угодить ему, чемъ только могла. Гоголь относился къ ея суетливому усердiю съ легкимъ оттенкомъ добродушнаго юмора, но всегда сердечно и дружески. Однажды, когда Гоголь крестилъ вместе съ матерью одного изъ сыновей Данилевскаго, названнаго въ честь его Николаемъ (и вскоре умершаго), то онъ показалъ себя весьма заботливымъ, предупредительнымъ; но вдругъ, когда онъ о чемъ-то очень захлопотался, къ нему подходитъ въ большомъ смущенiи Марья Ивановна и шепчетъ, показывая на нетрезваго и съ трудомъ говорящаго священника: „Николенька, можно ли допустить, чтобы священникъ совершалъ таинство въ такомъ виде?“ Гоголь, ласково смеясь, ответилъ на это: „маменька, странно было бы требовать, чтобы священникъ былъ трезвъ въ воскресенье! надо это извинить ему“. Однажды Марья Ивановна заметила, что ея дорогому гостю, за которымъ она по обыкновенiю сильно ухаживала, не совсемъ нравится кофе ея приготовленiя. Она попросила на другой день одну изъ дочерей приготовить кофе какъ можно старательнее и лучше, но видитъ, что и на этотъ разъ сынъ неохотно пьетъ его. Тогда Марья Ивановна заметила: „это сегодня для тебя Оленька сама приготовила!...“ (Ольга Васильевна даже сама на этотъ разъ подавала кофе). — „Нетъ, маменька“, — возразилъ Гоголь: „ужъ где заведется дурной кофе, тамъ его ничемъ не выживешь!“ (припомнимъ, что также не могли часто угодить на Гоголя и у Аксаковыхъ и въ другихъ домахъ, но здесь, дома, онъ былъ какъ-то деликатнее и добрее). — Въ 1851 г., когда Гоголь въ последнiй разъ виделся съ матерью, она, какъ всегда, просила его не торопиться отъездомъ и говорила ему: „останься еще! Богъ знаетъ, когда увидимся!“ и Гоголь несколько разъ оставался и снова собирался въ дорогу, и наконецъ, отслуживъ молебенъ съ коленопреклоненiемъ, при чемъ онъ весьма горячо и усердно молился, разстался съ ней навсегда...
II.
Но кроме разныхъ домашнихъ тревогъ, были также и другiя помехи для литературной деятельности Гоголя въ 1833 и отчасти въ 1834 г. Плетневъ однажды писалъ о немъ Жуковскому: „У Пушкина ничего нетъ новаго, у Гоголя тоже. Его комедiя не пошла изъ головы. Онъ слишкомъ много хотелъ обнять въ ней, встречалъ безпрестанно затрудненiя въ представленiи и потому съ досады ничего не писалъ. Есть еще другая причина его неудачи: онъ въ такой холодной поселился квартире, что целую зиму принужденъ былъ бегать отъ дому, боясь тамъ заморозить себя. Такъ-то физическая сторона человека иногда губитъ его духовную половину со всеми въ ней зародышами“. Это сообщенiе Плетнева подтверждается целымъ рядомъ сходныхъ данныхъ въ переписке Гоголя. „Досадно“, — писалъ Гоголь Погодину, въ ноябре 1832 г., узнавъ объ успехе его литературныхъ работъ — „что творческая сила меня не посещаетъ до сихъ поръ. Можетъ быть, она ожидаетъ меня въ Москве“. Матери онъ писалъ уже во второй половине 1833 года: „Врядъ-ли будетъ у меня что-нибудь въ этомъ или даже въ следующемъ году. Пошлетъ ли всемогущiй Богъ мне вдохновенiе — не знаю“.
Хотя Гоголь по всемъ известiямъ былъ въ это время преимущественно занятъ комедiей, но онъ, кажется, не оставлялъ и другихъ художественныхъ замысловъ, судя по тому, что онъ снова просилъ нередко домашнихъ присылать ему „сказки и присказки“ и возобновлялъ речь о присылке смушевой шапки, кунтуша и проч. Съ другой стороны, хотя онъ съ презренiемъ отзывался тогда о „Вечерахъ“, называя ихъ „спекулятивнымъ оборотомъ“ и ожидая чего-нибудь „увесистаго, великаго, художническаго“, но собиранiе сказокъ и отыскиванiе костюмовъ предпринималъ, конечно, для „Миргорода“, составлявшаго продолженiе „Вечеровъ“. Кроме того, онъ принималъ непосредственнымъ наблюденiемъ участiе въ выходе „Пестрыхъ Сказокъ“ Одоевскаго и постоянно бывалъ на известныхъ субботнихъ вечерахъ у Жуковскаго, где встречалъ Пушкина, Крылова, Гнедича и графа М. Ю. Вiельгорскаго.
„Тройчатка, или альманахъ въ три этажа“; самое названiе это придумано было Гоголемъ. Одоевскiй часто видался тогда съ Гоголемъ, какъ это видно не только изъ переписки объ альманахе, но и изъ случайныхъ отрывочныхъ воспоминанiй, напр. въ не разъ указанной нами выше статейке Мундта (о намеренiи Гоголя поступить въ актеры). Со всеми членами Пушкинскаго и другихъ близкихъ къ нему литературныхъ кружковъ Гоголь былъ вообще въ довольно короткихъ, хотя часто и поверхностныхъ отношенiяхъ, и это продолжалось до самаго отъезда его за-границу. По поводу задуманнаго альманаха Одоевскiй писалъ Пушкину: „Скажите, любезнейшiй Александръ Сергеевичъ, что̀ делаетъ нашъ почтенный г. Белкинъ? Его сотрудники, Гомозейко и Рудый Панекъ, по странному стеченiю обстоятельствъ, описали: первую — гостиную, второй — чердакъ; нельзя ли г. Белкину“ (т. е. Пушкину) „взять на свою ответственность погребъ? Тогда бы вышелъ весь домъ въ три этажа, и можно было бы къ „Тройчатке“ сделать картину, представляющую разрезъ дома въ три этажа съ различными въ каждомъ сценами. Рудый Панекъ даже предлагалъ самый альманахъ назвать такимъ образомъ „Тройчатка, или альманахъ въ три этажа“, соч. и проч. Что̀ на это скажетъ г. Белкинъ? Его решенiе нужно бы знать немедленно, ибо заказывать картинку должно теперь, иначе она не поспеетъ, и „Тройчатка“ не выйдетъ къ новому году, что̀ кажется необходимымъ“. Эта литературная затея не состоялась, какъ и многiе другiе альманахи, но для насъ важно то, что она даетъ вамъ понятiе о совершенно свободныхъ и дружескихъ отношенiяхъ къ Гоголю его старшихъ литературныхъ собратовъ. Пушкинъ такъ отвечалъ Одоевскому: „Виноватъ, ваше сiятельство, кругомъ виноватъ! Прiехалъ въ деревню, думалъ — распишусь, не тутъ-то было. Головная боль, хозяйственныя хлопоты, лень — барская, помещичья лень такъ одолели меня, что не приведи Боже. Не дожидайтесь Белкина; не на шутку, видно, онъ покойникъ: не бывать ему на новоселье ни въ гостиной Гомозейки, ни на чердаке Панька. Не достоинъ онъ, видно, быть въ ихъ компанiи... А куда бы не худо до погреба добраться“! Вообще такiе проекты и замыслы более важны для характеристики литературныхъ отношенiй Гоголя въ занимающее насъ время, нежели свидетельствуютъ о какихъ-либо действительныхъ и определенныхъ литературныхъ планахъ.
Въ это же время Гоголь написалъ „Повесть о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“. Слова же Гоголя въ письме къ Максимовичу отъ 9-го ноября 1833 г. о томъ, что эта повесть, отданная имъ въ альманахъ Смирдина „Новоселье“, где она впервые была напечатана, будто бы „старинная“, и дата, помеченная въ „Новоселье“ (1831 г.), не могутъ быть приняты, какъ совершенно справедливо доказываетъ Н. С. Тихонравовъ. Извиненiе Гоголя очень легко объясняется неловкостью его положенiя: будучи на вечере у Смирдина во время его „новоселья“, Гоголь, вместе съ другими присутствующими, долженъ былъ дать обещанiе принять участiе въ задуманномъ альманахе, тогда какъ для Максимовича причина такого предпочтенiя ему Смирдина могла казаться весьма обидной. На следы свежихъ впечатленiй, послужившихъ главной канвой для повести, указываютъ, между прочимъ, описанiя исключительно летнихъ сценъ. Гоголь и здесь, какъ въ „Вiи“, очень мало пользуется сюжетомъ, взятымъ у Нарежнаго; главное содержанiе составляютъ все-таки описанiе уездной скуки и спячки, также нравовъ и отчасти даже внешняго вида Миргорода, описанiе знойнаго малороссiйскаго лета съ его характеристичной тишиной и истомой и проч. Такiе дни Гоголь, правда, описывалъ и прежде, напр. въ самомъ начале „Соро́чинской Ярмарки“, но особенно часто подобныя описанiя встречаются въ его письмахъ около 1832 г. Зазывая своихъ прiятелей на летнiй отдыхъ въ Малороссiю, Гоголь еще передъ выездомъ изъ Петербурга писалъ одному изъ нихъ: „Въ iюле месяце, если бы тебе вздумалось заглянуть въ Малороссiю, то засталъ бы и меня, лениво возвращающагося съ поля отъ косарей, или беззаботно лежащаго подъ широкой яблоней, безъ сюртука, на ковре, возле ведра холодной воды со льдомъ“. Другому прiятелю онъ писалъ приглашенiе почти въ техъ же словахъ: „Жизнь мы проведемъ самымъ эстетическимъ образомъ: спать будемъ въ волю; есть будемъ очень много“. и проч. Позднее, года черезъ два, онъ звалъ также Максимовича ехать съ нимъ по Пслу, где бы „мы лежали въ натуре, купались“ и проч. Нельзя не припомнить, что это-то лежанiе въ прохладной тени, благодушные, ленивые разговоры изморенныхъ зноемъ людей, иногда даже о политике и о томъ, какъ „три короля объявили нашему царю войну“, сцена развешиванiя на воздухе белья для просушки и проч. составляютъ въ значительной степени содержанiе повести до сцены, въ которой описывается самая ссора.
Это изображенiе Миргорода и его запущенности было, очевидно, снято съ натуры; описаны были даже присутственныя места и находившаяся передъ ними „прекрасная лужа, удивительная лужа“. Этимъ Гоголь нажилъ себе множество непримиримыхъ враговъ въ лице местныхъ миргородскихъ патрiотовъ.
Во второй половине повести, т. -е. въ изображенiи самой тяжбы, Гоголь не только остается вполне самостоятельнымъ по отношенiю къ Нарежному, но и вноситъ гораздо более глубокую идею, заменяя узко-практическую мораль романа „Страсть къ тяжбамъ“, старавшагося показать единственно безсмысленность последнихъ и происходящiй отъ этого огромный практическiй вредъ, изображенiемъ безнадежной пустоты и нравственнаго ничтожества людей, которыхъ и дружба и ненависть имеютъ самую жалкую, самую пошлую основу, совершенно соответствующую убогому уровню ихъ умственнаго и нравственнаго развитiя. Какъ известно, Гоголь сосредоточилъ весь комизмъ на ничтожномъ поводе къ ссоре, возникшей изъ-за слова „гусакъ“, подобно тому какъ въ „Мертвыхъ Душахъ“ Чичиковъ поссорился съ другимъ таможеннымъ чиновникомъ изъ-за того, что тотъ обиделся за обозванiе его поповичемъ, хотя былъ действительно поповичъ.
Изъ внешнихъ следовъ влiянiя Нарежнаго на Гоголя можно отметитъ, кажется, только следующiй прiемъ въ „Страсти къ тяжбамъ“, повторенный и въ „Повести о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“: „Попытай, кто хочетъ и надеется верно изобразить взоръ и движенiе, обнаруженные тогда паномъ Харитономъ“. Ср. у Гоголя: „О, если бы я былъ живописецъ, я бы чудно изобразилъ всю прелесть ночи“ и проч..
III.
его внешними матерьяльными условiями. Главнымъ деломъ Гоголя въ эту пору было собиранiе народныхъ украинскихъ песенъ, въ которое онъ одно время вдался было усиленно, относясь къ этому занятiю съ горячимъ увлеченiемъ внезапно возгоревшейся страсти. Здесь сильно сказалась его поэтическая натура и вместе съ темъ влiянiе на него знакомства съ Максимовичемъ. По возвращенiи Гоголя въ Петербургъ изъ Малороссiи, Максимовичу понадобилась виньетка для заглавнаго листа его сборника малороссiйскихъ песенъ. Горячо сочувствуя его предпрiятiю, Гоголь сталъ подыскивать для исполненiя этой мысли художника, который оказался бы на высоте предназначавшейся ему задачи. Въ бытность свою въ Москве Гоголь совсемъ было обнадежилъ въ этомъ отношенiи своего друга, но обещанiе Гоголя на этотъ разъ не было приведено въ исполненiе. „Тотъ художникъ малороссъ въ обоихъ смыслахъ“, — писалъ онъ, — „про котораго я вамъ говорилъ и который одинъ могъ бы сделать нацiональную виньетку, пропалъ какъ въ воду, и я до сихъ поръ не могу его отыскать“.
Зато собиранiе и записыванiе песенъ подвигалось съ известнымъ успехомъ. Отъ этой деятельности Гоголя сохранились несомненные следы, и при томъ не въ одномъ только сборнике, изданномъ Максимовичемъ, въ которомъ некоторое участiе несомненно принялъ и Гоголь (конечно, во второмъ изданiи). Хотя и трудно определить, на основанiи писемъ, насколько великъ былъ въ данномъ случае сделанный имъ вкладъ; но во всякомъ случае, мы имеемъ въ рукахъ кроме того три собственноручныхъ тетради песенъ, старательно переписанныхъ Гоголемъ, изъ которыхъ одна заключаетъ въ себе песни русскiя, впрочемъ, повидимому, выбранныя преимущественно изъ сборника Сахарова, а въ двухъ другихъ записаны песни южнорусскiя и малороссiйскiя.
Но въ остальныхъ отношенiяхъ Гоголь мало подвинулся въ этомъ году и постоянно во всехъ письмахъ жаловался на овладевшую имъ лень, особенно къ Погодину отъ 1 февраля, въ письме къ Данилевскому отъ 8 февраля, и къ Максимовичу отъ 2 iюля. Въ последнемъ Гоголь говоритъ между прочимъ: „Я такъ теперь остылъ, очерствелъ, сделался такой прозой, что не узнаю себя. Вотъ скоро будетъ годъ, какъ я ни строчки. Какъ ни принуждалъ себя, нетъ, да и только!“ хотя въ несколько более раннемъ письме къ Погодину (отъ 8 мая) онъ замечаетъ, что приступилъ къ написанiю „увесистой вещи“: „Начало къ этому уже сделано. Не знаю, какъ пойдетъ дальше“. Но уверенности въ успешной работе вдохновенiя не было, какъ это видимъ между прочимъ изъ заключительныхъ строкъ того же письма: „да не отлучается отъ тебя вдохновенiе и творческая сила“. Чувствуя временное ослабленiе въ себе творческаго дара, Гоголь темъ искреннее желалъ литературныхъ и научныхъ успеховъ своему прiятелю.
только сказать, что ни одно изъ предположительныхъ объясненiй г. Кулиша въ данномъ случае насъ решительно не удовлетворяетъ. — „Въ промежутокъ между iюлемъ и ноябремъ“, — пишетъ г. Кулишъ, — „съ Гоголемъ случилось нечто необыкновенное. Можетъ быть, то были непрiятности по службе или по предмету его литературныхъ занятiй; но, судя по тону его речи, едва-ли не будетъ вернее, если мы скажемъ, что то была:
„Забота юности — любовь“.
„Строчки эти находятся въ письме къ Максимовичу отъ 9 ноября 1833 года, где Гоголь говоритъ между прочимъ: „еслибъ вы знали, какiе со мной происходятъ странные перевороты, какъ сильно растерзано все внутри меня. Боже, сколько я пережилъ, сколько перестрадалъ! Но теперь я надеюсь, что все успокоится, и я буду снова деятельный, движущiйся“.
Намъ кажется, что г. Кулишъ далеко идетъ за объясненiемъ загадочнаго литературнаго безплодiя Гоголя въ 1833 г.. Онъ делаетъ совершенно произвольныя предположенiя и забываетъ обратить вниманiе на связь выписанныхъ строкъ съ остальнымъ содержанiемъ того же письма. Во-первыхъ, Гоголь и раньше, въ самомъ начале iюля, писалъ Максимовичу о своихъ литературныхъ неудачахъ, происшедшихъ вследствiе самыхъ разнообразныхъ непрiятностей, или по прихоти упрямаго вдохновенiя, какъ о томъ говорилъ онъ Погодину и другимъ, да и весь предшествующiй годъ въ этомъ отношенiи былъ для него однимъ изъ самыхъ тяжелыхъ, и во-вторыхъ, Гоголю пришлось сгущать краски и употреблять яркiя выраженiя чуть ли не для того еще, чтобы лучше извинить себя передъ прiятелемъ, который давно ждалъ обещаннаго вклада для издаваемой имъ „Денницы“. Любопытно притомъ, что служебныя и литературныя непрiятности въ гораздо бо́льшей степени удручали Гоголя въ 1835 и 1836 годахъ, но это нимало не ослабляло тогда силы его творчества. На любовь же въ приведенныхъ выше строкахъ нетъ даже и намека. Одной изъ причинъ занимающаго насъ застоя въ творчестве Гоголя могло быть также разве нездоровье, вообще слишкомъ часто возвращавшееся къ нему. Такъ, у него уже давно слегка мелькала мысль даже о поездке для леченiя на Кавказъ, мысль, къ которой онъ потомъ не разъ возвращался (въ 1834 г., какъ видно изъ письма къ Максимовичу отъ 28-го мая; въ 1835 г., какъ видно изъ письма къ Жуковскому отъ 15 iюля того же года, и наконецъ, въ 1836 г., по свидетельству его университетскаго слушателя Иваницкаго, хотя все-таки онъ не осуществилъ ея). Узнавъ, что пользовавшiйся его особеннымъ доверiемъ московскiй докторъ Дядьковскiй отправился на Кавказъ, Гоголь еще въ середине лета писалъ Максимовичу: „Если онъ возвратился, то что́ говоритъ о Кавказе, объ употребленiи водъ, о степени ихъ излечительности, и въ какихъ особенно болезняхъ? Изъ многихъ тщательныхъ вопросовъ вы можете догадаться, что и мне пришло въ думку потащиться на Кавказъ, зане скудельный составъ мой часто одолеваемъ недугомъ и крайне дряхлеетъ“. Заметимъ пока это.
IV.
О подаркахъ домашнимъ речь въ это время также надолго замолкаетъ, что́, разумеется, вполне объясняется темъ, что Гоголю тогда приходилось уже и безъ того много помогать своей семье заботами о ней и разными уплатами за обученiе сестеръ: „Будьте уверены“ — писалъ онъ матери, — „что я не пощажу ничего, чтобы доставить имъ все нужное. Все прiятныя искусства, необходимыя для девицъ, будутъ имъ внушены“. Въ письме отъ 10 iюля 1834 г. онъ жалуется на тяжелый для него годъ и извиняется, что ничего не можетъ послать матери въ критическую для нея минуту.
собой въ институтъ сестеръ и что еще въ пути дорожныя хлопоты, постоянная порча экипажа, непривычныя заботы и возня съ детьми, наконецъ дурная дорога совсемъ истомили его. Хорошо еще, что къ этому не присоединилась по прежнему болезнь, которая такъ мучила его во время iюньскаго путешествiя изъ Петербурга въ Украйну. Но этого недостаточно: онъ вообще много заботился и хлопоталъ о сестрахъ. О заботахъ и любви Гоголя къ сестрамъ приведемъ любопытный разсказъ его сестры Елизаветы Васильевны, рисующiй притомъ вообще ихъ семейныя отношенiя.
„Когда мы подросли, братъ прiехалъ за нами, чтобы отвести насъ въ Петербургъ, въ Патрiотическiй институтъ, где онъ преподавалъ исторiю и куда насъ приняли на счетъ Государыни. Братъ хлопоталъ самъ обо всемъ, входилъ во все подробности, даже въ заказъ нашего гардероба, делалъ намъ платья дорожныя, для поступленiя въ институтъ и для другихъ случаевъ; насъ снабдили всемъ нужнымъ и отправили въ путь.
Дедушка и две бабушки прiехали съ нами проститься, и это было наше последнее съ ними свиданiе, такъ какъ черезъ два года никого изъ нихъ уже не было въ живыхъ, — добрые были старички!...
не хотели уехать такъ; ее нашли въ саду и привели къ намъ. Няня и мы, особенно я, страшно рыдали, — это прощанiе было настолько трогательно и такъ глубоко запечатлелось въ нашей памяти, что часто уже потомъ въ институте, когда случалась необходимость вызвать слезы, а ихъ не было, то стоило намъ только вспомнить няню Варичку и наше съ ней прощанiе, какъ тотчасъ же являлись самыя искреннiя и горячiя слезы. Мать и старшая сестра проводили насъ до Полтавы; пробывъ здесь два дня, мы тронулись далее. Въ Полтаве снова прощанiе съ матерью и сестрой, и снова обильныя слезы; братъ старался насъ разсеять и утешить какъ могъ, и мы безъ всякихъ приключенiй доехали до Москвы, где останавливались на три дня, и братъ насъ возилъ по городу и въ театръ. Затемъ опять въ дорогу — и мы въ Петербурге.
Въ памяти у меня ничего не осталось о томъ, какое впечатленiе произвели на насъ Москва и Петербургъ.
зеленые капоры въ саняхъ извозчика; кончается спектакль, зовемъ извозчика, а его и следъ пропалъ; пришлось такимъ образомъ брату заказывать новые. Квартиру братъ переменялъ при насъ два раза и устраивалъ решительно все самъ, кроме занавесокъ, которыя шила женщина, но которыя онъ все-таки самъ кроилъ, и даже показывалъ, какъ шить. Вечерами у него бывали гости, но мы почти никогда не выходили; иногда онъ устраивалъ большiе вечера по приглашенiю, и тогда опять всегда самъ смотрелъ за всеми приготовленiями и даже самъ приготовлялъ какiе-то сухарики, обмакивая ихъ въ шеколадъ — онъ ихъ очень любилъ. Не выходя къ гостямъ брата, мы все-таки имели возможность наблюдать ихъ прiездъ изъ одного окна своей комнаты, которое выходило въ переднюю; вообще же объ этомъ времени у меня осталось очень смутное воспоминанiе. Мы прожили такимъ образомъ съ братомъ, кажется, съ месяцъ; въ это же время онъ насъ самъ приготовлялъ къ поступленiю въ институтъ, не забывая въ то же время покупать намъ разныя сласти и игрушки.
Редкiй былъ у насъ братъ; несмотря на всю свою молодость въ то время, онъ заботился и пекся о насъ, какъ мать. Иногда по вечерамъ, братъ и самъ уезжалъ куда-нибудь и тогда мы ложились спать раньше. Помню, разъ, именно въ такой вечеръ, мы уже спали, когда приходитъ къ намъ Матрена, жена братнина человека Акима, будитъ насъ и говоритъ, что братъ приказалъ насъ завить, такъ какъ на другой день насъ отведутъ въ институтъ; насъ, почти спящихъ, завили и уложили снова. На другой день насъ одели въ закрытыя шеколадныя платья изъ драдедама, и братъ повелъ насъ въ институтъ, где передалъ начальнице института, M-me Вистингаузенъ, маленькой горбатой старушке; она ввела насъ въ классъ и отрекомендовала: „сестры Гоголя“. Насъ тотчасъ же все обступили какъ новенькихъ и вдобавокъ сестеръ своего учителя. Къ намъ все были очень внимательны и ласкали насъ, особенно старшiя. Моя классная дама въ тотъ же день подарила мне куклу. (Я была очень мала, между темъ какъ Аннетъ до 14 летъ росла сильно. Я была самая маленькая по росту и потому шла въ первой паре, и классная дама водила меня за руку; только черезъ годъ по выходе изъ института я поравнялась ростомъ съ сестрой). Съ большою грустью и слезами разстались мы съ братомъ и водворились въ институте.
́льшею частью совсемъ не хотели отвечать; когда у него бывали уроки въ институте, то по окончанiи ихъ онъ всегда приносилъ лакомства. Впрочемъ онъ и самъ былъ большой лакомка, и иногда одинъ съедалъ целую банку варенья, и если я въ это время прошу у него слишкомъ много, то онъ всегда говорилъ: „погоди, я вотъ лучше покажу тебе, какъ естъ одинъ мой знакомый, смотри — вотъ такъ, а другой — этакъ“, и т. д. И пока я занималась представленiемъ и смеялась, онъ съедалъ всю банку. У меня была маленькая страсть писать, и я наполняла толстую тетрадь своими сочиненiями подъ названiемъ „Комедiи и сказки“ и отдала эту тетрадь брату, который, разумеется, тотчасъ же сталъ смеяться и разсказалъ о моемъ сочинительстве нашему инспектору Плетневу, и тотъ после часто шутя спрашивалъ меня въ классе о моихъ сочиненiяхъ. Меня всегда это очень конфузило, и больше я уже не пробовала ничего писать, и даже боялась вести свой журналъ, чтобы онъ не попалъ какъ-нибудь въ руки къ классной даме“.
Припомнивъ, что эти правдивыя и непритязательныя строки были написаны задолго до появленiя въ печати какихъ бы то ни было обличенiй Гоголя въ мнимомъ безсердечiи и сухомъ равнодушiи къ семейнымъ, мы не имеемъ ни малейшаго основанiя сомневаться въ достоверности приведеннаго разсказа, а также и въ справедливомъ освещенiи излагаемыхъ здесь фактовъ и представленныхъ отношенiй.
После этихъ указанiй, касающихся частной жизни Гоголя, мы можемъ уже обратиться къ разсказу о иныхъ заботахъ и волненiяхъ, имевшихъ для него большое значенiе въ первой половине тридцатыхъ годовъ.