ПРОИСХОЖДЕНІЕ ПОВЕСТИ „ВІЙ“ И ОТНОШЕНІЕ ЕЯ КЪ НАРОДНЫМЪ МАЛОРОССІЙСКИМЪ СКАЗКАМЪ.
„Страшной Местью“ и повестью „Иванъ Федоровичъ Шпонька и его тетушка“ заканчиваются произведенiя перваго перiода литературной деятельности Гоголя, признанныя имъ впоследствiи незрелыми ученическими опытами. Обе эти повести во многомъ представляютъ очень заметный переходъ къ „Арабескамъ“ и „Миргороду“ и къ целому ряду драматическихъ произведенiй Гоголя, начатыхъ въ середине тридцатыхъ годовъ. Дiалогическая форма изложенiя, наклонность къ которой сильно чувствуется уже въ „Соро̀чинской Ярмарке“ и въ другихъ разсказахъ перваго тома „Вечеровъ на Хуторе“ — въ „Страшной Мести становится очень заметною. И тамъ, и здесь собственно-повествовательный элементъ весьма часто уступаетъ место какъ описанiямъ природы, такъ и разговорамъ действующихъ лицъ. Если вообще трудно указать какое-нибудь эпическое произведенiе, въ которомъ не только не являлся бы дiалогъ, но и не занималъ бы весьма виднаго места, то между темъ какъ у большинства другихъ писателей онъ лишь не надолго заступаетъ место разсказа, составляющаго во всякомъ случае главную форму изложенiя, у Гоголя нередко, особенно въ „Страшной Мести“, наоборотъ, дiалогъ, чередуясь съ описанiями и характеристиками, оставляетъ мало места повествованiю въ строгомъ смысле слова. Собственно повествовательный элементъ является у Гоголя господствующимъ уже позднее — кое где въ „Арабескахъ“, но особенно въ повести „Римъ“ и, наконецъ, въ „Мертвыхъ Душахъ“; но онъ имеетъ еще весьма второстепенное значенiе въ „Вечерахъ“ и „Миргороде“, при чемъ матерiалъ, которымъ пользовался для него авторъ, чаще всего оказывается заимствованнымъ. Происходила ли эта особенность творчества Гоголя исключительно отъ потребности въ живыхъ картинахъ и о́бразахъ и отъ пристрастiя къ яркимъ драматическимъ положенiямъ, или отъ другихъ причинъ — решитъ не беремся; но, кажется, уясненiе этого вопроса облегчается собственнымъ признанiемъ Гоголя въ „Авторской Исповеди“, что онъ „никогда ничего не создавалъ въ воображенiи и не имелъ этого свойства“. „У меня“ — говорилъ Гоголь — „только то и выходило хорошо, что̀ взято было мной изъ действительности, изъ данныхъ, мне известныхъ. Угадывать человека я могъ только тогда, когда мне представлялись самыя мельчайшiя подробности его внешности“. Основываясь на этихъ словахъ Гоголя и на многихъ примерахъ въ его произведенiяхъ, можно предположить, что господствующую роль въ его творчестве игралъ скорее даръ тонкой проницательности, нежели способность воображенiя. „Воображенiе мое до сихъ поръ не подарило меня“ — продолжаетъ онъ — „ни однимъ замечательнымъ характеромъ и не создало ни одной такой вещи, которую где-нибудь не подметилъ мой взглядъ въ натуре“. Впрочемъ, творческая работа фантазiи Гоголя несомненно проявляется въ художественномъ воспроизведенiи поразившихъ его характеровъ и картинъ природы, но на основанiи матерiала, добытаго личной наблюдательностью. Такъ, съ изумительнымъ искусствомъ онъ рисуетъ въ „Тарасе Бульбе“ роскошную картину девственныхъ новороссiйскихъ степей въ перiодъ войнъ казаковъ съ поляками; а звуки народныхъ песенъ, какъ мы видели, находили въ чуткой душе поэта горячiй сочувственный отголосокъ, пробуждая въ немъ длинную вереницу думъ и чувствъ, озаренныхъ пламеннымъ энтузiазмомъ южной натуры. Отдаваясь неизъяснимому очарованiю этихъ звуковъ, Гоголь переживалъ минуты, въ которыя передъ его умственнымъ взоромъ рисовались картины, просившiяся на бумагу, такъ что для него песни были действительно „надгробнымъ памятникомъ былого“, въ которыхъ было все: „и поэзiя, и исторiя, и отцовская могила“.
Особенно любопытно заимствованiе повествовательнаго матерiала и переработка его применительно къ любимымъ образамъ поэта — въ „Вiи“. Въ примечанiи къ повести Гоголь ясно указываетъ ея происхожденiе: она представляетъ переделку народнаго преданiя, которое, впрочемъ, оставлено будто бы почти безъ измененiя. Но такое объясненiе нельзя принимать въ буквальномъ смысле: въ сущности въ основанiе разсказа положено несколько варiантовъ одной малороссiйской сказки, во многихъ своихъ частяхъ настолько отличающихся одинъ отъ другого, что ихъ можно считать самостоятельными произведенiями украинской народной словесности. Сверхъ того, авторомъ въ большой степени введенъ также постороннiй матерiалъ, созданный его творческой фантазiей и не разъ прерывающiй основную нить разсказа, заимствованнаго изъ сказокъ. Такъ, начало повести написано подъ несомненнымъ впечатленiемъ отъ романа Нарежнаго „Бурсакъ“, чемъ, между прочимъ, объясняется замена главнаго героя сказокъ дьячка или просто парня, бурсакомъ, философомъ Хомой Брутомъ, и выборъ некоторыхъ другихъ лицъ изъ семинарской среды (считая здесь также отца-ректора).
„Вiя“ съ „Бурсакомъ“, — и „Повести о томъ, какъ поссорился Иванъ Ивановичъ съ Иваномъ Никифоровичемъ“ съ романомъ „Два Ивана, или страсть къ тяжбамъ“. Фабула Нарежнаго, безъ сомненiя, слишкомъ слаба и незначительна въ „Бурсаке“, чтобы она могла привлечь Гоголя; предположить подражанiе было бы совсемъ несообразно съ силой дарованiя обоихъ; но Нарежный могъ быть полезенъ Гоголю, какъ предшественникъ въ простомъ и сравнительно правдивомъ изображенiи стариннаго малороссiйскаго быта, притомъ особенно быта частнаго, домашняго, или — какъ въ „Бурсаке“ — семинарскаго. Знакомство съ стариннымъ бурсацкимъ бытомъ несомненно почерпнуто Гоголемъ изъ „Бурсака“ и притомъ онъ воспользовался этимъ матерiаломъ не только въ „Вiи“, но отчасти и во второй главе „Тараса Бульбы“. Онъ взялъ изъ „Бурсака“ преимущественно изображенiе бурсы съ ея богословами, философами, риторами и грамматиками, съ консулами, ликторами и цензорами; изображенiе быта, нравовъ и обычаевъ бурсы, между которыми встречались столь оригинальные, какъ обычай своеобразнаго покровительства побоями и проч.; далее можно отметить описанiе нападенiй бурсаковъ на чужiе огороды, возвращенiя ихъ домой на каникулы, пенiя по дороге кантовъ передъ домомъ какого-нибудь зажиточнаго малороссiйскаго пана. Все эти ценныя данныя весьма искусно извлечены Гоголемъ изъ массы мелочныхъ приключенiй главнаго героя, среди которыхъ они тонутъ въ „Бурсаке“, — и собраны въ одну яркую картину. Необходимо, однако, заметить капитальное различiе въ прiемахъ и характере творчества обоихъ писателей: вся сила Нарежнаго заключалась единственно въ известномъ уменiи развивать фабулу, обставляя разсказъ во вкусе тогдашняго времени, сплетенiемъ более или менее занимательныхъ подробностей и приключенiй, если ужъ признать за ними это свойство, — но у него почти совсемъ не встречаются описанiя природы, характеристики и нигде нетъ дiалогической формы изложенiя; у Гоголя, наоборотъ, последнiе элементы являются преобладающими. При такомъ существенномъ несходстве Гоголю могло пригодиться у Нарежнаго очень немногое; но романы последняго дали известный толчокъ и пищу фантазiи Гоголя заключающимся въ нихъ бытовымъ матерiаломъ. То, что̀ составляетъ главное содержанiе „Бурсака“, какъ и естественно, оставлено Гоголемъ безъ вниманiя; но зато некоторыя черты, которымъ, можетъ быть, не придавалъ особаго значенiя Нарежный, были замечены и выдвинуты Гоголемъ. Но замечательно, что, взявъ у Нарежнаго матерiалъ для сжатой характеристики семинарскаго быта, Гоголь существенно изменилъ дело, наделивъ главнаго героя „Казакъ, слава Богу, ни чертей, ни ксендзовъ не боится“, отвечаетъ панъ Данило Катерине на ея застращиванiе колдуномъ (въ „Страшной Мести“): „Много было бы проку, если бы мы стали слушаться женъ? — люлька да острая сабля!“ — „Да что́ я за казакъ, когда бы устрашился?“ одобряетъ себя Хома Брутъ во время ночныхъ ужасовъ при чтенiи имъ псалтыри по покойнице-ведьме. Онъ тоже не прочь по-казацки въ затруднительныхъ случаяхъ прибегнуть къ куренiю люльки или нюханiю табака. Заметимъ также, что соответствующiя черты часто встречаются и въ „Тарасе Бульбе“: „пусть теперь подвернется какая-нибудь татарва“, — говоритъ Андрiй, — „будетъ знать она, что̀ за вещъ казацкая сабля!“. А словамъ: „наша жена — люлька да острая сабля“ и „много было бы проку, если бы мы стали слушаться женъ?“ — въ „Тарасе Бульбе“ совершенно соответствуютъ следующiя: „Не слушайся, сынку, матери: она баба, она ничего не знаетъ. Какая вамъ нежба? Ваша нежба — чистое поле да добрый конь — вотъ ваша нежба“. Таковъ идеалъ браваго казака и таковы же самыя заветныя мечты его о будущемъ сыновей въ „Страшной Мести“: „какъ вихорь, будешь ты летать передъ казаками, съ бархатной шапочкой на голове, съ острой саблей въ руке“; въ „Тарасе Бульбе“: „теперь онъ“ (Бульба) „тешилъ себя заранее мыслью: какъ онъ явится съ двумя сыновьями своими въ Сечь и скажетъ: „Вонъ посмотрите, какихъ я молодцовъ привелъ вамъ“. Подобно Остапу въ „Бульбе“ философъ часто пробовалъ „крупнаго гороху“, но съ совершенно философическимъ равнодушiемъ, говоря, что „чему быть, того не миновать“. Философъ мастеръ лихо танцовать, и какъ на танецъ запорожца съ восхищенiемъ любуются въ „Тарасе Бульбе“ окружающiе; такъ, глядя на него, дворня сотника приговариваетъ съ удивленiемъ: „Вотъ это какъ долго танцуетъ человекъ!“. Всехъ этихъ чертъ нетъ у Нарежнаго, но у Гоголя оне далеко не лишены значенiя.
„Вiя“* съ его главными источниками, остановимся сперва на напечатанной въ сборнике Драгоманова („Малороссiйскiе народные преданiя и разсказы“) билице: „Вiдьма та видьмак“.
„Була собi мати та дочка, i обидвi вiдьми. От дочка i полюби парня. Так i чипляеться на ёго, а вiн не хоче, значить, ночувать, а вона, як узнала, давай на ёго сiдать; вiн вертаеться з вулецi, а вона очепеться за ёго, та вiн и таска ii до свiта“ и проч.
Эти немногiя строки были распространены Гоголемъ въ связи и соответствiи съ предыдущимъ разсказомъ, при чемъ местами введена и любимая имъ дiалогическая форма; далее, при переходе къ изображенiю ведьмы, онъ, по своему обычаю, пользуется некоторыми излюбленными художественными о̀бразами. Такъ онъ рисуетъ ее, уже после превращенiя въ красавицу, „созданною изъ блеска и трепета“, подобно тому какъ въ „Майской Ночи“ о теле утопленницы сказано, что оно „какъ будто изваяно изъ прозрачнаго облака, и будто светилось насквозь при серебряномъ месяце“ (другой сходный образъ въ „Страшной Мести“ уже указанъ выше, какъ отмечено сходство въ сравненiи звука, слышимаго Хомой Брутомъ, съ „тонкими серебряными колокольчиками“, и такого же звука, слышимаго Петромъ въ „Вечере накануне Ивана Купала“). Самое превращенiе старухи-ведьмы въ красавицу находится, очевидно, въ связи съ другимъ малороссiйскимъ сказанiемъ, помещеннымъ въ первомъ томе „Трудовъ“ Чубинскаго, которое начинается такъ: „Въ еднымъ селi не мiгъ ны еденъ дячокъ довго жыти: поступыть на прыходъ, послужыть мiсяцiвъ пъять — и умре. Прычыною тому було то, що у едного хозяiна , которая була дуже велыка вiдьма“. — Такимъ образомъ превращенiе старухи-ведьмы въ чудную красавицу понадобилось Гоголю, чтобы скомбинировать некоторыя подробности обоихъ разсказовъ (между прочимъ ухаживанiе старухи за философомъ), а дальше онъ также говоритъ устами Дороша о прежнихъ поступкахъ ведьмы (причемъ превращенiе ея въ собаку и полученiе ею удара отъ Шепчихи напоминаетъ обращенiе жены сотника — въ „Утопленнице“ — въ кошку и нанесенiе ей сабельнаго удара. Какъ въ билице „Вiдьма та вiдьмак“, такъ и въ другой сказке читатель находитъ некоторыхъ действующихъ лицъ, намеренно пропущенныхъ въ разсказе Гоголя; такъ, дьяку своими советами помогаетъ баба, у которой онъ нанялъ квартиру, и которая была посвящена во все тайны ведьмы; въ первомъ разсказе парня постоянно выручаетъ батька-вiдьмакъ. И парень, и дьячокъ одинаково сознаютъ свое ничтожество передъ нечистой силой и охотно прибегаютъ къ посторонней помощи. Этого не могъ удержать въ своей повести Гоголь, желавшiй представить въ своемъ герое безстрашнаго, полагающагося на собственную отвагу казака. Въ разсказе, напечатанномъ въ „Трудахъ“ Чубинскаго, баба объясняетъ дьяку, что ведьма разгневалась на него за то, что онъ не оказалъ ей почтенiя при встрече и не ответилъ на ея заискивающiй приветъ; предсказывая дальнейшiе поступки ведьмы, она даетъ такой советъ: „Якъ сядешъ на нюю, то вона тебе буде дуже носыты и поверхъ воды и поверхъ лiса. Вона схоче тебе скынуты, а ты держыся и бый ii, скiлько зможешъ и куда попадешъ“. Далее, въ „Вiи“, возвращенiе Хомы Брута въ Кiевъ представляетъ дополненiе со стороны автора къ народному преданiю, допущенное имъ для того, чтобы иметь возможность связать оба разсказа, которые легли въ основу повести. Вторичное прибытiе философа въ хуторъ по требованiю сотника соответствуетъ следующимъ словамъ народной сказки: „Отъ на третiй день та дiвка заслабла, полежала двi недiлi, та й умерла. Але якъ умiрала, то батька просыла: „Якъ я вмру, то вiзмiшь мене на тры добi до церквы и дякъ нехай тры ночы чытае надо мною псавтыру, и що вiнъ схоче, то ёму й дайте. Батько зробывъ такъ, якъ вона хотiла“ и проч. Въ передаче Гоголя здесь вставленъ целый эпизодъ объ отправленiи Хомы Брута ректоромъ изъ бурсы и рядъ дорожныхъ сценъ, при чемъ, какъ и ниже, въ промежуткахъ между описанiями ночныхъ страховъ философа, мимоходомъ очерчено несколько простонародныхъ типовъ, изображается ихъ застольная беседа, подобно тому, какъ такiя сцены уже являлись у Гоголя въ „Вечерахъ на Хуторе“, въ „Соро̀чинской ярмарке“ и „Утопленнице“ (разговоръ головы съ винокуромъ); внесено также описанiе малороссiйской панской усадьбы и, наконецъ, въ уста философа вложены задушевныя въ то время мечты самого автора о привольной жизни на живописныхъ берегахъ Днепра, а въ описанiи сада уже мелькаютъ черты, имеющiя хотя и отдаленное сходство съ описанiемъ сада Плюшкина. Разговоромъ съ сотникомъ Гоголь, повидимому, имелъ целью связать предыдущее изложенiе съ последующимъ и объяснить, какимъ образомъ философу пришлось читать псалтырь надъ гробомъ умершей панночки. Тогда какъ въ народной сказке распоряженiе ведьмы по отношенiю къ дьяку выходило вполне просто и естественно, Гоголю пришлось сделать небольшую натяжку, решительно незаметную, впрочемъ, при обыкновенномъ чтенiи, благодаря мастерскому дiалогу между сотникомъ и философомъ. У него, между прочимъ, на вопросъ сотника философъ объясняетъ такъ странную просьбу панночки: „Известное дело, что панамъ подчасъ захочется такого, что̀ и самый наиграмотнейшiй человекъ не разберетъ“, и онъ же потомъ, желая освободиться отъ непрiятнаго порученiя, напоминаетъ, что „для чтенiя псалтыри приличнее требовалось бы дьякона или по крайней мере дьячка“. Описанiе ночныхъ ужасовъ въ церкви заимствовано частью изъ того же разсказа, частью имеетъ сходство со сказкой: „Упирь и Миколай“, особенно въ подробностяхъ („церква трiщить, — ставники падають, образi падають... Господи, яке лихо! А трува тiльки: лусь! лусь! И знов вона пiднимаецця... Устала з труни, та як шугне́ по церквi... То це що прискочить до валькiв“ (Святой Николай советовалъ обложиться ими и взять съ собой грушъ, потомъ разсыпать ихъ; ведьма станетъ собирать, пока не запоютъ петухи, и опасность минуетъ; но отнюдь не должно оглядываться) — „хоче його вхопить, то й одскочить; що прискочить — то одскочiть…. А полумъя так з рота й паше, так и паше. Металась, вона металась по церквi — скрiзь по кутках; а вiн тодi у труну“ и проч. — Въ варiанте, напечатанномъ Чубинскимъ, когда поиски ведьмы въ третью ночь остаются безуспешными, она посылаетъ за той самой старой бабой, которая покровительствовала дьяку, но баба его снова щадитъ. У Гоголя вместо старой бабы является Вiй („Иде дякъ знову чытаты до церквы. Чытае вiнъ, чытае, трiснуло разъ труна, а вiнъ хутко зiрвався та въ шафу, вона за нымъ та й утратыла: тутъ був та нема. Шукала, шукала, а далi и пiйшла за товарышкамы: „Глядiть ёго, зпередъ моiхъ очей утiкъ“. Глядiлы, глядiлы, — нема! — „Васъ выдно нема всiхъ. Нема ще староi: пiдiть за нею, прышлiть ii сюды“). Въ этомъ же варiанте идетъ речь и объ огражденiи кругомъ („Вiзмы собi свяченый роговый нiжъ и, якъ трiсне третiй разъ, то скоро падай на землю и обцiрклюйся тымъ ножемъ“). Въ билице „Вiдьма та вiдьмак“ роль Вiя заступаетъ тетка ведьмы изъ Кiева („Шукали ёго, шукали — не найдуть. — „Э, постойте, кае, у мене в Киевi е тiтка, та ёго найде“). Тамъ же, какъ и въ „Вiи“, было, наконецъ, найдено место, где находился философъ („Як метнулись вони за тiею, зараз i привели; вона туди-сюди повернулась. — „Ось вiн, кае! так в лоб чуть не пхнула“). Все три сказки оканчиваются благополучно, а въ конце сказки „Упирь и Миколай“ ведьма принимаетъ даже крещенiе, и нечистая сила изгоняется изъ нея. Гоголь, существенно изменивъ народное преданiе, какъ известно, оканчиваетъ повесть смертью философа.
„Вiю“ Гоголя.
1) Ивановъ. „Народные разсказы о ведьмахъ и упыряхъ“, въ 3 томе. „Сборника харьковскаго историко-филологическаго Общества“, 1891 г., стр. 202—204.
2) —137 сказка о чтенiи надъ ведьмой псалтыри въ церкви парубкомъ въ теченiе трехъ ночей.
3) Podbereski. Materiały do demonologii ludu ukrainskiego въ „Zbiór wiadomos’ci do antropologii krajowej“.
łowicz. Podania i bajki ludowe, zebranie na Litwie, въ Zbiór wiadomos’ci do antropologii krajowej.
6) Афанасьевъ. Народныя русскiя сказки, изд. 2, 1873, т. III, № 208.
104.
8) Chełchowski, Powiesci i opowiadania ludowe, 1889, I, стр. 21—28.
łowski, lud, piesni, podania, 1869, стр. 350.
11) Kulda, Moravske narodne pohadky a povesti, 1854, стр. 560—574.
çais par Zoth, въ „Cours de litterature celtique“ par d’Arboie de Suboinville et p. Zoth, 1889 г.
„Великомъ Зерцале“ П. В. Владимiрова см. пересказъ легенды о томъ, какъ „волшебницу демоны извлекали изъ церкви, въ ней же погребена бысть“, стр. 23.
Изъ всехъ приведенныхъ г. Сумцовымъ варiантовъ сказки всего ближе къ гоголевскому „Вiю“ подходитъ, повидимому, варiантъ, напечатанный въ 1891 г. Ивановымъ, но для объясненiя того, какъ слились два разсказа о старухе-ведьме и о ведьме красавице онъ не даетъ ничего новаго. Въ остальномъ этотъ варiантъ представляетъ лишь подтвержденiе выше изложеннаго. Такъ, подобно тому, какъ дьяку помогаетъ советами баба, такъ здесь старуха помогаетъ внучку. Определить положительно, какимъ именно варiантомъ пользовался Гоголь, пока невозможно, но это едвали имеетъ особенное значенiе при большомъ сходстве варiантовъ.
Въ данномъ же варiанте особенно любопытны следующiя строки:
„Уже винъ на ней (купцивне) йздывъ, йздывъ, йздывъ и по лисахъ, и по ярахъ, и по буграхъ, то такъ iи выйздывъ, шо зъ ней мыло впало и повернувъ до дому. Прiйхавъ до двору до iи, — вона упала коло воритъ и переробылась на дiвку и здохла“.
„купцивны“) приглашаетъ „бабушкина внука“ читать псалтырь, какъ заведомаго убiйцу его дочери. — Наконецъ въ немъ не выделяется вовсе изъ толпы мертвецовъ, преследующихъ „бабушкина внука“, ни одной личности, которая соответствовала бы вiю.