ХЛОПОТЫ ГОГОЛЯ О ПРОФЕССУРЕ ВЪ КІЕВЕ.
I.
Съ конца 1833 года Гоголь сталъ хлопотать о профессуре.
Нигде до сихъ поръ не было обращено вниманiя на то, какимъ образомъ возникла у него эта мысль. Трудно представить себе въ настоящее время, какъ легко смотрели въ тридцатыхъ годахъ на замещенiе университетскихъ кафедръ. Одинъ и тотъ же профессоръ сплошь и рядомъ читалъ разные предметы, иногда даже принадлежащiе къ разнымъ отраслямъ наукъ (напр. высшую математику, латинскiй языкъ, философiю и словесность). Иногда профессоръ ботаники переходилъ на кафедру русской литературы, какъ это было съ Максимовичемъ, который, впрочемъ, былъ весьма сведущъ въ обеихъ этихъ областяхъ“. Но что̀ всего страннее, кафедры могли доставаться людямъ, не имевшимъ на то никакихъ правъ, какъ Гоголю, и это не только не казалось чемъ-то исключительнымъ и необыкновеннымъ; но напротивъ, люди различныхъ взглядовъ и положенiй считали это явленiе, повидимому, вполне нормальнымъ. Во всякомъ случае удивительно, что кафедра всеобщей исторiи въ С. -петербургскомъ университете была замещена неблистательно кончившимъ курсъ воспитанникомъ Нежинской гимназiи высшихъ наукъ. Въ одномъ письме къ Пушкину Гоголь говоритъ даже, что онъ могъ бы еще въ 1830 г. или въ 1831 г. занять кафедру въ Московскомъ университете: „Если бы Уваровъ былъ изъ техъ, какихъ не мало у насъ на первыхъ местахъ, я бы не решился просить и представлять ему мои мысли, какъ и поступилъ я назадъ тому три года, когда могъ бы занять место въ Московскомъ университете, которое мне предлагали“ (?!). Если это действительно такъ, то мысль о кафедре почти тотчасъ же возникла у Гоголя после полученiя имъ уроковъ въ Патрiотическомъ институте, изъ чего можно заключить, что едва-ли Гоголь не смотрелъ на профессорское место какъ на вполне возможное и естественное административное повышенiе. Если мы припомнимъ при этомъ, что Плетневъ только-что помогъ ему сделаться учителемъ младшихъ классовъ Патрiотическаго института, вместо двухъ учительницъ, получившихъ теперь другiе уроки, то притязанiя Гоголя окажутся еще более смелыми, а между темъ Жуковскiй, Пушкинъ, Погодинъ, Плетневъ, Максимовичъ смотрели на нихъ какъ на самыя естественныя и законныя. Самъ же Гоголь совершенно убежденъ былъ заранее, что онъ отличитъ себя отъ „толпы вялыхъ профессоровъ, которыми набиты университеты“. Очевидно, Гоголь основывалъ свои надежды частью на ходатайстве сильныхъ лицъ, частью же на сознанiи своего превосходства генiя передъ толпой.
Когда въ 1834 году предстояло открытiе въ Кiеве университета св. Владимiра, то мысль о занятiи одной изъ кафедръ въ немъ снова мелькнула у Гоголя, который попросилъ Пушкина замолвить за него слово передъ министромъ Уваровымъ. Откровенность обоихъ поэтовъ на этотъ разъ дошла до геркулесовыхъ столповъ. Гоголь просилъ безъ всякаго стесненiя: „если зайдетъ речь обо мне съ Уваровымъ, скажите, что вы были у меня и застали меня еле жива; при этомъ случае выбраните меня хорошенько за то, что живу здесь и не убираюсь сей же часъ вонъ изъ города“. Пушкинъ не менее откровенно отвечалъ Гоголю: „Я совершенно съ вами согласенъ. Пойду сегодня же назидать Уварова о смерти „Телеграфа“, кстати поговорю и о вашей. Авось уладимъ“.
Между темъ въ 1833 г. адъюнктъ Московскаго университета, Максимовичъ, избранъ былъ ординарнымъ профессоромъ ботаники. Успехъ его научной и литературной деятельности давно уже обратилъ на себя общее вниманiе въ ученомъ мiре и былъ оцененъ Уваровымъ; исполнилась его давняя мечта, которую онъ лелеялъ, еще будучи ученикомъ Новгородъ-северской гимназiи, — мечта сделаться профессоромъ Московскаго университета. Но отъ усиленныхъ занятiй съ микроскопомъ зренiе Максимовича сильно испортилось и, только-что получивъ желанную кафедру, онъ былъ принужденъ уже подумать объ оставленiи ея. До какой степени онъ отдавался въ то время научнымъ занятiямъ, можно судить по тому, что онъ съ большимъ успехомъ трудился одновременно и надъ предметами своихъ спецiальныхъ изученiй, надъ популяризацiей естественныхъ наукъ въ доступныхъ массе, простыхъ и занимательныхъ очеркахъ, получившихъ названiе: „Книга Наума о великомъ Божiемъ мiре“, и, наконецъ, съ увлеченiемъ занимался словесностью, которую полюбилъ еще студентомъ, когда изучалъ ее подъ руководствомъ известнаго профессора Мерзлякова. Особенно занимался Максимовичъ „Словомъ о полку Игореве“ и собиранiемъ народныхъ песенъ. Но, наконецъ, пришлось позаботиться серьезно о поправленiи здоровья. Вместе съ темъ Максимовича не переставало тянуть изъ Москвы на родину, въ Малороссiю. И такъ, неудивительно, что онъ вскоре сталъ заботиться о перемещенiи во вновь открываемый на юге университетъ. Но тогдашнiй попечитель Кiевскаго округа, фонъ-Брадке, имевшiй известное влiянiе на министра, не иначе соглашался на назначенiе Максимовича въ Кiевъ, какъ подъ условiемъ, чтобы онъ вместо ботаники принялъ на себя преподаванiе словесности, для которой, кроме него, не находилось достойнаго профессора. После некотораго колебанiя предложенiе было принято, темъ более, что Максимовичъ уже былъ въ значительной степени подготовленъ къ кафедре своими прежними занятiями и находилъ себе редкаго помощника и отчасти руководителя въ известномъ знатоке русской литературы — митрополите Евгенiи Болховитинове.
Во время этихъ переговоровъ Максимовичъ не могъ не вспомнить о своемъ прiятеле Гоголе, съ которымъ они деятельно переписывались, пересылая другъ другу вновь найденныя народныя песни. Достаточно было Максимовичу подать эту мысль Гоголю, какъ последнiй составилъ уже целый планъ действiй. Гоголь вступилъ въ новый 1834 годъ, съ светлой надеждой выраженной имъ въ известномъ посланiи къ генiю, онъ совсемъ уже мечталъ о совместномъ перемещенiи съ Максимовичемъ, и жалелъ даже, что Погодинъ купилъ домъ въ Москве, такъ какъ въ противномъ случае можно бы и его уговорить переселиться въ Кiевъ. Онъ писалъ Пушкину: „Я восхищаюсь заранее, когда воображу, какъ закипятъ труды мои въ Кiеве. Тамъ же я выгружу изъ-подъ спуда многiя вещи, которыхъ я не все еще читалъ вамъ. Тамъ кончу я исторiю Украйны и юга Россiи и напишу Всеобщую Исторiю, которой, въ настоящемъ виде ея, до сихъ поръ, къ сожаленiю, не только въ Россiи, но даже и въ Европе нетъ У него въ Естественной Исторiи есть много хорошаго, по крайней мере ничего похожаго на галиматью Надеждина. Если бы Погодинъ не обзавелся домомъ, я бы уговорилъ и его проситься въ Кiевъ“. Въ то же время Гоголь сильно увлекался вновь найденными старинными рукописями, летописями, но больше всего песнями, о которыхъ онъ говорилъ: „Моя радость, жизнь моя, песни! какъ я васъ люблю! Что̀ все черствыя летописи, въ которыхъ я теперь роюсь, передъ этими живыми летописями!“ Подъ влiянiемъ своихъ новыхъ увлеченiй, Гоголь говоритъ уже, что ему „надоелъ Петербургъ, или, лучше, не онъ, но проклятый климатъ его“. Кiевъ онъ надеялся обратить въ „русскiя Афины“. Между темъ встретились препятствiя для осуществленiя этой мечты. Уваровъ сначала затруднялся назначить Максимовича, ординарнаго профессора ботаники, профессоромъ русской словесности; но все эти помехи еще более подогревали энтузiазмъ Гоголя, который началъ бранить своего нерешительнаго и непредпрiимчиваго друга за пристрастiе къ „старой бабе Москве“, и пробовалъ действовать на него, какъ увидимъ, даже всякаго рода соблазнами и уговорами.
II.
Остановимся теперь подробнее на разборе упомянутаго выше воззванiя Гоголя къ генiю.
Мы говорили, что 1833 годъ былъ какимъ-то мертвымъ годомъ для Гоголя: темъ более глубокiй смыслъ получаетъ его вдохновенное воззванiе къ генiю передъ наступленiемъ следующаго, 1834 года. Въ торжественныя минуты приближенiя новаго года, Гоголь обыкновенно писалъ маленькiя записочки съ выраженными въ нихъ желанiями и надеждами относительно наступавшаго года; онъ вообще придавалъ весьма серьезное значенiе такимъ минутамъ. Но, судя по тому, что до насъ дошло только одно более значительное по объему и содержанiю известное поэтическое воззванiе къ генiю, относящееся именно къ наступленiю 1834 года, мы можемъ съ некоторымъ основанiемъ утверждать, что никогда онъ не проникался въ такой степени сознанiемъ важности момента при смене одного года другимъ и восторженнымъ чувствомъ безграничнаго упованiя на будущее, какъ именно на этотъ разъ. Теперь въ этомъ страстномъ обращенiи живо чувствовался необычайный подъемъ духа автора, находившiйся въ самомъ решительномъ и резкомъ противоречiи съ сумрачнымъ настроенiемъ его во весь предшествующiй годъ и съ темъ глухимъ застоемъ въ деятельности Гоголя, который, какъ казалось, еще недавно повергалъ его въ унынiе. Нынешнее светлое, исполненное радостныхъ надеждъ, настроенiе находится въ несомненной зависимости отъ прiятной мечты занять кафедру въ Кiеве и поселиться на живописныхъ берегахъ Днепра.
розовыя мечты юности и — странно — оне снова были связаны съ переменой места и поприща. Для натуры, склонной къ увлеченiямъ и поэтическимъ преувеличенiямъ, какъ у Гоголя, всегда имеетъ огромное значенiе сила внутренняго духовнаго удовлетворенiя отъ довольства настоящимъ и особенно отъ предвкушенiя ожидаемаго счастiя. Поэзiя мечты, совсемъ было угасавшая въ его груди, вдругъ вспыхнула снова съ невероятной силой и энергiей: передъ Гоголемъ рисовалась уже счастливая картина чистыхъ наслажденiй жизнью въ дорогой Украйне, увлекательная перспектива совместнаго труда съ Максимовичемъ и славныхъ, блестящихъ успеховъ на поприще науки и литературы. Подъ обаятельнымъ действiемъ этихъ волшебныхъ картинъ онъ чувствовалъ въ себе могучее возрожденiе энергiи и неудержимое стремленiе нестись навстречу таинственной будущности.
Въ этомъ мощномъ подъеме настроенiя, въ этой пламенной вспышке энтузiазма, охватившаго Гоголя въ минуту наступленiя новаго года, проявляется снова глубоко-знаменательная черта его духовной природы, на которую нельзя не обратить особеннаго вниманiя въ его бiографiи. Известно, что какъ въ жизни отдельнаго человека, такъ и въ исторiи целыхъ народовъ, при самомъ тщательномъ стремленiи установить строго определенныя грани, никогда нельзя достигнуть ихъ точнаго размежеванiя. Такъ и въ годы постепеннаго отрезвленiя отъ горячей юношеской мечтательности у Гоголя являлись иногда снова минуты, когда его совершенно захватывала волна страстнаго упоенiя и такую минуту мы не можемъ не узнать въ его воззванiи къ генiю. Это же вполне искреннее и задушевное увлеченiе чувствуется не разъ также въ его переписке съ Максимовичемъ, такъ какъ скреплявшiе ихъ дружбу общiе планы и надежды всего больше способны были возбуждать и поддерживать въ немъ известное намъ настроенiе. Степень восторженнаго увлеченiя Гоголя полюбившейся ему мечтой видна и изъ его энергическихъ выраженiй, изъ того мажорнаго тона, въ который онъ тотчасъ же впадаетъ, какъ только коснется речь столь дорогой его сердцу мечты о жизни въ древнемъ Кiеве: „Бросьте въ самомъ деле эту кацапiю, да поезжайте въ гетманщину“ — писалъ онъ Максимовичу 2 iюля 1833 г. „Я самъ думаю то же сделать и на следующiй годъ махнуть отсюда. Дурни мы, право, какъ разсудишь хорошенько. Для чего и кому жертвуемъ всемъ? Едемъ!... Сколько мы тамъ пособираемъ всякой всячины! все выкопаемъ“.
Чрезвычайно характерно при этомъ и важно для пониманiя личности Гоголя то, что стоило ему отдаться на мгновенiе захватившей его волне увлеченiя, какъ, силой теченiя, его мечту неудержимо несло въ какую-то фантастическую страну безпредельнаго блаженства и счастья, и, какъ будто сбросивъ съ себя все обычныя заботы и забывая объ охлаждающемъ опыте жизни, онъ уносился мысленно въ эту Аркадiю, куда въ мечтахъ своихъ готовъ былъ тотчасъ же переселить наиболее дорогихъ ему людей. Въ немъ мигомъ воскресли надежды, и вся духовная жизнь его озарилась невыразимымъ восторгомъ.
Но, можетъ быть, съ другой стороны, усиливавшееся въ связи съ такимъ настроенiемъ недовольство окружающимъ и настоящимъ должно было стать для него, въ силу техъ же причинъ, нестерпимо томительнымъ и, въ самомъ деле, оно, въ свою очередь, глубоко отразилось на ходе его трудовъ и на всемъ теченiи его жизни. Отъ напряженiя завладевшей всемъ его существомъ мечты Гоголю становилось противно и скучно заниматься темъ, что́ требовало пока, однако, самаго серьезнаго вниманiя. Это можно видеть изъ целаго ряда жалобъ на Петербургъ и на климатъ его, именно „И такъ вы поймаете еще въ Малороссiи осень, благоухающую, славную осень, съ своимъ свежимъ неподдельнымъ букетомъ. Счастливы вы! А я живу здесь среди лета и не чувствую лета. Душно, а нетъ его. Совершенная баня; воздухъ хочетъ уничтожить, а не оживить“. Въ другомъ письме къ Максимовичу онъ выражается еще энергичнее: „Благодарю тебя за все: за письма, за мысли въ немъ, за новости и проч. Представь, я тоже думалъ: туда, туда! въ Кiевъ! въ древнiй, въ прекрасный Кiевъ! Онъ нашъ, онъ не ихъ, не правда ли? Тамъ или вокругъ него деялись дела старины нашей... Я работаю, я всеми силами стараюсь; но на меня находитъ страхъ; можетъ быть, я не успею. Мне надоелъ Петербургъ, или, лучше, не онъ, но проклятый климатъ его: онъ меня донимаетъ. Да, это славно будетъ, если мы займемъ съ тобою кiевскiя кафедры: много можно будетъ наделать добра. А новая жизнь среди такого хорошаго края! Тамъ можно обновиться всеми силами. Разве это малость? Но меня смущаетъ, если это не исполнится“. (Письмо, изъ котораго приведены последнiя слова, по своему содержанiю, должно быть отнесено, повидимому, къ самому началу переписки Гоголя съ Максимовичемъ о кiевскихъ кафедрахъ, даты на немъ нетъ и, вероятно, именно поэтому оно помещено г. Кулишемъ въ самомъ конце писемъ 1833 г., въ качестве дополнительнаго письма, во изъ письма отъ 2 iюля ясно, что уже прежде Гоголь мечталъ о жизни въ Украйне).
III.
Постоянная борьба страстной надежды съ опасенiемъ неудачи, по всей вероятности, при условiи сильнейшаго, горячечнаго нетерпенiя, и отразилась на вялой работе вдохновенiя нашего писателя въ 1833 году и именно объ этихъ-то душевныхъ буряхъ и переворотахъ, какъ намъ кажется, и говоритъ Гоголь въ упомянутомъ письме къ Максимовичу отъ 9 ноября. Такимъ образомъ, если причиной здесь была „забота юности любовь“, то любовь не къ женщине, а къ боготворимой Гоголемъ родной Украйне, и этимъ же страстнымъ нетерпенiемъ и объясняется его лень, его упорное нежеланiе заняться пока чемъ бы то ни было. Въ справедливости такого объясненiя трудно сомневаться, такъ какъ Гоголь самъ прямо признается въ этомъ и при томъ во многихъ местахъ своей переписки. Укажемъ еще несколько местъ. Раньше, въ письме отъ 8 февраля 1833 г. къ Данилевскому, Гоголь жаловался уже на не покидающiя его умъ постоянныя воспоминанiя о роскоши малороссiйской природы и прiятно проведеннаго на родине лета: „Я вывезъ изъ дому всю роскошь лета и ничего решительно не делаю“. 2 iюля онъ пишетъ опять то же: „Вотъ скоро будетъ годъ, какъ я ни строчки, какъ ни принуждалъ себя, нетъ, да и только“. Вскоре затемъ въ письме къ матери отъ 9 августа, какъ мы видели, онъ снова говоритъ: „Пошлетъ ли всемогущiй Богъ мне вдохновенiе — не знаю“. Погодину онъ также писалъ: „Я сижу при лени мыслей“ и проч. Наконецъ 7 января 1834 г. онъ пишетъ Максимовичу: „Охъ, эти земляки мне! Что̀ мы, братецъ, за лентяи съ тобою! Однако напередъ положить условiе: какъ только въ Кiевъ — лень къ чорту, чтобы и духъ ея не пахъ. Да превратится онъ въ Афины, богоспасаемый нашъ городъ“ и проч.
Возвращаясь къ разбору мыслей Гоголя при наступленiи 1834 г., мы должны отметитъ съ одной стороны косвенное указанiе Гоголя на недеятельно проведенный имъ предшествующiй годъ, съ другой — на исполненныя горячаго энтузiазма мечты объ ожидаемомъ счастье и предстоящихъ полезныхъ трудахъ. Вотъ какъ Гоголь говоритъ, вспоминая о прошломъ: Что́ же ты такъ таинственно стоишь предо мною, 1834-й годъ? Будь и ты моимъ ангеломъ. Если лень и безчувственность хотя на время осмелятся коснуться меня — о, разбуди меня тогда! не дай имъ овладеть мною! Пусть твои многоговорящiя цифры, какъ неумолкающiе часы, какъ совесть, стоятъ передо мною: чтобы каждая цифра твоя громче набата разила слухъ мой! чтобы она, какъ гальваническiй прутъ, производила судорожное потрясенiе во всемъ моемъ составе!“.
Съ другой стороны то же обращенiе къ генiю можетъ служить однимъ изъ вескихъ доказательствъ совершенной искренности Гоголя, когда онъ воображалъ себя историкомъ, авторомъ будущаго капитальнаго сочиненiя по исторiи Малороссiи. Не можетъ быть никакого сомненiя, что разбираемый нами не предназначавшiйся для печати и проникнутый такимъ неподражаемымъ поэтическимъ увлеченiемъ отрывокъ не могъ быть плодомъ какихъ-нибудь лицемерныхъ соображенiй, этотъ вдохновенный гимнъ, вырвавшiйся изъ переполненной до краевъ души! Но Гоголю при охватившемъ его порыве увлекательной мечты представлялось легкимъ и близкимъ къ исполненiю многое такое, что̀ было ему совсемъ не по силамъ. Безконечная вера въ себя въ эти минуты внушала ему убежденiе, будто для исполненiя его надеждъ необходимо только отряхнуть съ себя лень и очнуться отъ продолжительнаго бездействiя. Онъ же какъ будто и не сомневался въ томъ, что создастъ въ 1834 г. много замечательнаго и великаго: „Таинственный, неизъяснимый 1834! Где означу я тебя великими трудами? Среди ли этой кучи набросанныхъ одинъ на одинъ домовъ, гремящихъ улицъ, кипящей меркантильности, — этой безобразной кучи модъ, народовъ, чиновниковъ, дикихъ северныхъ ночей, блеску и низкой безцветности? Въ моемъ ли прекрасномъ, древнемъ, обетованномъ Кiеве, увенчанномъ многоплодными садами, опоясанномъ моимъ южнымъ, прекраснымъ, чуднымъ небомъ, упоительными ночами, где гора обсыпана кустарниками, съ своими какъ бы гармоническими обрывами, и подмывающiй ее мой чистый и быстрый, мой Днепръ. — Тамъ ли?“
Въ этой вспышке смелыхъ, молодыхъ надеждъ и въ бодромъ упованiи на будущее мы снова узнаемъ бывшаго нежинскаго юношу, чистаго, восторженнаго мечтателя, несколько летъ назадъ пылавшаго нетерпеливымъ стремленiемъ къ полезной деятельности въ Петербурге; а въ эстетической окраске этихъ мечтанiй, въ этой изящной рамке, которая украшала живо возставшую въ его воображенiи картину, въ этомъ яркомъ художественномъ представленiи Кiева и поэтическихъ красотъ Малороссiи, мы видимъ также предчувствiе иныхъ, еще сильнейшихъ, исполненныхъ глубокой поэзiи, райскихъ восторговъ Гоголя во время его жизни въ Риме.
Понятно после этого, что когда Гоголь въ надежде будущихъ благъ сделалъ свое известное объявленiе объ исторiи Малороссiи и о томъ, что половина ея уже написана, то это было именно следствiемъ все того же увлеченiя и той же безграничной веры въ свои силы. Когда онъ только еще набросалъ кое-что для задуманнаго имъ труда (можетъ быть, именно главу, напечатанную въ „Журнале Минист. Нар. Просвещенiя“, и послужившую предметомъ его перваго университетскаго чтенiя), то упоенный еще въ бо́льшей мере надеждами, нежели достигнутыми успехами, которыми также гордился, Гоголь съ отчаянной смелостью писалъ Погодину: „Я весь теперь погруженъ въ исторiю малороссiйскую и всеобщую; и та и другая у меня начинаетъ двигаться полныхъ, свежихъ! Мне кажется, что я сделаю кое-что не общее во всеобщей исторiи. Малороссiйская исторiя моя чрезвычайно бешена, да иначе, впрочемъ, и быть ей нельзя. Мне попрекаютъ, что слогъ въ ней уже слишкомъ горитъ, не исторически жгучъ и живъ; но что́ за исторiя, если она скучна!“. Письмо это написано въ светлую минуту, совершенно не похожую на преобладавшее настроенiе Гоголя въ предыдущемъ году; очевидно, его воодушевленiе не успело еще остыть и улечься.
Но Гоголь какъ-то не подозревалъ, что все это увлеченiе неглубоко и непрочно; онъ слишкомъ мало заботился отдать себе отчетъ въ томъ, имеются ли въ немъ те качества, которыя безусловно были необходимы для его труда, начиная съ самаго насущнаго — съ научныхъ познанiй. Онъ забывалъ, что уже раньше не разъ увлекался и не разъ остывалъ къ занятiямъ исторiи, что у него уже при мысли о театре бывало выпадали корректурные листки его прежнихъ историческихъ работъ. Тогда онъ искренно сознавался: „Какъ-то не такъ теперь работается; не съ темъ вдохновенно-полнымъ наслажденiемъ царапаетъ перо бумагу. Едва начинаю и что-нибудь совершу изъ исторiи, какъ уже вижу собственные недостатки: то жалею, что не взялъ шире, огромнее объемъ, то вдругъ зиждется новая система и рушитъ старую. Напрасно я уверяю себя, что это только начало, эскизъ, что оно не нанесетъ пятна мне, что судья у меня одинъ только и будетъ, и тотъ одинъ — другъ; но не могу, не въ силахъ“.
Въ чемъ же разница между прежними и нынешними условiями труда? Гоголь полагалъ, будто — во вдохновенiи; но онъ, очевидно, ошибался, смешивая художественное творчество и требованiя и прiемы научнаго труда, какъ это еще разъ сказалось въ следующихъ за только-что приведенными строками, — въ признанiи, что его „слогъ не исторически жгучъ и живъ“ и что „онъ слишкомъ горитъ“. То, что́ Гоголь принималъ за вдохновенiе, заключалось въ сущности въ его случайно возбужденномъ настроенiи, и кроме того нельзя не повторить, что онъ крайне неверно и односторонне представлялъ себе условiя ученаго труда. Онъ упускалъ изъ виду между прочимъ и то, что подъемъ настроенiя обусловливался многими причинами, изъ которыхъ иныя, и притомъ главныя, могли нисколько не зависеть отъ его воли, какъ напр. состоянiе его здоровья, выпадающiя на его долю удачи или свежесть энергiи и т. п. Пока воодушевленiе его продолжалось, онъ не хотелъ признавать никакихъ преградъ и съ необыкновенной уверенностью писалъ Максимовичу: „Ты говоришь, что если заленишься, то тогда, набравши силъ — въ Москву. А на что̀ человеку дается характеръ и железная сила души? Къ чорту лень, да и концы въ воду! Ты разсмотри хорошенько характеръ земляковъ: они ленятся, но зато, что̀ задолбятъ въ свою голову, то на веки! — и все... Типографiя будетъ подъ бокомъ. Чего же больше? А воздухъ, а гливы, a роги́зъ! а соня́шники! а пасли́нъ! а цыбу́ля! а вино хлебное! какъ говоритъ прiятель нашъ Ушаковъ. Тополи, груши, яблони, сливы, морели, деренъ, вареники, борщъ, лопухъ... Это просто роскошь. Это одинъ только городъ у насъ, въ которомъ какъ-то пристало быть келье ученаго“. Такое убежденiе въ возможности легкаго торжества надъ всеми преградами оставалось у Гоголя надолго, почти на всю жизнь; онъ, напр., всегда придавалъ большое значенiе волшебному слову впередъ„Исторiю Малороссiи я пишу всю отъ начала до конца. Она будетъ въ шести малыхъ, или въ четырехъ большихъ томахъ“.
Такъ какъ письмо это было написано еще 14 февраля, то несомненно, что восторженное увлеченiе Гоголя держалось пока на степени сильнаго напряженiя (въ промежутокъ, обнимавшiй не менее полутора месяцевъ), хотя такое настроенiе заметно падаетъ уже въ следующихъ письмахъ, и въ последнiй разъ чувствуется въ письме отъ 12 марта, въ которомъ онъ собирался „удрать такое изданiе песенъ, какого еще никогда не было“. Кажется, это былъ уже последнiй, замиравшiй отголосокъ прежней энергiи. По крайней мере, черезъ несколько дней, Гоголь совсемъ въ другомъ тоне писалъ Погодину: „Я хотелъ было прислать вамъ кое-что, но болезнь, которая приколотила было меня къ кровати ровно на две недели, отняла всякую къ тому возможность. Скажи Надеждину, что эта же самая причина помешала мне прислать обещанный ему отрывокъ изъ исторiи“. Въ этомъ же письме Гоголь прямо говоритъ также и о „лености“ и во сне времяпровожденiи“, какъ причинахъ, помешавшихъ его работе. Г. Витбергъ делаетъ очень возможное предположенiе въ своей статье „Гоголь, какъ историкъ“ о томъ, что въ словахъ разсматриваемаго письма о Бантыше-Каменскомъ, вероятно, следуетъ видеть упрекъ относительно его самоуверенности. Какъ бы то ни было, письмо Погодина не мало способствовало охлажденiю непродолжительнаго и крайне неустойчиваго рвенiя Гоголя. Мы это видимъ между прочимъ изъ самаго тона ответа Погодину отъ 19 марта, где уже не раздается больше победный голосъ убежденнаго въ будущихъ удачахъ трiумфатора, а звучитъ какая-то будничная холодная натянутость человека, охваченнаго со всехъ сторонъ житейской прозой. „Выговоры ваши за объявленiе тоже имелъ честь получить“ — отвечаетъ Гоголь на упрекъ Погодина. — „Это правда, что я писалъ его, совершенно не раздумавши. Впрочемъ, охота тебе вступаться за Бантыша! ведь онъ, мошенникъ, замоталъ у многихъ честныхъ людей матерiалы и рукописи!“. Тотъ же сухой тонъ слышится и въ следующихъ затемъ строкахъ: „Где ты летомъ будешь жить! Могу ли я тебя застать въ Москве? А что̀ дела твои? все ли ты живешь еще на небе или уже начинаешь обращать вниманiе и на мiрскiя дела?“ Этотъ тонъ мы впервые встречаемъ въ письмахъ Гоголя къ Погодину и, конечно, не безъ причины.
Когда Максимовичъ замешкался со сборами въ Петербургъ, Гоголь хотя и горелъ нетерпенiемъ, чтобы задуманное дело пошло на ладъ, но къ его нетерпенiю уже заметно примешивалась отрава сомненiя: „Ты, нечего сказать, мастеръ надувать! пишешь: посылаю песни; а между темъ о нихъ ни слуху, ни духу; заставилъ разинуть ротъ, а вареникъ и не всунулъ“. Эти слова относились, правда, собственно къ обманутому обещанiю полученiя отъ Максимовича сборника галицкихъ песенъ Вацлава зъ Олеска, которыя Гоголь давно жаждалъ видеть въ своихъ рукахъ (и уже получилъ было даже его, но затемъ имелъ неосторожность отдать какому-то ненадежному прiятелю); но въ ихъ тоне можно видеть и отраженiе вообще чувства досады, накоплявшейся по случаю целаго ряда неудачъ и разочарованiй. А что эта досада и нетерпенiе начинали уже сильно мешать работе Гоголя, въ этомъ мы убеждаемся изъ конца письма: „Если не пришлешь песенъ, то хоть привези съ собой“. (Максимовичъ долженъ былъ, по мысли Гоголя, прiехать въ Петербургъ, чтобы тамъ хлопотать о кафедре въ Кiевскомъ университете). „Да прiезжай-то скорей. Мы бы славно такъ все обстроили здесь, какъ нельзя лучше. Я очень многое хотелъ писать къ тебе, но теперь у меня бездна хлопотъ, и все совершенно вышло изъ головы“. Въ томъ же письме, въ начале его, Гоголь еще энергичнее настаиваетъ на прiезде Максимовича, при чемъ особенно любопытно, что онъ былъ совершенно убежденъ въ безусловномъ содействiи во всехъ этихъ хлопотахъ со стороны Пушкина, Жуковскаго и князя Вяземскаго. „Во-первыхъ“, — писалъ онъ, — „твое дело не клеится, какъ следуетъ, несмотря на то, что и князь Петръ, и Жуковскiй хлопоталъ объ тебе. И ихъ мненiе, и мое вместе съ ними, есть то, что тебе непременно нужно ехать самому. За глаза эти дела не делаются. Да и Мекка любитъ поклоненiе. Теперь поется, что ты де нуженъ Московскому университету, что въ Кiеве место уже занято и пр. Но если ты самъ прибудешь лично и объявишь свой резонъ, что ты бы и радъ дескать, но твое здоровье... и прочее, тогда будетъ другое дело; князь же съ своей стороны и Жуковскiй не преминутъ подкрепить, да и Пушкинъ тоже“. — Особенно выводила Гоголя изъ терпенiя въ Максимовиче апатiя въ отношенiи къ действiю на сильныхъ мiра. Гоголь не переставалъ усиленно звать его въ Петербургъ, и хотя убедилъ, какъ мы видели, хлопотать за него князя Вяземскаго и Жуковскаго, но полагалъ, что и личное присутствiе Максимовича далеко не помешало бы. „Прiезжай“, — повторялъ онъ Максимовичу, — „я тебя ожидаю. Квартира же у тебя готова. Садись въ дилижансъ и валяй! потому что зевать не надобно: какъ разъ какой-нибудь олухъ влезетъ на твою кафедру...“
IV.
Насколько Гоголь былъ воспрiимчивъ по своей впечатлительной натуре къ восторженнымъ увлеченiямъ, настолько же, понятно, онъ былъ чувствителенъ и къ неудачамъ и всякимъ непрiятнымъ толчкамъ. Пока дело шло о мечтахъ и предположенiяхъ и воображенiе могло свободно рисовать какiя-угодно роскошныя картины, энергiя Гоголя была очень сильна, но препятствiя и проволочки скоро начинали истощать его терпенiе. Въ этомъ отношенiи слова его о несокрушимой воле далеко не оправдывались. Тутъ даже неполученiе во время нетерпеливо ожидаемыхъ книгъ выводило его изъ себя, не только серьезныя неудачи, которыя, конечно, также не заставили себя долго ждать. Это видно особенно изъ следующихъ словъ письма его къ Погодину отъ 4 апреля 1834 года: „Ты спрашиваешь о моемъ здоровьи. Здоровье такъ же, какъ и финансы мои, не въ весьма завидномъ положенiи: здоровье потому, что я не быкъ и не русскiй мужикъ, финансы потому, что я не Булгаринъ и не Гречъ. Въ Москве надеюсь быть не раньше iюня, или мая последнихъ чиселъ. Когда ты будешь въ деревне, весною или летомъ?“. Изъ последнихъ словъ становится особенно заметно, что настроенiе Гоголя въ данное время постоянно и неудержимо падало, и мажорный тонъ все больше покидалъ его. Изъ того же письма мы видимъ, что имъ овладела лень не только серьезно заниматься чемъ-нибудь, но даже писать простыя письма: „Натурально, если хорошенько подумать, то, конечно, нельзя сказать, чтобы, какъ говорятъ, не набралось предметовъ для письма. Но чортъ меня возьми, если я уважаю хоть сколько-нибудь письменное искусство! , что мочи нетъ. То ли дело языкъ? куды лучше пера! Въ чернильницу его не нужно обмакать, — разве только слегка въ бокалъ шампанскаго, после чего онъ такъ исправно ворочается, что никакое перо за нимъ не угонится. Можетъ быть, оттого, что я какъ-то все это время неспокоенъ, и леность приходитъ. Какъ бы то ни было, только жажду видеть тебя и побраниться лицомъ къ лицу“.
Досада и постоянное нервное напряженiе Гоголя отразились, между прочимъ, и на ходе его научныхъ работъ и занятiй. Чтобы убедиться въ этомъ, обратимся къ недавно напечатаннымъ письмамъ Гоголя къ Срезневскому.
Срезневскому занимаютъ совершенно своеобразное место въ переписке нашего поэта начала 1830-хъ годовъ. Если впоследствiи, особенно подъ конецъ жизни, письменныя сношенiя Гоголя являются поразительно обильными, то до выезда изъ Россiи за-границу, они почти исключительно ограничивались немногими избранными лицами изъ числа наиболее короткихъ и близкихъ людей Срезневскiй, конечно, не только не принадлежалъ къ последнимъ, но и вообще былъ для Гоголя постороннимъ человекомъ, и едва-ли даже знакомство ихъ не было пока лишь заочнымъ. При всемъ томъ, въ связи съ прочими данными бiографiи, эти письма къ Срезневскому получаютъ большой интересъ, открывая намъ несколько новыхъ любопытныхъ подробностей.
Важно прежде всего то, что одно изъ этихъ писемъ показываетъ ясно и несомненно, что въ первой половине 1834 года въ Гоголе заметно стала угасать не надолго пробудившаяся жажда къ самостоятельному изследованiю историческихъ источниковъ, которое онъ уже тогда былъ склоненъ заменять однимъ изученiемъ украинскихъ песенъ. Во всехъ очеркахъ и заметкахъ, посвященныхъ имъ исторiи Малороссiи, въ Гоголе сказался художникъ, увлеченный не столько научною, сколько поэтическою стороною въ изученiи прошлаго. Пренебрежительное отношенiе къ „сухой“ науке ясно видно изъ дружескихъ писемъ Гоголя, где онъ, напр., не стесняясь, заклинаетъ Максимовича „отцовскими могилами“ не сидеть надъ книгами и даже утверждаетъ, что „совестно слишкомъ много трудиться“ надъ составленiемъ лекцiй. То-же самое выразилось не разъ, но въ сдержанной и осторожной форме, и въ печатныхъ статьяхъ, что́ опятъ указываетъ на степень восторженнаго увлеченiя произведенiями народной поэзiи въ ущербъ кропотливой, строго научной работе. Въ статье „О малороссiйскихъ песняхъ“ Гоголь говорилъ: „Оне — надгробный памятникъ былого, более, нежели надгробный памятникъ: камень съ красноречивымъ рельефомъ, съ историческою надписью — нпчто противъ этой живой, говорящей, звучащей о прошедшемъ летописи“. Въ письме къ Максимовичу сходное сравненiе, какъ мы знаемъ, выражено уже резче и определеннее: „Моя радость, жизнь моя, песни, какъ я васъ люблю! Что все черствыя летописи, въ которыхъ я теперь роюсь, передъ этими звонкими, живыми летописями“. Такъ писалъ Гоголь въ конце 1833 года, а въ марте следующаго года онъ уже признавался Срезневскому: „Я къ нашимъ летописямъ охладелъ, напрасно силясь въ нихъ отыскать то, что́ хотелъ-бы отыскать“. Признанiе это даетъ ключъ къ уясненiю отношенiя Гоголя къ историческимъ источникамъ: очевидно, повинуясь инстинкту художника, Гоголь не останавливался строгими требованiями науки и въ разрезъ съ ними, единственно по отголоскамъ песенъ, решалъ, что́, по его мненiю, должны были дать ему летописи, причемъ соображенiя его въ некоторыхъ подробностяхъ отчасти напоминаютъ мысли, высказанныя около того же времени въ статье: „Взглядъ на составленiе Малороссiи“ и позднее въ первой главе исправленной редакцiи „Тараса Бульбы“. Но нигде не выразилось такъ ясно и свободно самоуверенное пренебреженiе Гоголя , что̀ въ летописяхъ не могло удовлетворить его эстетическаго чувства, какъ въ энергическомъ и образномъ сравненiи ихъ съ „хозяиномъ, прибившимъ замо́къ къ своей конюшне, когда лошади были уже украдены“. Впрочемъ, Гоголь не могъ вовсе не сознавать своей научной некомпетентности и потому такъ-же быстро спешитъ признать более справедливымъ мненiе своего авторитетнаго корреспондента о Конисскомъ, какъ въ другой разъ легко отказался отъ резко высказаннаго мненiя о Герене въ письме къ Погодину. Недостатокъ Гоголя, какъ историка, былъ въ томъ, что онъ увлекался въ прошедшемъ только яркими картинами и жгучими искрами поэзiи, которыя находилъ въ песняхъ, но которыхъ съ преувеличеннымъ и обманутымъ ожиданiемъ хотелъ искать и въ летописяхъ. Но зато съ какимъ восторженнымъ увлеченiемъ онъ говоритъ, что желалъ-бы пересмотреть сборникъ песенъ Ходаковскаго „съ жадностiю жида, считающаго червонцы“; съ какимъ страстнымъ нетерпенiемъ дождался выхода въ светъ „Запорожской Старины!“ Онъ даже сердится на Срезневскаго: „До сихъ поръ нигде не могу ея достать. Какъ не прислать ни одному книгопродавцу! Кой-же чортъ будетъ у него покупать“!. Намъ нетъ нужды пояснять, что минутная досада Гоголя относилась никакъ не къ личности Срезневскаго, а вызывалась лишь нетерпеливымъ ожиданiемъ книги.
Съ такимъ-же нетерпенiемъ ждалъ Гоголь, какъ мы говорили, и известнаго сборника галицкихъ песенъ Вацлава З’Олеска и буквально рвался отъ досады, когда какой-то прiятель, выпросивъ у него эту книгу на несколько часовъ, долженъ былъ почему-то, не возвративъ ея, вскоре выехать изъ города. При такомъ пламенномъ интересе къ песнямъ, Гоголь, естественно, решился, наконецъ, обратиться къ самому издателю „Запорожской Старины“, отъ котораго, судя по его письму, получилъ теплый и дружескiй отзывъ собрата по историческимъ и литературнымъ интересамъ. Съ Срезневскимъ, какъ съ человекомъ сходныхъ интересовъ, онъ делится и назревшими мыслями, и выводами, можетъ быть, проверяя ихъ и ожидая дальнейшаго обмена. Между темъ, собственно къ личности Срезневскаго у него едва-ли могъ быть интересъ, и если онъ, напр., писалъ: „можетъ быть, буду въ Малороссiи и буду благодарить васъ лично“, то вскоре, получивъ возможность свиданiя, Гоголь, кажется, не воспользовался имъ. Въ письме отъ 11-го iюля 1835 г. Гоголь выражалъ сожаленiе, что не можетъ заехать къ Срезневскому (по пути) въ Харьковъ, потому что едетъ на Кiевъ для свиданiя съ Максимовичемъ; между темъ, по разсказу его спутника, А. С. Данилевскаго, сделавъ большой крюкъ въ Кiевъ, онъ все-таки проехалъ черезъ Харьковъ. Могло быть также, конечно, что въ Харьковъ онъ, напротивъ, заезжалъ именно ради Срезневскаго, но этотъ вопросъ, легко разрешимый при жизни Данилевскаго, теперь остается открытымъ. Вероятнее же всего, что при постепенно охладевавшемъ интересе къ занятiямъ исторiей Гоголь скоро пересталъ интересоваться и своимъ ученымъ корреспондентомъ, съ которымъ онъ потомъ уже встречался мимоходомъ только уже въ конце тридцатыхъ годовъ.
V.
Гоголь нередко обращался лично къ министру Уварову, при чемъ, однако, свобода этихъ обращенiй кажется намъ немного преувеличенной Гоголемъ въ его письмахъ. Это можно заключить не столько по неполной удаче ходатайства, сколько по самому тону оффицiальныхъ обращенiй Гоголя къ Уварову въ позднейшихъ письмахъ 1842 и 1845 гг. Въ техъ письмахъ Гоголь былъ вынужденъ довольно раболепно обращаться къ высокому сановнику, а здесь речь идетъ какъ будто объ отношенiяхъ облеченнаго полнымъ доверiемъ подчиненнаго къ покровительствующему и расположенному начальнику. 29 марта Гоголь писалъ Максимовичу: „Министръ мне обещалъ непременно это место, и требовалъ даже, чтобы я сейчасъ подавалъ просьбу, но я останавливаюсь затемъ, что мне даютъ только адъюнкта, уверяя, впрочемъ, что черезъ годъ непременно сделаютъ ординарнымъ“. Въ другомъ письме еще больше уверенности: „Не безпокойся: дело твое, кажется, пойдетъ на ладъ. Третьяго дня я былъ у министра: онъ говорилъ мне такими словами: „Кажется, я Максимовича переведу въ Кiевъ, потому что для русской словесности не находится более его достойный человекъ, хотя предметъ для него новъ, но онъ имеетъ даръ слова, и ему можно успеть легко въ немъ, хотя, впрочемъ, онъ теоретическаго никакого еще не выпустилъ сочиненiя“.
Впрочемъ, сообщенiя Гоголя въ общемъ были, отчасти, верны. Гоголь умелъ повести разговоръ съ министромъ такимъ образомъ, что, несмотря на роль просителя и поверхностное личное знакомство, поддерживалъ продолжительную защиту правъ своего друга, приводя въ пользу его даже личныя сведенiя о приготовленныхъ къ печати трудахъ Максимовича по русской литературе, о состоянiи здоровья Максимовича и т. п. Все это, впрочемъ, было уже подготовлено „старанiями“ князя Вяземскаго и Жуковскаго.
Известно, что предстательство Жуковскаго выгоднымъ образомъ отражалось на отношенiяхъ къ Гоголю Уварова. Видное положенiе, занимаемое Жуковскимъ при дворе и личное расположенiе и доверiе къ нему Уварова, хоть немного объясняютъ намъ, какъ по наслышке и подъ влiянiемъ рекомендацiи Уваровъ проникся убежденiемъ, что Гоголь можетъ занять кафедру. Покойный Никитенко прямо свидетельствуетъ о томъ, что, во-первыхъ, Гоголь „пользовался особеннымъ покровительствомъ Жуковскаго“ и что „Жуковскiй возвысилъ его въ глазахъ Уварова“. При этомъ Никитенко называетъ самолюбiе Гоголя фантастическимъ и выражается о немъ, что онъ „захотелъ быть профессоромъ“. Эти слова вместе съ известными уже намъ словами Пушкина, что онъ пойдетъ „назидать Уварова о смерти Гоголя“ показываютъ, что, встречая полный просторъ и поддержку своимъ притязанiямъ со стороны людей, передъ которыми благоговелъ, Гоголь все больше утверждался въ своемъ фантастическомъ самомненiи и отъ довольно уже смелыхъ надеждъ переходилъ постепенно къ совершенно баснословнымъ. Никитенко такъ говоритъ объ этомъ: „Ему предложено было место экстра-ординарнаго профессора исторiи въ Кiевскомъ университете. Но Гоголь вообразилъ себе, что его генiй даетъ ему право на высшiя притязанiя, потребовалъ себе званiе ординарнаго профессора и шесть тысячъ рублей единовременно на уплату долговъ. Молодой человекъ, хотя уже и съ именемъ въ литературе, но не имеющiй никакого академическаго званiя, ничемъ не доказавшiй ни познанiй, ни способностей для кафедры — и какой кафедры — университетской! требуетъ себе того, что́ самый Геренъ, должно полагать, попросилъ бы со скромностью. Это можетъ делаться только въ Россiи, где протекцiя даетъ право на все. Однакожъ, министръ отказалъ Гоголю“. Все, что́ говоритъ здесь Никитенко, безусловно верно, и упованiя Гоголя на протекцiю были, конечно, причиной его баснословныхъ требованiй, какъ они же завлекали его гораздо дальше возможныхъ пределовъ, внушая ему преувеличенныя надежды на значенiе собственныхъ хлопотъ или своей партiи при замещенiи кiевскихъ кафедръ: „Говорятъ, уже очень много назначено туда какихъ-то немцевъ, это не очень прiятно. Хотя бы для св. Владимiра побольше славянъ! кого-нибудь изъ известныхъ людей туда впихнуть, истинно просвещенныхъ и такъ же чистыхъ и добрыхъ душою, какъ мы съ тобою“. Не понятно только, какимъ образомъ Гоголь могъ такъ преувеличить цифру своихъ долговъ, хотя они у него и были тогда, какъ это мы знаемъ и помимо сообщенiя А. В. Никитенка.
Уверенность Гоголя въ могуществе протекцiи за него простиралась до того, что онъ не соглашался даже на вожделенный переходъ въ Кiевъ, несмотря уже на обещанiе дать ему черезъ годъ званiе ординарнаго профессора. Онъ какъ-то смотрелъ на свое назначенiе, какъ на вещъ настолько верную, которая отъ него не уйдетъ ни въ какомъ случае, такъ что небезполезно выговорить себе возможно более выгодныя условiя: „признаюсь, я сижу здесь“ (въ Петербурге) „затемъ только еще, чтобы какъ-нибудь выработать себе на подъемъ и разделаться кое-какъ съ здешними обстоятельствами“. Гоголю, однако, хотелось тотчасъ же получить ординатуру, такъ что, несмотря на личныя сношенiя съ министромъ и уже занятую въ нихъ выгодную позицiю, онъ велъ дело стороной, и, узнавъ о большомъ влiянiи кiевскаго попечителя Брадке, просилъ Максимовича адресоваться съ просьбой о назначенiи къ Брадке: „знаешь ли“ — писалъ онъ, — „что представленiя Брадке чуть ли не больше значатъ, нежели всехъ нашихъ здешнихъ ходатаевъ“. Вообще изъ всего видно, что Гоголь до самаго полученiя известiя о томъ, что на кафедру всеобщей исторiи въ Кiеве назначено другое лицо, не переставалъ сильно надеяться на успехъ, и, повидимому, думалъ даже, что его отказъ былъ бы какъ бы ударомъ для министерства: „Чортъ возьми, они воображаютъ, что у меня недостаетъ духу плюнуть на все“. Въ конце концовъ вышло на поверку, что Брадке имелъ больше влiянiя на Уварова, нежели Жуковскiй, и дело было проиграно.
VI.
Во всякомъ случае, пока Гоголь тревожился за Максимовича, дело приняло другой оборотъ: неожиданно онъ узнаётъ о назначенiи на кафедру средней исторiи въ университете св. Владимiра некоего Цыха. Это известiе темъ более должно было ошеломить Гоголя, что, получивъ обещанiе отъ министра, онъ и не сомневался, что место это будетъ за нимъ, но испортилъ дело самъ несогласiемъ ехать въ качестве адъюнкта. Въ сильной досаде и безпокойстве бросился Гоголь разузнавать у Погодина и Максимовича о томъ, кто этотъ Цыхъ, и почему онъ получаетъ кафедру, и нельзя ли склонить его перейти на кафедру русской исторiи, которая оставалась пока вакантной. Дело вступило въ новый фазисъ: за Максимовича безпокоиться было ужъ нечего, такъ какъ даже Уваровъ теперь не только соглашался, но сильно желалъ назначить его на кафедру русской словесности и вместе съ темъ сделать ректоромъ вновь открываемаго университета, въ которомъ служащiе были почти поголовно поляки или иностранцы. Гоголь уже пересталъ звать его въ Петербургъ, но, напротивъ, просилъ ходатайствовать за себя: „Слушай“, — писалъ онъ Максимовичу: — „сослужи службу: когда будешь писать къ Брадке, намекни ему вотъ какимъ образомъ, что вы бы, дескать, хорошо сделали, если бы залучили въ университетъ Гоголя; что ты не знаешь никого, кто бы имелъ такiя глубокiя историческiя сведенiя и такъ бы владелъ языкомъ преподаванiя, и тому подобныя скромныя похвалы, какъ будто вскользь. Для примера ты можешь прочесть предисловiе Булгарина къ грамматике Греча, или Греча къ романамъ Булгарина“. Хотя Гоголь и советовалъ въ то же время Максимовичу, чтобы скорее собраться въ Кiевъ, не очень смущаться задержками („смелее съ ними: одно по̀ боку, другому киселя дай, и все кончено скоро“); но собственный его переездъ, мысль о которомъ онъ все еще не оставлялъ, остановился вследствiе несколько страннаго предложенiя Брадке вместо всеобщей исторiи взять кафедру русской. „Право“, — не безъ основанiя замечаетъ Гоголь, — „странно они воображаютъ, что различiе предметовъ — это такая маловажность, и что кто читаетъ словесность, тому весьма легко преподавать математику или врачебную науку“. Гоголь темъ более былъ разсерженъ назначенiемъ какого-то совершенно неизвестнаго Цыха, что за него хлопотали Жуковскiй, Дашковъ, Блудовъ, Пушкинъ. Въ досаде онъ говоритъ: „Слышу уверенiя, ласки и больше ничего! „Ты видишь“, — пишетъ онъ Максимовичу, — „что сама судьба вооружается, чтобы я ехалъ въ Кiевъ. Досадно, досадно, потому что мне нужно, мне очень нужно: “. (Слово: досадно несколько разъ повторено въ письме). Но еще более огорчился Гоголь, когда и Максимовичъ, въ утешенiе ему, написалъ въ ответъ, что, по его мненiю, Гоголь могъ бы согласиться взять кафедру русской исторiи. „Тебя удивляетъ“, — возражалъ Гоголь, — „почему меня такъ останавливаетъ русская исторiя. Ты оченъ страненъ и говоришь еще о себе, что ты решился же взять словесность. Ведь для этого у тебя было желанiе, а у меня нетъ. Чортъ возьми, если бы я ботанику или патологiю, нежели русскую исторiю. Если бы это было въ Петербурге, я бы, можетъ быть, взялъ ее, потому что здесь я готовъ, пожалуй, два раза въ неделю на два часа отдать себя скуке. Но, оставляя Петербургъ, знаешь ли, что̀ я оставлю? Мне оставить Петербургъ не то, что̀ тебе Москву: здесь все, что́ дорого, что́ было мило моему сердцу, люди, съ которыми сдружилась и которыхъ алчетъ душа, все, что́ привычка сделала еще драгоценнейшимъ. Бросивши все это, нужно стараться всеми силами заглушить сердечную тоску; нужно отдалять всеми мерами то, что́ можетъ вызвать ее. И ты вдобавокъ хочешь еще, чтобы самая должность была для меня тягостна“. Действительно, перспектива близкой разлуки съ Петербургомъ обнаружила, что Гоголь былъ привязанъ ко многому въ этомъ городе. То же говорилъ онъ и Погодину, желавшему устроить Гоголя московскимъ адъюнктомъ. И ему Гоголь ответилъ не безъ раздраженiя: „Прося профессуру въ Петербурге, я обезпечиваю тамъ себя совершенно въ моихъ нуждахъ, большихъ и малыхъ; но, взявши московскаго адъюнкта, я не буду сытъ, да и климатъ у васъ въ Москве ничуть не лучше нашего чухонскаго, петербургскаго“.
это была чрезвычайно даровитая личность. Но Прокоповичъ вдругъ увлекся въ Петербурге театромъ до того, что хотелъ поступить на сцену и вместо того поступилъ въ театральную школу. Это всехъ сильно поразило: человекъ съ большимъ развитiемъ и знанiями садится на скамью театральнаго училища! Онъ былъ чрезвычайно скроменъ, и эта скромность губила его; еще въ Нежине онъ сталъ выдаваться и заявлять себя. Въ Петербурге онъ познакомился съ актеромъ Сосницкимъ, и тотъ его завербовалъ. Вероятно, къ этому времени относится также начало знакомства Гоголя съ Сосницкимъ. Вскоре Прокоповичъ познакомился съ Комаровымъ, племянникомъ Федорова, тогдашняго начальника театральной школы, а Комаровъ, въ свою очередь, ввелъ въ нежинскiй кружокъ Анненкова, и черезъ него же Прокоповичъ и Гоголь узнали впоследствiи Белинскаго...
Такимъ образомъ, роли переменились: Максимовичъ уже охотно собирался въ Кiевъ, где вскоре соскучился, впрочемъ, по Москве, но Гоголь уже не решался съ легкимъ сердцемъ оставить Петербургъ, хотя все-таки ни за что не хотелъ отказаться отъ своей любимой мечты о Кiеве, и съ свойственной ему самоуверенностью писалъ Максимовичу: „Не предавайся заранее никакимъ сомненiямъ и мнительности. Я къ тебе буду, буду, и мы заживемъ вместе... Чортъ возьми все! Дела свои я повелъ такимъ порядкомъ, что непременно буду въ состоянiи ехать въ Кiевъ, хотя не раннею осенью, или зимою; но когда бы то ни было, а все-таки буду“. Уже Гоголь живо представлялъ въ своемъ воображенiи все подробности предстоявшей ему, какъ онъ думалъ, жизни въ Кiеве и такъ уверенно приготовлялся къ совместной жизни въ немъ съ Максимовичемъ, что прямо говорилъ уже: „нашъ Кiевъ“, „наше солнце“ и „нашъ воздухъ“. Онъ даже подыскивалъ себе для Кiевскаго университета товарищей, которые могли бы также занять тамъ кафедры, а объ одномъ изъ нихъ такъ писалъ Максимовичу: „Замолвь словечко Брадке, но не прямо, а косвенно, вотъ какимъ образомъ: что ты знаешь-де человека, весьма годнаго занять место и истинно достойнаго, но не знаешь-де, согласится ли онъ на это, потому что въ Петербурге имеетъ выгодное место, и считаютъ его нужнымъ человекомъ, что онъ прежде хотелъ ехать въ Кiевъ, то попробовать, — можетъ быть, онъ согласится, — темъ больше, что тамъ близко его родные“. Этотъ товарищъ Гоголя былъ Шаржинскiй; позднее онъ рекомендовалъ еще Тарновскаго.
VII.
еслибы онъ, такъ сказать, не зарвался въ своихъ требованiяхъ, то, вероятно, получилъ бы почти все желаемое: причиной всей беды оказалось въ сущности неисполненiе кiевскимъ попечителемъ слова, даннаго Жуковскому, что кафедра всеобщей исторiи въ Кiеве непременно останется за Гоголемъ. „Мои обстоятельства очень странны“ — пишетъ Гоголь Максимовичу 28 мая: „Сергей Семеновичъ даетъ мне экстраординарнаго профессора и деньги на подъемъ, но, однакожъ, ничего этого не выпускаетъ изъ рукъ и держитъ меня, не знаю для чего, здесь, тогда какъ мне нужно действовать и ехать. Между темъ Брадке пишетъ ко мне, что не угодно ли мне взять кафедру русской исторiи, что сiе-де прилично занятiямъ моимъ, тогда какъ онъ самъ обещалъ мне, бывши здесь, что всеобщая исторiя не будетъ занята до самаго моего прiезда, хотя бы это было черезъ годъ. А теперь, верно, ее отдали этому Цыху, котораго принесло какъ нарочно“. Казалось, все было въ рукахъ Гоголя, — и вдругъ неудача! После этого пораженiя оказалось уже запоздалымъ намеренiе упросить Цыха, чтобы онъ взялъ себе кафедру русской исторiи и т. п. Въ своей досаде Гоголь рвалъ и металъ и даже угрожалъ въ письме къ Максимовичу мщенiемъ оффицiальнымъ представителямъ министерства, состоявшимъ въ томъ, что онъ совсемъ броситъ мысли о профессуре: „Если они меня поводятъ далее и не отправятъ теперь, то, признаюсь, я брошу все и откланяюсь.
Богъ съ ними совсемъ! И тогда махну или на Кавказъ, или въ даль Грузiи, потому что здоровье мое здесь еле держится“. По мере неудачъ ослабевало и ученое рвенiе Гоголя, какъ впрочемъ отъ нихъ же терпело, конечно, и его творчество. „Право, душа не въ спокойномъ состоянiи“ — поверялъ онъ свои чувства Максимовичу. — „Перо въ рукахъ моихъ, какъ деревянная колода, между темъ, какъ мысли мои состоятъ теперь изъ вихря“. Въ разсеянности Гоголь забылъ даже упомянуть о сборнике песенъ Максимовича въ своей статье о малороссiйскихъ песняхъ, хотя онъ искренно интересовался имъ и отъ души сообщалъ прежде, получивъ еще корректурный экземпляръ этой книги, что „съ радостью ребенка держалъ въ рукахъ первый листъ“. И что̀ было всего оскорбительнее и непонятнее, что капитальная неудача могла последовать именно въ то время, когда не только Гоголь заручился всеми обещанiями, но и былъ уверенъ, что „Сергей Семеновичъ самъ, кажется, благоволитъ ко мне и очень доволенъ моими статьями. Кажется, какой сильный авторитетъ! Если бы какiя особенныя препятствiя преграждали мне путь, но ихъ нетъ. Я имею чинъ коллежскаго асессора, не новичекъ, потому что занимался довольно преподаванiемъ, между темъ какъ и при всемъ томъ я не могу понять: слышу уверенiя, ласки и больше ничего! Чортъ возьми! они воображаютъ, что у меня недостанетъ духу плюнуть на все“.
Досада на ударъ, причиненный самолюбiю, отразился между прочимъ и на отношенiяхъ Гоголя къ его научнымъ занятiямъ и къ самой желанной кафедре. Гоголь говоритъ уже съ презренiемъ не только о педагогахъ-толмачахъ, но и о гили, подъ которой онъ разумеетъ систематическiя занятiя наукой, вместо коихъ рекомендуетъ лекцiи по вдохновенiю („Плетневъ нашелъ — и весьма справедливо (?) — что все теорiи совершенный вздоръ и ни къ чему не ведутъ (!). Онъ теперь бросилъ все прежде читанныя лекцiи и делаетъ съ ними въ классе эстетическiе разборы, толкуетъ и наталкиваетъ ихъ морду на хорошее. Онъ очень удивляется тому, что ты затрудняешься, и советуетъ, съ своей стороны, тебе работать съ плеча (?!!), что̀ придется (!!) тяжелое чувство при известномъ выезде Максимовича въ Кiевъ, живо напоминавшемъ ему о неудаче: „И такъ ты въ дороге. Благословляю тебя! Я уверенъ, что тебе будетъ весело, очень весело въ Кiеве“. Ту же твердость рекомендуетъ Гоголь въ то же самое время и матери, фабрика которой только-что окончательно рухнула. Въ эту-то критическую минуту Гоголю хотелось бы навестить и ободрить павшую духомъ любимую мать, которая впадала въ унынiе и искала душевнаго успокоенiя въ молитве. Марья Ивановна въ горе, кажется, просила у сына денегъ, чтобы съездить помолиться въ Воронежъ, и вотъ хотя Гоголя сильно тянуло въ Малороссiю, но онъ не собирался уехать на лето въ деревню, потому что надеялся въ Петербурге устроить еще какъ-нибудь свои дела. „Я бы съ радостью прислалъ вамъ сколько-нибудь“, писалъ онъ матери, — „но этотъ годъ былъ для меня несколько тяжелъ. Даже намеренiе мое, ехать къ вамъ рушилось; впрочемъ я этому очень радъ, несмотря на желанiе большое васъ видеть. Еслибы я поехалъ теперь, я бы потерялъ по службе; между темъ, какъ оставшись здесь еще на полгода, я много выиграю“.
Онъ решился взять это место, но все-таки съ тою мыслью, что после ему легко будетъ перейти изъ столицы въ Кiевъ; онъ даже настойчиво просилъ Максимовича купить ему въ Кiеве место для дома, „где-нибудь на горе, чтобы оттуда былъ виденъ и кусочекъ Днепра“.
После этого Гоголь въ письмахъ отъ 6 ноября снова делаетъ обещанiе „Очень жалею только, что вы не имеете теперь решительно никакихъ доходовъ. Можетъ быть, если Богъ поможетъ, после новаго года я получу сколько-нибудь денегъ, и, можетъ быть, буду такъ счастливъ, что сколько-нибудь облегчу вашу возможность уплатить хотя самые нужные долги“.
Нечаянная обида, причиненная Гоголю наивнымъ вопросомъ матери о чине, на что́ Гоголь ответилъ весьма резко и несдержанно, прибавила лишнюю каплю горечи въ его и безъ того тяжелое настроенiе, напомнивъ ему еще разъ объ его оскорбительномъ промахе.
„едва начинаю, уже вижу собственные недостатки“; совершенно то же читаемъ теперь: „Я съ каждымъ месяцемъ и съ каждымъ днемъ вижу новое, и вижу свои ошибки. Не думай также, чтобъ я старался только возбудить чувства и воображенiе (слушателей). Клянусь, у меня цель высокая! Я, можетъ бытъ, еще мало опытенъ, я молодъ въ мысляхъ, но я буду когда-нибудь старъ. Отчего же я черезъ неделю уже вижу свою ошибку? Отчего же передо мной раздвигается природа и человекъ?“. Между темъ въ другiя минуты Гоголю наоборотъ продолжало попрежнему казаться, что онъ примется за дела и многое совершитъ, и вотъ тогда-то онъ сказалъ между прочимъ Погодину: „Я думаю хватить среднюю исторiю томиковъ въ восемь или девять, если Богъ поможетъ“.
Очевидно, онъ еще продолжалъ заблуждаться насчетъ своей ученой производительности и, можетъ быть, долго остался бы на этомъ ложномъ и безплодномъ для него пути, еслибы сама судьба не вывела его наконецъ изъ неестественнаго положенiя, въ которое онъ попалъ, занявъ кафедру. Но мы усиленно настаиваемъ на томъ, что съ его стороны здесь не было ни или, какъ говорятъ, шарлатанства: ведь, повторяемъ, его продолжительные сборы приняться за огромные труды въ области исторiи, постоянно остававшiеся безъ результатовъ, кажутся странными теперь намъ, знающимъ, что ничего изъ нихъ не вышло, тогда какъ Гоголь былъ глубоко убежденъ, что, только-что переменится удручавшая его обстановка, осуществится мечта о кiевской кафедре — и историческiя изследованiя польются рекой. Ведь когда онъ писалъ Погодину въ начале 1835 года о восьмитомной исторiи Малороссiи, онъ вовсе не подозревалъ, что его профессорской деятельности въ книге судебъ положенъ такой скорый пределъ; онъ надеялся, что профессура его будетъ продолжаться, можетъ быть, целую жизнь, такъ что онъ могъ многаго ждать отъ будущаго въ такой долгiй срокъ, когда ему казались столь легкими крупныя завоеванiя въ области науки.
Есть одно место въ переписке Гоголя, которое какъ будто намекаетъ, что у него мелькала даже мысль о соединенiи съ своей семьей въ Кiеве, мысль темъ более возможная, что уже не разъ заходила речь о продаже именья. Это место находится въ письме къ матери отъ 30 января 1835 г: „Сделайте милость, не скучайте за детьми и развлекайте себя всеми силами. Вы должны себя беречь для жизни самой прiятной, и это время, которое вамъ такъ кажется долго, вдругъ пролетитъ, и мы будемъ снова вместе“. Слова эти могли быть, конечно, просто утешенiемъ совсемъ разстроившейся и убитой горемъ матери; но намъ решительно нетъ основанiя не верить тому, что при широкихъ надеждахъ, возлагаемыхъ на будущее, если бы надежды эти могли осуществиться, Гоголь не могъ бы исполнить и своего обещанiя, высказаннаго въ только-что приведенныхъ строкахъ.
институте. Все это опять-таки неблагопрiятно отзывалось на его ученыхъ занятiяхъ, и отчасти, можетъ быть, и на литературныхъ трудахъ. „Тупая теперь такая голова сделалась“ — писалъ онъ Максимовичу — „что мочи нетъ. Языкомъ ворочаешь такъ, что узнать нельзя, а возьмешься за перо — находитъ столбнякъ“. Среди собственныхъ неудачъ онъ живее сочувствовалъ невзгодамъ матери и предполагалъ деятельно помогать ей: „Я очень постигаю васъ“ — писалъ онъ: „Я знаю, что ваша вся жизнь была въ заботахъ, что вы вечно должны были бороться съ критическими обстоятельствами. Отъ этого не мудрено, что душа ваша ищетъ успокоенiя въ мечте и что вы любите предаваться ей, какъ верному своему другу, и не мудрено, что она васъ завлекаетъ иногда. Вамъ нуженъ советникъ, который бы практическимъ образомъ гляделъ на жизнь. . Почитайте меня за друга, съ которымъ вы должны делитъ свои мысли и не сердиться, если этотъ другъ будетъ подавать вамъ советы. О делахъ хозяйственныхъ, о средствахъ къ уплате долговъ и о прочемъ поговоримъ, когда увидимся. Я намеренъ не шутя приняться за хозяйство, и грехъ на моей душе лежитъ, что я не сделалъ этого прежде, набросивъ на васъ целый грузъ самыхъ тягостныхъ заботъ, омрачившихъ вашу драгоценную для насъ жизнь...“
Упоминанiе о „трынъ-траве“, какъ принципе житейской мудрости, еще повторялось изредка въ письмахъ Гоголя. Такъ однажды онъ въ следующихъ выраженiяхъ старался утешить хандрившаго Максимовича: „Мы никакъ не привыкнемъ, особенно ты, глядеть на жизнь, какъ на трынъ-траву, какъ всегда гляделъ казакъ. Пробовалъ-ли ты когда-нибудь, вставши поутру съ постели дернуть въ одной рубашке по всей комнате трепака? Послушай, братъ: у насъ на душе столько грустнаго и заунывнаго, что если позволить всему этому выходить наружу, то это чортъ знаетъ что́ такое! Чемъ сильнее подходитъ къ сердцу старая печаль, темъ шумнее должна быть новая веселость“. Въ письме къ матери отъ 1 октября 1835 года онъ также пишетъ: „Я вашими молитвами здоровъ и спокоенъ; прочее все пустое и „трынъ-трава“. Но, конечно, такъ было легче говорить, нежели поступать такъ на деле, и отраженiе грусти все чаще слышится въ произведенiяхъ Гоголя разсматриваемой поры.
Нельзя кстати не прибавить, что въ приведенныхъ цитатахъ также отразились взгляды Гоголя на отношенiе русскаго человека къ постигающимъ его въ жизни невзгодамъ; это мы видимъ еще въ его малороссiйскихъ повестяхъ, напр. въ „Вiи“, где философъ Хома Брутъ такъ именно и относится къ темнымъ сторонамъ жизни, и въ другихъ изображенiяхъ казаковъ, тогда какъ о́бразъ танцующаго трепакъ въ одной рубашке человека тотчасъ после его пробужденiя встречается даже въ „Мертвыхъ Душахъ“, правда въ несимпатичной автору фигуре Чичикова, но какъ такое проявленiе душевнаго порыва чисто русскаго человека, которому Гоголь, повидимому, вполне сочувствовалъ.
исторiи, о летописяхъ и проч. Такъ, въ письме къ Погодину отъ 21 февраля 1836 года онъ проситъ: „Не можешь ли мне прислать каталога книгъ, прiобретенныхъ тобою и не прiобретенныхъ относительно Славянщины, исторiи и литературы“...
Но во всякомъ случае известная неудача по кафедре въ Петербурге заставила его отложить навсегда всякiе помыслы объ ученой карьере. Гоголь былъ профессоромъ полтора года (1834—1835). Въ начале 1835 г. онъ издалъ „Арабески“ и почти вследъ за ними „Миргородъ“, и совершенно посвятилъ себя драматическимъ произведенiямъ, а позднее — „Мертвымъ Душамъ“.