Глава XXXI.
Путешествiе на долгихъ въ Малороссiю. — Проектъ путешествiя по монастырямъ. — Взглядъ С. Т. Аксакова на Гоголя. — Воспоминанiя Ф. В. Чижова и А. В. Марковича. — Пребыванiе въ Одессе. — Знакомство съ Н. Д. Мизко.
Гоголь чувствовалъ, что суровая северная зима действуетъ вредно на его здоровье, но въ его планы не входили уже поъздки за границу, и потому онъ избралъ своимъ зимовьемъ Одессу, откуда намеревался проехать въ Грецiю, или въ Константинополь. Для этого онъ началъ заниматься новогреческимъ языкомъ, по молитвеннику, который, во время переезда въ Малороссiю, составлялъ единственное его чтенiе. Онъ читалъ его по утрамъ вместо молитвы, стараясь, однакожъ, делать это тайкомъ отъ своего спутника.
Спутникомъ его былъ М. А. Максимовичъ, съ которымъ онъ договорилъ заезжаго изъ Василькова (Кiевской губернiи) Еврея, съ известною будкою на колесахъ, называющеюся, не известно почему, брикою, или шарабаномъ. Въ нее предполагалось положить вещи, а сами путешественники намеревались сесть въ рессорную бричку, принадлежавшую г. Максимовичу. Но Еврей, порядившiйся везти Гоголя, надулъ его самымъ плутовскимъ образомъ. Ему нужно было только остаться подъ этимъ предлогомъ въ Москве до полученiя паспорта, а потомъ онъ начисто отперся отъ своего словеснаго обязательства.
"долгаго" извощика, уже изъ православныхъ; тотъ закладываетъ въ свою громадную телегу тройку коренастыхъ, но тупыхъ на ногу лошадей; укладываются въ нее пожитки обоихъ литераторовъ; впрягается такая же тройка въ бричку г. Максимовича, и 13 iюня (1850) они выезжаютъ изъ Москвы въ безконечную дорогу черезъ несколько губернiй.
По разсказу г. Максимовича, они оставили Москву въ пятомъ часу по полудни, или, говоря точнее, въ это время они выехами изъ дому Аксаковыхъ, у которыхъ они на прощаньи обедали. Первую ночь провели въ Подольске, где въ то же время ночевали Хомяковы, съ которыми Гоголь и его спутникъ провели вечеръ въ дружеской беседе. На 15-е iюня ночевали въ Маломъ Ярославце; утромъ служили въ тамошнемъ монастыре молебенъ; напились у игумена чаю и получили отъ него по образу св. Николая. На 16 число ночевали въ Калуге, и 16-го обедали у г-жи С—ой, искренней прiятельницы Гоголя, который питалъ къ ней глубокое уваженiе. 19-е iюня путники наши провели у И. В. К—го, въ Долбине, где некогда проживалъ Жуковскiй и написалъ лучшiя свои баллады; а 20-е у г-жи А. П. Е—ой, въ Петрищеве. Наконецъ, 25 iюня, разстались въ Глухове, откуда Гоголь уехалъ въ Васильевку, въ коляске А. М. Маркевича.
Страннымъ иному покажется, что Гоголь не былъ въ состоянiи ехать на почтовыхъ; но таковы именно были тогдашнiя его обстоятельства. По крайней мере онъ считалъ необходимымъ отказать себе въ этомъ удобстве и предпочесть медленную и дешевую езду быстрой и дорогой. Между темъ мне известно, что онъ везъ матери рублей полтораста серебромъ, въ подарокъ. Онъ былъ "все тотъ же пламенный, признательный, никогда незагашавшiй вечнаго огня привязанности къ родине и роднымъ". Между прочимъ, путешествiе на долгихъ было для него уже какъ-бы началомъ плана, который онъ предполагалъ осуществить впоследствiи. Ему хотелось совершить путешесвiе по всей Россiи, отъ монастыря къ монастырю, ездя по проселочнымъ дорогамъ и останавливаясь отдыхать у помещиковъ. Это ему было нужно, во первыхъ, для того, чтобы видеть живописнейшiя места въ государстве, которыя бо́льшею чистiю были избираемы старинными русскими людьми для основанiя монастырей; во вторыхъ, для того, чтобы изучить проселки Русскаго царства и жизнь крестьянъ и помещиковъ во всемъ ея разнообразiи; въ третьихъ, наконецъ, для того, чтобы написать географическое сочиненiе о Россiи самымъ увлекательнымъ образомъ. Онъ хотелъ написать его такъ, "чтобъ была слышна связь человека съ той почвой, на которой онъ родился". Обо всемъ этомъ говорилъ Гоголь у г-жи С—ой, въ присутствiи графа А. К. Т—го, который былъ знакомъ съ нимъ издавна, но потомъ не видалъ его летъ шесть, или более. Онъ нашелъ въ Гоголе большую перемену. Прежде Гоголь, въ беседе съ близкими знакомыми, выражалъ много добродушiя и охотно вдавался во все капризы своего юмора и воображенiя; теперь онъ былъ очень скупъ на слова, и все, что̀ ни говорилъ, говорилъ, какъ человекъ, у котораго неотступно пребывала въ голове мысль, что "съ словомъ надобно обращаться честно", или который исполненъ самъ къ себе глубокаго почтенiя. Въ тоне его речи отзывалось что-то догматическое, такъ, какъ-бы онъ говорилъ, своимъ собеседникамъ: "Слушайте, не пророните ни одного слова". Темъ не менее, однакожъ, беседа его была исполнена души и эстетическаго чувства. Онъ попотчивалъ графа двумя малороссiйскими колыбельными песнями, которыми восхищался, какъ редкими самородными перлами. Вотъ оне:
1.
Ой спы, дытя, безъ сповыття,
Покы маты зъ поля прыйде
́точкы:
Одна буде дримлывая,
Друга буде сонлывая,
А третяя щаслывая.
Ой щобъ спало — щастя мало,
— не болило,
На серденько не скорбило!
Ой ристочкы у кисточкы,
Здоровьячко на сердечко,
Розумъ добрый въ головоньку,
2.
Ой ходыть сонъ по улоньци,
Въ билѐсенькiй кошулопьци;
Госпо́донькы пытаетця:
"А де хата теплѐсенька
И дытына малѐсенька,
Туды пiйду ночуваты
И дытыны колыхаты."
А въ насъ хата теплѐнькая
̀нькая;
Ходы до насъ ночуваты
И дытыны колыхаты!
Ходы, сонку, въ колысочку,
Прыспы нашу дытыночку!
характера, которой исполнена эта песня.
Пантелей государь ходитъ по двору,
Кузьмичъ гуляетъ по широкому;
Кунья на немъ шуба до́ земли,
Соболья на немъ шапка до́ верху,
́ веку.
Бояре-то смотрятъ изъ города,
Боярыни-то смотрятъ изъ терема,
Сужена-то смотритъ изъ-подъ пологу.
Бояре-то молвятъ: "Чей то такой?"
"Чей то господинъ?"
"Мой дорогой!"
Изъ приведенныхъ выше чиселъ видно, что путешественники наши подвигались впередъ довольно медленно; но Гоголь не чувствовалъ, по видимому, никакой скуки и постоянно обнаруживалъ самое спокойное состоянiе души, какъ во время езды, такъ и на постоялыхъ дворахъ. Его все занимало въ дороге, какъ ребенка, и онъ часто, для выраженiя своихъ желанiй, употреблялъ языкъ, какимъ любятъ объясняться между собою школьники. Такъ, напримеръ, ложась спать, онъ "отправлялся къ Храповицкому", а когда желалъ только отдохнуть, то говаривалъ своему спутнику: "Не пойти ли намъ къ Полежаеву?" Хаживалъ онъ также къ "Обедову" и къ другимъ господамъ по разнымъ надобностямъ, и все это безъ малейшаго вида шутки. Когда надоедало ему сидеть и лежать въ бричке, онъ предлагалъ товарищу "пройти пехандачка" и мимоходомъ собиралъ разные цветы, вкладывалъ ихъ тщательно въ книжку и записывалъ ихъ латинскiя и русскiя названiя, которыя говорилъ ему г. Максимовичъ. Это онъ делалъ для одной изъ своихъ сестеръ, страстной любительницы ботаники. У него было очень тонкое обонянiе. Иногда, въезжая въ лесъ, онъ говорилъ: "Тутъ сосна должна быть: такъ и пахнетъ сосной", и действительно путешественники открывали между березъ и дубовъ сосновыя деревья. На станцiяхъ онъ покупалъ молоко, снималъ сливки и очень искусно делалъ изъ нихъ масло, съ помощью деревянной ложки. Въ этомъ занятiи онъ находилъ столько же удовольствiя, какъ и въ собиранiи цветовъ, и никто бы не узналъ въ немъ того, что́ мы привыкли разуметь подъ названiемъ поэта. Онъ былъ простой путешественникъ, немножко разсеянный, немножко прихотливый, порой детски затейливый, порой какъ-будто грустный, но постоянно спокойный, какъ бываетъ спокоенъ старикъ, переиспытавшiй много на веку своемъ и убедившiйся окончательно, что все въ мiре совершается по строгимъ законамъ необходимости и что причина каждаго непрiятнаго для насъ явленiя можетъ скрываться вне границъ не только нашего влiянiя, но и нашего веденiя. По дороге онъ любилъ заезжать въ монастыри и молиться въ нихъ Богу. Особенно понравилась ему Оптина пустынь, на реке Жиздре, за Калугою. Гоголь, приближась къ ней, прошелъ съ своимъ спутникомъ до самой обители, версты две, пешкомъ. На дороге встретили они девочку, съ мисочкой земляники, и хотели купить у нея землянику; но девочка, видя, что они люди дорожные, не захотела взять отъ нихъ денегъ и отдала имъ свои ягоды даромъ, отговариваясь темъ, что "какъ можно брать съ страннихъ людей деньги?"
— Пустынь эта распространяетъ благочестiе въ народе, заметилъ Гоголь, умиленный этимъ, конечно редкимъ, явленiемъ. — И я не разъ замечалъ подобное влiянiе такихъ обителей.
Во время дороги Гоголь кроме обычныхъ своихъ шуточекъ, вообще говорилъ мало, и въ этомъ маломъ мысли его обращались преимущественно къ предметамъ практической жизни. Такъ, напримеръ, онъ разсуждалъ о современной страсти къ комфорту и роскоши и приходилъ къ такому заключенiю, что намъ "необходимо прiучать себя къ суровости жизни, ато комфортъ и роскошь заводятъ насъ такъ далеко, что мы проматываемся часъ отъ часу более, и наконецъ намъ нечемъ жить". На этомъ основанiи, онъ отвергалъ употребленiе въ сельскомъ быту рессорныхъ экипажей, особенно для людей его состоянiя, и придумывалъ, какъ бы взять въ этомъ случае средину между дорогимъ комфортомъ и грубою дешевизною.
на техъ философовъ, которые заботятся о воздержанiи прочихъ, не зная никакихъ пределовъ собственнымъ прихотямъ.
Онъ ехалъ на долгихъ и разсуждалъ объ упрощенiи помещичьяго быта. Онъ утверждалъ, что такiя религiозныя учрежденiя, какъ Оптина пустынь, распространяютъ благочестiе въ народе, и подтверждалъ искренность своего убежденiя своимъ посещенiемъ иноческихъ обителей и своими молитвами въ нихъ. Онъ проповедывалъ терпенiе и исполненiе ближайшаго своего долга, и явилъ въ себе образецъ терпенiя изумительнаго и совершенное безстрастiе къ тому, что́ не входило въ пределы его литературной деятельности. Это была истинно генiальная, самообразующая себя натура, въ которой передъ нашими глазами совершилась борьба добрыхъ началъ съ злыми, въ ободренiе и въ назиданiе всехъ созерцавшихъ ее.
Прихотливость Гоголя въ дороге обнаруживалась въ томъ, что онъ вместо чаю пилъ кофе, который варилъ собственноручно на самоваре, и если могъ остановиться въ гостиннице, то всегда предпочиталъ ее постоялому двору. Впрочемъ, онъ делалъ эту уступку своимъ строгимъ правиламъ жизни, вероятно, только для поддержанiя своего хилаго здоровья, о которомъ онъ выражался съ трогательною наивностью въ своихъ письмахъ, что оно ему нужно.
Г. Максимовичъ, прiехавъ въ Москву на собственныхъ лошадяхъ, нашелъ для себя удобнымъ сбыть ихъ тамъ; однакожъ не могъ разстаться съ старымъ конемъ, который служилъ ему усердно несколько летъ. Конь этотъ шелъ сзади телеги на свободе и былъ во всю всю дорогу предметомъ наблюденiй Гоголя.
— Да твой старикъ просто жуируетъ! говорилъ онъ, заметивъ, что сзади повозки приделанъ былъ для него рептухъ съ овсомъ и сеномъ.
какъ-будто привязанный къ ней. Гоголь подмечалъ, не увлечетъ ли его какая-нибудь конская страстишка съ прямого пути его обязанностей: нетъ, конь былъ истинный стоикъ и оставался веренъ своимъ правиламъ до конца путешествiя. Впрочемъ, Гоголь разстался съ г. Максимовичемъ въ Глухове и не могъ ужъ следить за поведенiемъ его буцефала. Но когда Максимовичъ въ томъ же году посетилъ поэта на его родине, онъ тотчасъ узналъ своего знакомца и осведомился о благосостоянiи его ногъ.
Въ дороге одинъ только случай явственно заделъ поэтическiя струны въ душе Гоголя. Это было въ Севске, на Ивана Купалу. Проснувшись на заре, наши путешественники услышали неподалеку отъ постоялаго двора какой-то странный напевъ, звонко раздававшiйся въ свежемъ утреннемъ воздухе.
— Поди послушай, что́ это такое, просилъ Гоголь своего друга: — не купаловыя ли песни? Я бы и самъ пошелъ, но ты знаешь, что я немножко изъ-подъ Глухова.
Г. Максимовичъ подошелъ къ соседнему дому и узналъ, что тамъ умерла старушка, которую оплакиваютъ поочередно три дочери. Девушки причитывали ей импровизированныя жалобы съ редкимъ искусствомъ и вдохновлялись собственнымъ своимъ плачемъ. Все служило имъ темою для горестнаго речитатива: добродетельная жизнь покойницы, ихъ неопытность въ обхожденiи съ людьми, ихъ беззащитное сиротское состоянiе и даже разныя случайныя обстоятельства. Напримеръ, въ то время, какъ плакальщица голосила, на лицо покойницы села муха, и та, схвативъ этотъ случай съ быстротою вдохновенiя, тотчасъ вставила въ свою речь два стиха:
"Вотъ и мушенька тебе на личенько села,
"
Проплакавъ всю ночь, девушки до такой степени наэлектризовались поэтически-горестными выраженiями своихъ чувствъ, что начали думать вслухъ тоническими стихами. Раза два появлялись оне, то та, то другая, на галерейке-второго этажа и, опершись на перилы, продолжали свои вопли и жалобы, а иногда обращались къ утреннему солнцу, говоря: "Солнышко ты мое красное!" и темъ "живо напоминали мне (говорилъ г. Максимовичъ) Ярославну, плакавшую рано, Путивлю городу на забороле...."
Когда онъ разсказалъ обо всемъ виденномъ и слышанномъ поэту изъ-подъ Глухова, тотъ былъ пораженъ поэтичностью этого явленiя и выразилъ намеренiе воспользоваться имъ, при случае, въ "Мертвыхъ Душахъ".
Принося искреннюю благодарность М. А. Максимовичу за сообщенiе мне разсказа о его путешествiи съ Гоголемъ изъ Москвы въ Малороссiю, я долженъ, однакожь, сказать, что только соединенiе многихъ другихъ фактовъ изъ жизни поэта помогло мне почувствовать характерную выразительность разныхъ обстоятельствъ этого путешествiя. Тутъ я вспомнилъ то, что́ было сказано С. Т. Аксаковымъ о трудности бiографiи Гоголя, и вношу его слова въ мою книгу, какъ важное дополненiе къ моей характеристике поэта, или, говоря искреннее, какъ камертонъ, по которому я выработалъ собственный взглядъ на Гоголя:
"Бiографiя Гоголя (говоритъ онъ) заключаетъ въ себе особенную, исключительную трудность, можетъ быть, единственную въ своемъ роде. Натура Гоголя, лирически-художническая, безпрестанно умеряемая христiянскимъ анализомъ и самоосужденiемъ, проникнутая любовью къ людямъ, непреодолимымъ стремленiемъ быть полезнымъ, безорестанно воспитывающая себя для достойнаго служенiя истине и добру, такая иатура — въ вечномъ движенiи, въ борьбе съ человеческими несовершенствами — ускользала не только отъ наблюденiя, но даже иногда отъ пониманiя людей, самыхъ близкихъ къ Гоголю. Они нередко убеждались, что иногда не вдругъ понимали Гоголя, и только время открывало, какъ ошибочны были ихъ толкованiя, какъ чисты, искренни его слова и поступки. Дело, впрочемъ, понятное: нельзя вдругъ оценить и поверить тому чувству, котораго самъ действительно не имеешь, хотя безпрестанно говоришь о немъ...."
"Гоголя, какъ человека (говоритъ онъ), знали весьма немногiе. Даже съ друзьями своими онъ не былъ вполне, или, лучше сказать, всегда откровененъ. Онъ не любилъ говорить ни о своемъ нравственномъ настроенiи, ни о своихъ житейскихъ обстоятельствахъ, ни о томъ, что́ онъ пишетъ, ни о своихъ делахъ семейныхъ. Кроме природнаго свойства замкнутости, это происходило отъ того, что у Гоголя было постоянно два состоянiя: творчество и отдохновенiе. Разумеется, все знали его въ последнемъ состоянiи, и все замечали, что Гоголь мало принималъ участiя въ происходившемъ вокругъ него, мало думалъ о томъ, что́ говорятъ ему, и часто не думалъ о томъ, что́ самъ говоритъ. Къ этому должно прибавить, что разные люди, знавшiе Гогол въ разныя эпохи его жизни, могли оообщить о немъ другъ другу разныя известiя. Да не подумаютъ, что Гоголь мешался въ своихъ убежденiяхъ; напротивъ, съ юношескихъ летъ онъ оставался имъ веренъ; но Гоголь шелъ постоянно впередъ: его христiянство становилось чище, строже; высокое значенiе цели писателя яснее, и судъ надъ самимъ собою суровее; итакъ, въ этомъ смысле Гоголь изменялся. Но даже въ одно и то же время, особенно до последняго своего отъезда за границу, съ разными людьми Гоголь казался разнымъ человекомъ. Тутъ не было никакого притворства: онъ соприкасался съ теми нравственными сторонами, съ которыми симпатизировали те люди, или, по крайней мере, которыя могли они понять. Такъ, напримеръ, съ однимъ прiятелемъ, и на словахъ, и въ письмахъ, онъ только шутилъ, такъ что всякiй хохоталъ, читая эти письма; съ другими говорилъ объ искусстве и очень любилъ самъ читать Пушкина, Жуковскаго и Мерзлякова [его переводы древнихъ]; съ иными беседовалъ о предметахъ духовныхъ; съ иными упорно молчалъ и даже дремалъ, или притворялся спящимъ. Кто не слыхалъ самыхъ противоположныхъ отзывовъ о Гоголе? Одни называли его забавнымъ весельчакомъ, обходительнымъ и ласковымъ; другiе — молчаливымъ, угрюмымъ и даже гордымъ; третьи — занятымъ исключительно духовными предметами. Однимъ словомъ, Гоголя никто не зналъ вполне. Некоторые друзья и прiятели, конечно, знали его хорошо, но знали, такъ сказать, по частямъ. Очевидно, что только соединенiе этихъ частей можетъ составить целое, полное знанiе и определенiе Гоголя."
Съ этой-то целью я и пользуюсь всякимъ случаемъ представить отраженiе личности Гоголя въ умахъ его наблюдателей. Вотъ что́ говоритъ о последнихъ встречахъ съ нимъ его университетскiй товарищъ, Ф. В. Чижовъ:
"После Италiи, мы встретились съ нимъ въ 1848 году въ Кiеве, и встретились истинными друзьями. Мы говорили мало, но разбитой тогда ж сильно больной душе моей стала понятна болезнь души Гоголя... Мы встретились у А. С. Данилевскаго, у котораго остановился Гоголь и очень искалъ меня; потомъ провели вечеръ у М. В. Юзефовича. Гоголь былъ молчаливъ, только при разставаньи онъ просилъ меня, не можемъ ли мы сойтись на другой день рано утромъ въ саду. Я пришелъ въ общественный садъ рано, часовъ въ 6 утра; тотчасъ же пришелъ и Гоголь. Мы много ходили по Кiеву, но больше молчали; не смотря на то, не знаю, какъ ему, а мне было прiятно ходить съ нимъ молча. Онъ спросилъ меня: где я думаю жить? — Не знаю, говорю я: вероятно, въ Москве.
"— Да, отвечалъ мне Гоголь: — кто сильно вжился въ жизнь римскую, тому после Рима только Москва и можетъ нравиться.
"Тутъ, не помню, въ какихъ словахъ, онъ передалъ мне, что любитъ Москву и желалъ бы жить въ ней, если позволитъ здоровье. Мы назначили вечеромъ сойтись въ Лавре, но тамъ виделись только на несколько минутъ: онъ торопился.
"Въ Москве — помнится мне, въ 1849 году — мы встречались часто у Хомякова, где я бывалъ всякiй день, и у С—хъ. Онъ то же былъ всегда молчаливъ, и тогда уже видно было, что онъ страдалъ. Однажды мы сошлись съ нимъ подъ вечеръ на Тверскомъ бульваре.
"— Если вы не торопитесь, говорилъ онъ: — проводите меня до конца бульвара.
"Заговорили мы съ нимъ объ его болезни.
"— У меня все разстроено внутри, сказалъ онъ: — Я, напримеръ, вижу, что кто-нибудь спотыкнулся; тотчасъ же воображенiе за это ухватится, начнетъ развивать — и все въ самыхъ страшныхъ призракахъ. Они до того меня мучатъ, что не даютъ мне спать и совершенно истощаютъ мои силы."
́ замечено г. Марковичемъ достойнаго памяти изъ тогдашнихъ разговоровъ Гоголя:
Когда въ гостинную внесли узоры для шитья по канве, онъ сказалъ, что наши старинныя женщины оставили въ работахъ своихъ образцы изящества и свободнаго творчества, и шили безъ узоровъ; а нынешнiя не удивятъ потомства, которое, пожалуй, назоветъ ихъ безтолковыми.
О Святыхъ Местахъ онъ не сказалъ своего ничего, а только заметилъ, что Пужула, Ламартинъ и подобные имъ лирическiе писатели не даютъ понятiя о стране, а только о своихъ чувствахъ, и что съ Палестиной дельнее знакомятъ ученые прошлаго века, сенсуалисты, изъ которыхъ онъ и назвалъ двухъ, или трехъ.
Осматривалъ разныя хозяйственныя заведенiя и, когда лягавая собака погналась за овцами и произвела между ними суматоху, онъ заметилъ, что такъ делаютъ и многiе добрые люди, если ихъ не выводятъ на ихъ истинное поле деятельности.
Кто-то наступилъ на лапку болонке, и она сильно завизжала. "А, не хорошо быть малымъ!" сказалъ Гоголь.
"Такъ и мы накупили всякой всячины у Европы, а теперь не знаемъ, куда девать."
За столомъ судилъ о винахъ съ большими подробностями, хотя не обнаруживалъ никакого пристрастiя къ нимъ.
Когда ему читали переведенные на малороссiйскiй языкъ псалмы Давида, онъ останавливался на лучшихъ стихахъ, по языку и верности переложенiя. Онъ слушалъ съ видимымъ наслажденiемъ малороссiйскiя песни, которыя для него пели, и ему особенно понравилась:
Да вже третiй вечиръ, якъ дивчы́ну бачывъ;
Хожу коло хаты — iи не выдаты....
бо̀льшимъ соблюденiемъ правилъ правописанiя. Въ нихъ встречается даже несколько помарокъ и поправокъ, обнаруживающихъ въ писавшемъ желанiе сообщить своей речи гладкость и окончательную выразительность, тогда какъ прежнiя письма ясно показываютъ, что перо его летело за мыслью, не оглядываясь назадъ. Объ усовершенствованiяхъ въ почерке было уже сказано выше. Следующее письмо написано съ заметнымъ старанiемъ, на полномъ листе почтовой бумаги.
"Декабря 2-го 1850. Одесса.
"Пишу, какъ видишь, изъ Одессы, куда убежалъ отъ суровости зимы. Последняя зима, проведенная мною въ Москве, далась мне знать сильно. Думалъ было, что укрепился и запасся здоровьемъ на юге надолго, но не тутъ-то было. Зима третьяго года кое-какъ перекочкалась, но прошлаго — едва-едва вынеслась. Не столько были для меня несносны самые недуги, сколько то, что время пропало даромъ; а время мне дорого. Работа — моя жизнь; не работается — не живется, хотя, покуда, это и не видно другимъ. Отныне хочу устроится такъ, чтобы три зимнiе месяцы въ году проводить вне Россiи, подъ самымъ благотворнейшимъ климатомъ, имеющимъ свойство весны и осени въ зимнее время, то есть, свойство благотворное для моей головы во время работы. Я уже испыталъ, что дело идетъ у меня какъ следуетъ только тогда, когда все утружденiе, нанесенное голове поутру, развеется въ остальное время дня прогулкой и добрымъ движенiемъ на благорастворенномъ воздухе [а здесь, въ прошломъ году, мне нельзя было даже выходить изъ комнаты]. Если это не делается, голова на другой день тяжела, неспособна къ работе, и никакiя движенiя въ комнате [сколько ихъ ни выдумывалъ] не могутъ помочь. Слабая натура моя такъ уже устроилась, что чувствуетъ жизненность только тамъ, где тепло не-натопленное. Следовало бы и теперь выехать хотъ въ Грецiю: затемъ, признаюсь, и прiехалъ въ Одессу. Но такая одолела лень, такъ стало жалко разлучаться и на короткое время съ православной Русью, что решился остаться здесь, понадеясь на русскiй авось, то есть, авось-либо русская зима въ Одессе будетъ сколько-нибудь милостивей московской. Разумеется, при этомъ случае стало представляться, что и вонь, накуренная последними политическими событiями въ Европе, еще не совершенно прошла, — и просьба о паспорте, которую хотелъ было отправить къ тебе, осталась у меня въ портфеле. Впрочемъ, уже и поздно: къ весне, во всякомъ случае, мне нужно бы возвращаться въ Россiю. Намеренiя мои теперь вотъ какого рода: въ конце весны, или въ начале лета предполагаю быть въ Петербурге, затемъ, чтобы, во первыхъ, повидаться съ тобой и съ Жуковскимъ и перечесть вместе все то, что̀ хочется вамъ прочитать, а во вторыхъ, если будетъ Божья воля, то и приступить къ печатанiю. Уведомь меня теперь же, какiе у тебя планы на лето. Какъ бы устроиться намъ такъ, чтобы провести его где-нибудь на морскихъ водахъ, въ Ревеле, или въ иномъ месте. Я думаю, что взаимныя беседы намъ будутъ нужней, чемъ когда-либо прежде. Не поленись, наниши теперь же, прiсообща въ этому хоть два слова о своемъ житье и о милыхъ, близкихъ твоему сердцу, которымъ всемъ передай душевный мой поклонъ."
Къ отцу Матвею.
"Одесса. Декабря 30 (1850).
"Пишу къ вамъ несколько строчекъ, добрейшiй Матвей Александровичъ, только затемъ, чтобы напомнить вамъ о себе, только затемъ, чтобы вновь повторить ту же просьбу: Молитель обо мне, добрая душа. Намеренiе мое ехать въ теплые отдаленные края, для поправленья хилаго моего здоровья, не состоялось. Я остался здесь въ Одессе, и этому радъ. По великой милости Божiей, зима здесь въ этомъ году вовсе непохожа на суровыя зимы предыдущiя: она тепла и благопрiятна моему здоровью. Что́ же касается до душевнаго состоянiя... но что́ говорить? Можетъ-быть, вамъ душа моя известна больше, чемъ мне самому. Молюсь, чтобы Богъ превратилъ меня всего въ одинъ благодарный гимнъ словесное, — чтобы, очистивши меня отъ всехъ моихъ сквернъ, не помянувши всего недостоинства моего, сподобилъ бы Онъ меня недостойнаго и грешнаго превратиться въ одну благодарную песнь Ему. Молюсь, молюсь и, видя безсилiе своихъ молитвъ, вопiю о помощи. Молитесь, добрая душа!"
Къ П. А. Плетневу.
"Одесса. Января 25-го, 1851.
"Благодарю тебя много за обстоятельное и милое твое письмо. Отъ всей души поздравляю тебя съ замужествомъ милой дочери и прошу также отъ меня передать ей поздравленiе. Радъ, что здоровье твое укрепилось отъ холоднаго леченiя. Я тоже имелъ отъ него пользу. Намъ всемъ, Русскимъ, нужно помнить и твердить себе безпрестанно: Ничего не доводи до излишества! Въ наши съ тобой лета совершенно переламывать привычки и прежнiй обычай жизни опасно, а понемногу оставлять ихъ, трезвиться теломъ и духомъ очень недурно и даже непременно следуетъ. Иначе какъ разъ потеряешь равновесiе между теломъ и духомъ. Л уже давно веду образъ жизни регулярный, или, лучше, необходимый слабому моему здоровью. Занимаюсь только поутру; въ одиннадцатомъ часу вечера — въ постели. Стаканъ холодной воды натощакъ и въ вечеру. Но большое употребленiе холодной воды и обливанiе вредитъ, производя во мне большую испарину. Въ Одессе полагаю пробыть до апреля. Прiездъ Жуковскаго въ Москву, можетъ быть, несколько изменитъ мой маршрутъ, и, вместо весны, придется, можетъ-быть, въ Петербургъ осенью. Впрочемъ, это еще вреднее. Покуда, будь здоровъ; не забывай меня. А мне хочется очень съ тобой, по старине, запершись въ кабинете, въ виду книжныхъ полокъ, на которыхъ стоятъ друзья наши, уже ныне отшедшiе, потолковать и почитать, вспомнивъ старину. Но это не могло и не можетъ быть, покуда не готово то, о чемъ нужно говорить. Будь готовъ — разговоримся такъ, что и языка не уймемъ. Ведь старость болтлива, а мы, благодаря Бога, уже у вратъ ея."
Изъ моихъ знакомыхъ, видевшихъ Гоголя въ Одессе, я имелъ случай распросить только одного, именно Н. Д. Мизко. Онъ сообщилъ мне на словахъ и потомъ на бумаге исторiю своего знакомства съ Гоголемъ. Представляю извлеченiя изъ его записки.
"Въ первый разъ (говоритъ онъ) я увиделъ Гоголя января 9-го 1851 года, у одного стараго его знакомаго, А. И. О—я. Хозяинъ представилъ мена Гоголю въ своемъ кабинете, где онъ просиделъ целый вечеръ. Разговоръ былъ, между тремя, или четырмя лицами, общiй — о разныхъ предметахъ, некасавшихся литературы. Меня собственно, какъ уроженца и жителя Екатеринославской губернiи, Гоголь распрашивалъ о Екатеринославе, о каменномъ угле въ нашей губернiи, о Святогорскомъ монастыре на меловыхъ горахъ [Харьковской губернiи, на границе Екатеринославской], въ которомъ я былъ; узнавъ же о намеренiи моемъ побывать за границею, сделалъ несколько замечанiй о плане и удобствахъ заграничнаго путешествiя.
"Черезъ день я сделалъ визитъ Гоголю, въ квартире его, въ доме Трощинскаго. Это было около двухъ часовъ дня. Онъ стоялъ у конторки и, когда я вошелъ, встретилъ меня приветливо. Я представилъ ему экземпляръ моего сочиненiя: "Столетiе Русской Словесности", сказавъ, что для меня очень лестно, если книга моя будетъ находиться въ его библiотеке. Онъ благодарилъ меня пожатiемъ руки и потомъ спросилъ:
"— Вы, кажется, еще что-то издали въ Одессе?
"Я отвечалъ, что напечаталъ "Памятную Записку" о жизни моего отца, въ небольшомъ количестве экземпляровъ собственно для родныхъ и друзей, и просилъ его принять отъ меня экземпляръ, такъ какъ, по сочувствiю его къ человечеству, онъ съ родни и лучшiй другъ каждому человеку. Онъ благодарилъ меня и сказалъ:
"— Я описываю жизнь людскую, поэтому меня всегда интересуетъ живой человекъ более, чемъ созданный чьимъ-нибудь воображенiемъ, и оттого мне любопытнее всякихъ романовъ и повестей бiографiи, или записки действительно жившаго человека.
"Перелиставъ мою книгу: "Столетiе Русской Словесности", которую держалъ въ рукахъ, Гоголь заметилъ:
"— А, у васъ везде приведены образцы изъ нашихъ писателей! Это очень полезно. Ато вообще господа преподаватели словесности сами лишь перечитываютъ сочиненiя нашихъ писателей за своихъ слушателей, а имъ навязываютъ свои взгляды, чаще же и не свои, а заимствованные. Лучше, еслибы учащiеся сами читали сочиненiя отечественныхъ писателей; тогда въ понятiяхъ о литературе нашей было бы более самостоятельности."
"Затемъ Гоголь спросилъ:
— "Это вы писали статью о "Мертвыхъ Душахъ" изъ провинцiи?
"Я отвечалъ утвердительно и самъ спросилъ: читалъ ли онъ ее?
"Онъ отвечалъ, что читалъ за границей, не скоро после того, какъ она была напечатана.
"— А я думалъ, что она не попалась вамъ въ руки, отвечалъ я: — судя по предисловiю ко второму изданiю "Мертвыхъ Душъ", въ которомъ вы жалуетесь, что изъ провинцiи не было подано ни одного голоса.
"— Кажется, сказалъ Гоголь: — я читалъ статью вашу, написавши уже предисловiе. Я тогда же получилъ письмо изъ провинцiи. Оно не было напечатано. Меня интересовали мненiя провинцiальныя. Истинно русская жизнь сосредоточена преимущественно въ провинцiи.
"Отъ этого разговоръ перешелъ къ жизни въ Одессе, къ итальянской опере. Гоголь сталъ разсказывать объ итальянскихъ театрахъ, объ Италiи, жаловался на ветеръ съ моря и что онъ не можетъ довольно согреться. Наконецъ я раскланялся.
"Онъ просилъ посещать его, примолвивъ:
"— Я буду разсказывать вамъ про Италiю прежде, чемъ вы ее сами увидите.
"Черезъ несколько дней Гоголь заплатилъ мне визитъ въ квартире моей въ гостиннице Каруты, на бульваре. Онъ вошелъ въ залу, не будучи встреченъ слугою, и началъ ходить взадъ и впередъ, въ ожиданiи, что кто-нибудь появится. Слыша его шаги и полагая, что это кто-нубудь изъ домашнихъ, его окликнули изъ гостинной вопросомъ: "Кто тамъ?" на который онъ отвечалъ громко:
"— Николай Гоголь.
"Посидевъ немного, онъ сделалъ замечанiе, что въ комнате тепло, не смотря на то, что окнами на море. Разговоръ незаметно склонился къ Италiи. Гоголь, между прочимъ, разсказывая объ уменьи Англичанъ путешествовать, хвалилъ дорожный костюмъ Англичанокъ, отличающiйся простотой, при всемъ удобстве."