Глава XXIII.
1845-й годъ. — Гоголь боленъ. — Письма о болезни къ Н. Н. Ш*** и С. Т. Аксакову. — Высочайшее пожалованiе Гоголю по 1000 рублей серебромъ на три года. — Письмо къ министру народнаго просвещенiя. — Леченiе холодною водою въ Грефенберге. — Гоголь въ Праге. — Письма изъ Рима и изъ другихъ городовъ, выражающiя физическое и душевное состоянiе Гоголя, предшествовавшее появленiю "Переписки съ Друзьями". — Первое впечатленiе, произведенное "Перепискою".
Въ начале 1845 года Гоголь сделался очень боленъ. Следующее письмо къ Н. Н. Ш*** показываетъ, какъ онъ бросался въ разныя стороны, ища въ переездахъ изъ одного места въ другое облегченiя приступившихъ къ нему недуговъ телесныхъ и, кажется, также душевныхъ.
"1845. Франкфуртъ, 14 февраля.
"Благодарю васъ, добрый другъ, за ваше письмо, писанное ко мне. Въ Парижъ я ездилъ единственно затемъ, чтобы сделать куда-нибудь дорогу, и покаместь былъ въ дороге, по техъ поръ чувствовалъ себя лучше, чемъ во Франкфурте. Прiехавши въ Парижъ, началъ опять прихварывать. Впрочемъ, я провелъ время хорошо, былъ почти каждый день въ нашей церкви, которая хороша и доставила мне много утешенiя, и виделся только съ одними близкими, немногими, но прекраснейшими душами. Дорогой изъ Парижа во Франкфурть я опять чувствовалъ себя хорошо, а прiехавши во Франкфуртъ — дурно. Другъ мой, помолитесь какъ обо мне, такъ и о бедномъ моемъ здоровьй. Я же покаместь вывожу то заключенiе, что мне нужна дальняя дорога, и не есть ли это знакъ, что пора наконецъ отправiтся въ тотъ путь, ради котораго я выехалъ изъ Москвы и простился съ вами, о которомъ и первоначальная мысль была, безъ сомненiя, Божьимъ внушенiемъ. А потому помолитесь прежде всего, другъ мой, о моемъ здоровьи, ибо, какъ только поможетъ Богъ мне дотянуться до будущаго года, то въ начале его и не откладывая уже на дальнейшее время, отправлюсь въ Іерусалимъ. Съ нынешняго лета или осени, отправлюсь въ Италiю, съ темъ чтобы, оттуда быть наготове сесть на корабль. А вы молите Бога, чтобы ниспослалъ мне силы совершить это путешествiе такъ, какъ следуетъ, какъ долженъ совершить его истинный христiянинъ. Молитесь объ этомъ заране, чтобы Богъ приготовилъ къ тому мою душу и чтобы не оставлялъ меня отныне ни на мигъ. Такъ нужно мне Его безпрерывное присутствiе — да и кому оно не нужно? И помолитесь о моемъ здоровьи, которое такъ плохо, какъ я давно не помню. А я за васъ молюсь, и молюсь о томъ, чтобы Богъ услышалъ все ваши молитвы".
Собственныя немощи до того занимали его вниманiе, что, получивъ отъ С. Т. Аксакова письмо съ горестнымъ известiемъ, что онъ терялъ одинъ глазъ и опасался за другой, Гоголь отвечалъ ему холодными утешенiями, въ которыхъ, по видимому, мало участвовало сердце, — именно:
"Франкфуртъ. 2 мая (1845).
"И вы больны, и я боленъ. Покоримся же Тому, Кто лучше знаетъ, что́ намъ нужно и что̀ для насъ лучше, и помолимся Ему о томъ, чтобы помогъ намъ уметь Ему покориться. Вспомнимъ только одно то, что въ Его власти все и все Ему возможно́ считаемъ мы лучшимъ, и въ награду за то дать лучшее намъ всего того, чемъ мы дотоле владели. Отнимая мудрость земную, даетъ Онъ мудрость небесную; отнимая зренье , даетъ зренье духовное, съ которымъ видишь те вещи, передъ которыми пыль все вещи земныя; отнимая временнуювечную, которая передъ временной то же, что все передъ ничто. Вотъ что̀ мы должны ежеминутно говорить другъ другу. Мы, еще доселе непривыкнувшiе къ вечному закону действiй, который совершается для всехъ непреложно въ мiре, и желающiе для себя непрерывныхъ исключенiй, мы, малодушные, способны позабывать на всякомъ шагу то, что́ должны вечно помнить, наконецъ мы, неимеющiе даже благородства духа ввериться Тому, Кто стоитъ того, чтобы на Него положиться. Простому человеку мы даже вверяемся, который даже намъ не показалъ и знаковъ достаточныхъ для доверiя, а Тому, Кто окружилъ насъ вечными свидетельствами любви своей, Тому только не веримъ, взвешивая подозрительно всякое Его слово. Вотъ что мы должны говорить ежеминутно другъ другу, о чемъ я вамъ теперь напоминаю и о чемъ вы мне напоминайте.
"5 Іюля.
"Молитесь, другъ мой, обо мне. Ваши молитвы мне были нужны всегда, а теперь нужнее, чемъ когда-либо прежде. Здоровье мое плохо совершенно, силы мои гаснутъ, отъ врачей и отъ искусства я не жду уже никакой помощи, ибо это физически невозможно; но отъ Бога все возможно. Молитесь, да поможетъ Онъ мне уметь терпеть, переносить, уметь покоряться, уметь молить Его и уметь благословлять Его въ самыхъ страданiяхе. Я слишкомъ знаю, что нельзя зажечь уже светильникъ, если не стало масла; но знаю, что есть Сила, Которая и въ мертвомъ воздвигнетъ духъ жизни, если восхочетъ, и что молитва угодныхъ Богу душъ велика предъ Богомъ. Молитесь, другъ мой, да не оставляетъ меня въ минутахъ невыносимой скорби и унынiя, которыя я уже чувствую и которыхъ, можетъ быть, целый рядъ предстоитъ мне впередъ, въ степени сильнейшей. Молитесь, да укрепитъ меня и спасетъ меня."
При такихъ обстоятельствахъ, для Гоголя было особешно прiятно получить известiе о томъ, что́ для него было въ это время сделано. Въ Бозе почившiй Государь Императоръ, поощряя, съ свойственнымъ Ему великодушiемъ, труды каждаго высокаго таланта, благоволилъ пожаловать Гоголю по тысяче рублей серебромъ въ годъ, въ теченiе трехъ летъ.
На оффицiальное уведомленiе объ этомъ министра народнаго просвещенiя, Гоголь отвечалъ следующимъ письмомъ.
"Милостивый Государь
"Сергiй Семеновичъ,
"Письмо ваше мною получено. Благодарю васъ много за ваше ходатайство и участiе. О благодарности Государю ничего не говорю: она въ душе моей; выразить же ее могу разве одной только молитвой о Немъ. Но мне сделалось въ то же время грустно. Грустно, вопервыхъ, потому, что все доселе мною сделанное не стоитъ большого вниманiя. Хоть въ основанiи его и легла добрая мысль, но выражено все такъ дурно, ничтожно, незрело, и притомъ въ такой степени; не такъ бы следовало: не даромъ большинство приписываетъ имъ скорее дурной смыслъ, чемъ хорошiй, и соотечественники мои скорей извлекаютъ изъ нихъ извлеченье я трудъ, который точно былъ бы полезнее моимъ соотечественникамъ моихъ прежнихъ маранiй, — за который и вы сказали бы мне, можетъ быть, спасибо, если будетъ выполненъ добросовестно, потому что предметъ его не чуждъ былъ и вашихъ собственныхъ помышленiй. Меня утешала доселе мысль, что Государь, которому, какъ я знаю истинно, дорого благо душевное его подданныхъ, сказалъ бы, можетъ быть, о мпе со временемъ: "Этотъ человекъ умелъ быть благодарнымъ и зналъ, чемъ высказать Мне свою признательность." Теперь я обремененъ новымъ благодеянiемъ. Въ сравненiи съ темъ, что́ сделано для меня, трудъ мой покажется бедней и незначительней, чемъ прежде. Разстроенное здоровье можетъ отнять у меня возможность сделать его и такимъ, какъ бы я хотелъ. И вотъ почему мне грустно. Грустно вместе съ этимъ и то, что нынешнимъ письмомъ вашимъ вы отняли у меня право сказать вамъ то, что́ я хотелъ сказать. А я хотелъ васъ благодарить за многое сделанное вами въ пользу наукъ и отечественной старины, и еще более — за пробужденiе, въ духе просвещенiя нашего, твердаго русскаго начала. Благодарить васъ за это я имеиъ право, какъ сынъ той же земли и какъ братъ того же чувства, въ которомъ мы все должны быть братья, и какъ необязанный вамъ за личное добро. Теперь вы отняли у меня это право, и то, что̀ было тогда законнымъ деломъ, будетъ походить на комплиментъ. Примите жъ лучше, вместо его, это искренное изложенiе моего состоянiя душевнаго. Другого ничего не могу сказать вамъ; не прибавляю даже и почтительнаго окончанiя, завершающаго светскiя письма, потому что, давно живя въ удаленiи отъ него, я позабылъ ихъ вовсе, а остаюсь просто
"Вамъ обязанный и признательный искренно
"Н. Гоголь."
По совъту своихъ друзей, изведавшихъ на себе пользу Присницева леченiя холодною водою, Гоголь отправился въ Гефенбергъ, но не выдержалъ полнаго курса и уехалъ отъ Присница полувыздоровъвшiй. Во время последняго своего пребыванiя въ Москве, увидя у О. М. Бодянскаго на стене портретъ знаменитаго гидропата, онъ вспомнилъ о Грефенберге.
— Почему же вы не кончили курса? спросилъ О. М.
— Холодно! отвечалъ однимъ словомъ Гоголь.
Вотъ его письма изъ Грефенберга.
Къ С. Т. Аксакову.
"Благодарю васъ, безцендый Сергей Тимофеевичъ, за ваши два письма. Они мне были очень прiятны. Здоровье мое, кажется, какъ будто немного лучше отъ купанiй въ холодной воде, но не могу и не смею еще предаться вполне надежде. Пишите въ Римъ, куда я отправляюсь. Отъ Языкова узнаете подробнее. Не имею ни минуты свободной."
"Благодарю васъ, добрый другъ мой, за ваши письма, которыя меня утешали въ моемъ болезненномъ состоянiи, и всегда утешали. Не могу сказать еще ничего решительнаго о моемъ здоровьи. Твердо верю, что, если милость Божiя захочетъ, то оно вдругъ воздвигнется. Нынешнее леченiе холодной водою по крайней мере освежаетъ и прогоняетъ печальныя мысли. Я чувствую себя какъ будто крепче. Черезъ неделю, а можетъ и раньше, пущусь, перекрестившись и помолившись, въ дорогу: въ Римъ на всю зиму. Тамъ я чувствовалъ себя всегда хорошо; переездъ тоже мне помогалъ и возстановлялъ. Богъ милостивъ и обратитъ, можетъ быть, то и другое въ мое излеченiе. Знаю, что я самъ по себе далеко того недостоинъ, и не ради моихъ молитвъ, но ради молитвъ техъ, которые объ мне молятся, въ числе которыхъ одна изъ первыхъ вы, мне ниспошлется облегченiе, а что́ еще выше — уменье покоряться радостно Его святой воле. Итакъ не переставайте обо мне молиться."
Проезжая изъ Грефенберга черезъ чешскую Прагу, Гоголь обратилъ особенное вниманiе на нацiональный музей, заведываемый известнымъ антикварiемъ Ганкою, приходилъ туда несколько разъ и разсматривалъ хранящiяся въ немъ сокровища славянской старины. Ганка никакъ не хотелъ верить, что передъ нимъ тотъ самый Гоголь, котораго сочиненiя онъ изучалъ съ такою любовью (такъ наружность Гоголя, его прiемы и разговоръ мало выказывали того, что́ было заключено въ душе его); наконецъ спросилъ у самого поэта, не онъ ли авторъ такихъ-то сочиненiй.
— И, еставьте это! сказалъ ему въ ответъ Гоголь.
— Ваши сочиненiя, продолжалъ Ганка, — составляютъ украшенiе славянскихъ литературъ (или что-нибудь въ этомъ роде).
— Оставьте, оставьте! повторялъ Гоголь, махая рукою, и ушелъ изъ музея.
Но Ганка не таковскiй человекъ, чтобъ разойтись съ подобнымъ путешественникомъ, не взявъ съ него контрибуцiи. Въ альманахе, изданномъ въ Праге Павломъ Кларомъ, подъ заглавiемъ: "Libussa Taschenbuch für’s Jahr 1852", въ жизнеописанiи Ганки, где приведены выписки изъ его альбома, на стр. 368 мы читаемъ:
"Желаю (вамъ) еще сорокъ-шесть летъ ровно здравствовать, работать, печатать я издавать во славу Славянъ. Дня 5 [17] августа 1845. Гоголь."
Не известно, когда Гоголь возвратился въ Римъ; но отъ 29 октября онъ ужъ писалъ къ С. Т. Аксакову:
"Уведомляю васъ, добрый другъ мой Сергей Тимофеевичъ, что я въ Риме. Переездъ и дорога значительно помогли; мне лучше. Климатъ римскiй подействуетъ, если угодно Богу, такъ же благосклонно, какъ и прежде. А потому вы обо мне не смущайтесь и молитесь. Уведомьте объ этомъ также и маменьку мою. Я хотя и написалъ письмо сей же часъ по прiезде въ Римъ къ ней первой, но вообще за письма мои къ ней я сильно безпокоюсь. Двухъ или трехъ писемъ моихъ сряду нужнысряду писанныя одно за другимъ — это странно. У маменьки есть неблагопрiятели, которые уже не разъ ее смущали какими-нибудь глупыми слухами обо мне, зная, что этимъ более всего можно огорчить ее. Подозревать кого бы то ни было грешно, но все не худо бы объ этомъ разведать какимъ-нибудь образомъ, дабы знать, какъ руководствоваться впередъ. Последнiя письма я даже не смелъ адресовать прямо на имя маменьки, но адресовалъ на имя одной ея знакомой, С. В. К***. Письмо, однакоже, изъ Рима было послано на ея собственное имя. Оно отдано мною здесь на почту 25 октября здешняго штиля. Объ этомъ прошу васъ, другъ мой Сергей Тимофеевичъ, уведомить маменьку немедленно, или поручить кому-нибудь изъ вашихъ, кто съ ней въ переписке.
"О себе, относительно моего здоровья, скажу вамъ, что холодное леченье мне помогло и заставило меня наконецъ увериться лучше всехъ докторовъ въ томъ, что главное дело въ моей болезни были нервы, которые, будучи приведены въ совершенное разстройство, обманули самихъ докторовъ и привели было меня въ самое опасное положенiе, заставившее не въ шутку опасаться за самую жизнь мою. Но Богъ спасъ. После Грефенберга, я съездилъ въ Берлинъ, нарочно съ темъ, чтобы повидаться съ Шоплейномъ, съ которымъ прежде не удалось посоветоваться и который особенно талантливъ въ определенiи болезней. Шоплейнъ утвердилъ меня еще более въ семъ мненiи, но дивился докторамъ, пославшимъ меня въ Карлсбадъ и Гастейнъ. По его мненiю, сильней всего у меня поражены были нервы въ желудочной области, такъ называемой системе nervoso fascoloso, одобрилъ поездку въ Римъ, предписалъ вытиранье мокрою простыней всего тела по утрамъ, всякой вечеръ пилюлю, две какiя-то гомеопатическiя капли поутру, а съ началомъ лета и даже весною — ехать непременно на море, преимущественно северное, и пробыть тамъ, купаясь и двигаясь на морскомъ воздухе, сколько возможно более времени, — ни въ какомъ случае не менее трехъ месяцевъ."
1845 годъ былъ замечателенъ въ жизни Гоголя по какимъ-то особеннымъ обстоятельствамъ, о которыхъ не совсемъ ясно упоминаетъ онъ въ короткомъ письме къ г. Плетневу, написанномъ по выздоровленiи отъ опасной болезни. Вотъ это письмо:
"Римъ. 18 ноября (1845).
"Посылаю тебе свидетельство о моемъ существованiи на свете. Существованiе мое точно было въ продолженiе некотораго времени въ сомнительномъ состоянiи. Я едва было не откланялся; но Богъ милостивъ: я вновь почти оправился, хотя остались слабость и какая-то странная зябкость, какой я не чувствовалъ доселе. Я зябну, и зябну до такой степени, что долженъ ежеминутно выбегать изъ комнаты на воздухъ, чтобы согреться. Но какъ только согреюсь и сяду отдохнуть, остываю въ несколько минутъ, хотябы комната была тепла, и вновь принужденъ бежать согреваться. Положенiе темъ более непрiятное, что я черезъ это не могу, или, лучше, мне некогда ничемъ заняться, тогда какъ чувствую въ себе и голову, и мысли более свежими и, кажется, могъ бы теперь засесть за трудъ, отъ котораго сильно отвлекали меня прежде недуги и внутреннее душевное состоянiе. Скажу тебе только то, что много, много въ это трудное время совершилось въ глубине души моей, и да будетъ благословенна во веки воля пославшаго мне скорби и все то, что́ мы обыкновенно прiемлемъ за горькiя непрiятности и несчастiя! Безъ нихъ не воспиталась бы душа моя какъ следуетъ для труда моего; мертво и холодно было бы все то, что̀ должно быть живо, какъ сама жизнь, прекрасно и верно, какъ сама правда."
"Римъ. 20/2 февраля, 1846.
"Я не отвечалъ тебе вдругъ на твое милое письмо [отъ 2/14 было какое-нибудь сказать о себе слово; во вторыхъ, я ожидалъ, не дождусь ли ответа на мое письмо, отправленное къ тебе еще въ прошломъ году, вместе съ свидетельствомъ о моемъ существованiи, которое я взялъ изъ здешней миссiи. Уведомь меня теперь объ этомъ поскорее и пришли все деньги, какiя мне следуютъ. Чемъ ихъ больше, темъ лучше. Съ С***ой уравняемся после. Мне нужно теперь сделать езды и путешествiя какъ можно больше. Изъ всехъ средствъ, какiя я ни предпринималъ для моей странной болени, доныне это одно мне помогало. Тяжки и тяжки мне были последнiя времена, и весь минувшiй годъ такъ былъ тяжелъ, что я дивлюсь теперь, какъ вынесъ его. Болезненныя состоянiя до такой степени [въ конце прошлаго года и даже въ начале нынешняго] были невыносимы, что повеситься или утопиться казалось какъ бы похожимъ на какое-то лекарство и облегченiе. А между темъ Богъ такъ былъ милостивъ ко мне въ это время, какъ никогда дотоле. Какъ ни страдало мое тело, какъ ни тяжка была болезнь телесная, душа моя была здорова; даже хандра, которая приходила прежде въ минуты более сносныя, не посмела ко мне приближаться. И те душевныя страданiя, которыхъ доселе я испыталъ много и много, замолкнули вовсе, и среди страданiй телесныхъ выработались въ уме моемъ (?) ... такъ что во время дороги и предстоящаго путешествiя я примусь съ Божьимъ благословенiемъ писать, потому что духъ мой становится въ такое время свежимъ и расположен(нымъ) къ делу. О, какъ премудръ въ Своихъ делахъ Управляющiй нами! Когда я разскажу тебе потомъ всю чудную судьбу мою и внутреннюю жизнь мою [когда мы встретимся у родного очага] и всю открою тебе душу, все поймешь ты тогда до единаго во мне движенья и не будешь изумляться ничему тому, что́ теперь такъ тебя останавливаетъ и изумляетъ во мне. Другъ мой, повторяю вновь тебе, люби меня, люби на веру. Вотъ тебе мое честное слово, что ты былъ во многомъ заблужденiи на счетъ многаго во мне, и многое принято тобою въ превратномъ смысле и вовсе въ другомъ значенiи, и горько мне, горько было отъ того въ одно время, такъ горько, какъ ты даже и представить себе не можешь. Скажу также тебе, что не дело литературы и не слава меня занимала въ то время, какъ ты думалъ, что они только и составляютъ жизнь мою. Ты принялъ платье за то тело, которое должно было облекать платье. Душа и дело душевное горькiя и трудныя минуты, и всякiя недоразуменiя техъ людей, которыхъ любила душа моя, и все на то, чтобы разрешилась скорее во мне та трудная задача, которая безъ того не разрешилась бы во веки. Вотъ все, что́ могу тебе сказать впередъ: остальное все договоритъ тебе мое же творенiе, если угодно будетъ святой воле ускорить его."
Въ трехъ следующихъ письмахъ Гоголя къ П. А. Плетневу, сквозь болезненные стоны немощной его физической природы, слышно торжество души, уверенной, что близко время, когда она совершитъ нечто истинно полезное ближнимъ. Теперь понятны намъ все намеки этихъ писемъ, но я помню, въ какое недоуменiе поставлялъ Гоголь своего корреспондента своими загадочными обещанiями. Не было тогда и предчувствiя, чтобы авторъ "Мертвыхъ Душъ" пожелалъ явиться передъ публикой безъ всякаго художественнаго покрова...
1.
"21 мая, 1846 г.
Пишу къ тебе на выезде изъ Рима и посылаю свидетельство о моей жизни. Деньги присылай во Франкфуртъ на имя Жуковскаго.
У него я пробуду съ неделю, можетъ быть, и потомъ вновь въ дорогу по северной Европе. Перемежевываю сiи разъезды холоднымъ купаньемъ въ Грефенберге и купаньемъ въ море: два средства, которыя и по докторскому отзыву, и по моему собственному опыту, мне можно только употреблять. Какъ я ни слабъ и хилъ, но чувствую, что въ дороге буду лучше, и верю, что Богъ воздвигнетъ мой духъ до надлежащей свежести совершить мою работу всюду, на всякомъ месте и въ какомъ бы ни было тяжкомъ состоянiи тела: лежа, сидя или даже не двигая руками. О комфортахъ не думаю. Жизнь наша — трактиръ и временная станцiя: это уже давно сказано. О всемъ прочемъ скоро уведомлю. Мне настоитъ о многомъ съ тобою поговорить."
2.
"Карлсбадъ. Іюля 4, 1846 г.
"Не знаю, получилъ ли ты мое последнее письмо изъ Рима со вложенiемъ свидельства о моей жизни. По крайней мере твоего ответа я еще не нашелъ, бывши во Франкфурте назадъ тому месяцъ. Теперь я заезжалъ въ Грефенбергъ, чтобы вновь несколько освежиться холодною водою, но это леченiе уже не принесло той пользы, какъ въ прошломъ году. Дорога действуетъ лучше. Видно, на то воля Божiя, и мне нужно более чемъ кому-либо считать свою жизнь безпрерывной дорогой и не останавливаться ни въ какомъ месте иначе, какъ на временный ночлегъ и минутное отдохновенiе. Голове моей и мыслямъ лучше въ дороге; даже я зябну меньше въ дороге, и сердце мое слышитъ, что Богъ мне поможетъ совершить въ дороге все то, для чего орудiя и силы во мне доселе созревали.
"Покаместь тебе маленькая просьба [предвестiе большой, которая последуетъ въ следующемъ письме]. Жуковскому нужно, чтобы публика была несколько приготовлена къ принятiю "Одиссеи". Въ прошломъ году я писалъ къ Языкову о томъ, чемъ именно нужна и полезна въ наше время "Одиссея" и что̀ такое переводъ Жуковскаго. Теперь я выправилъ это письмо и посылаю его для напечатанiя въ начале въ твоемъ журнале, а потомъ во всехъ техъ журналахъ, которые больше расходятся въ публике, въ виде статьи, заимствованной изъ "Современника", съ оговоркой въ роде следующей: "Зная, какъ всемъ въ Россiи любопытно узнать что-либо о важномъ труде Жуковскаго, выписываемъ письмо о ней Н. Гоголя, помещенное въ такомъ-то номере Современника". Нужно особенно, чтобы въ провинцiяхъ всякое простое читающее сословiе знало хоть что-нибудь объ этомъ и ждало бы съ повсеместнымъ нетерпенiемъ; а потому сообщи немедленно потомъ и въ "Пчелу", и въ "Инвалидъ", и въ "О. З." и даже въ "Б. для Ч.", если примутъ. Въ Москву я самъ пошлю экземпляръ того же письма.
"Недели черезъ две жди отъ меня просьбы другой, которую я знаю, что ты выполнишь охотно, а до того не негодуй на меня ни за что́ прежнее, что̀ приводило тебя въ недоуменiе. Приходитъ уже то время, въ которое все объяснится. Обнимаю тебя впередъ, слыша сердцемъ, что ты меня обнимешь такъ, какъ еще не обнималъ дотоле."
3.
"Іюля 20 (1846) Швальбахъ.
"Отъ Жуковскаго я получилъ вексель. Ожидалъ отъ тебя письма съ уведомленiемъ о томъ, останешься ли ты на лето въ Петербурге, или едешь куда, что́ мне было весьма нужно знать для моихъ соображенiй; но письма не было. На место его записка къ Жуковскому, где, какъ мне показалось, есть даже маленькое неудовольствiе на меня. По крайней мере ты выразился такъ: "Гоголь не выставилъ даже, по обыкновенiю своему, числа". Другъ мой, у некоторыхъ людей составилось обо мне мненiе, какъ о какомъ-то ветреннике, или человеке, пребывающемъ где-то въ пустыхъ мечтахъ. Не стыдно ли и тебе туда же? Одинъ, можетъ быть, человекъ нашелся на всей Руси, который именно подумалъ более всехъ о самомъ существенномъ больному и страждущему, у котораго бываютъ такiя минуты, что не въ силахъ и руки поднять, не только мысли, — не хотятъ извинить! Ну, что̀ тебе въ числе на верху письма, когда въ свидетельстве о жизни моей, при немъ приложенномъ, было выставлено число, и я сказалъ, что, сейчасъ его получивши, сейчасъ спешу отправить на почту, а самъ отправиться съ дилижансомъ изъ Рима?
"Но отъ твоего уведомленiя о месте твоего пребыванiя теперь у меня многое зависитъ. Почему же, въ самомъ деле, мои вопросы считаются за пустяки, считается ненужнымъ даже и отвечать на нихъ, а запросы, мне деланные, считаются важными? скажешь: я не отвечалъ на многiе мне деланные запросы? А что́ если я докажу, что отвечалъ, но ответа моего не съумели услышать? Другъ мой, тяжело! Знаешь ли, какъ трудно мне писать къ тебе? Или ты думаешь, я не слышу духа недоверчивости ко мне, думаешь, не чувствую того, что тебе всякое слово мое кажется неискреннимъ и чудится тебе, будто я играю какую-то комедiю? Другъ мой, смотри, чтобы потомъ, какъ все объяснится, не разорвалось бы отъ жалости твое сердце. Я съ своей стороны употреблялъ по крайней мере все, что́ могъ: просилъ поверить мне на честное слово, но моему честному слову не поверили. Что мне было больше сказать? Что̀ другое могъ сказать тотъ, кто не могъ себя высказать? А говорилъ давно: "У меня другое дело, у меня душевное дело; не требуйте покуда "отъ меня ничего, не создавайте изъ меня своего идеала, не застав"ляйте меня работать по какимъ-нибудь планамъ, отъ васъ начертан"нымъ. Жизнь моя другая, жизнь моя внутренняя, жизнь моя покуда "вамъ недоведомая. Потерпите, и все объяснится. Каплю терпенiя..." Но терпенiя никто не хотелъ взять, и всякъ слова мои считалъ за фантазiи. Другъ мой, не думай, чтобы здесь какой-нибудь былъ упрекъ тебе. Крепко, крепко тебя целую! вотъ все, что̀ могу сказать, потому что ты обвинишь себя потомъ гораздо больше, чемъ ты виноватъ въ самомъ деле. Вины твоей нетъ никакой. Великъ Богъ, все совершающiй въ насъ для насъ же. Ты выполнишь какъ верный другъ ту просьбу, которую я тебе изложу въ следующемъ письме, которую, я знаю, тебе будетъ прiятно выполнить, и после ней все объяснится.
"Здоровье то тяжело, то вдругъ легко — душа слышитъ светъ. Светло будетъ и во всехъ душахъ, омрачаемыхъ сомненiями и недоразуменiями!
"Недавно я встретивъ одного петербургскаго моего знакомаго, по фамилiи А***, который вместе съ темъ знакомъ и съ Прокоповичемъ. Онъ мне объявилъ, что Прокоповичъ послалъ мне въ начале прошлаго 1845 г. четыре тысячи руб. ассигн. во Франкфуртъ, на имя Жуковскаго. Этихъ денегъ я не видалъ и въ глаза; но еслибы получилъ ихъ, то отправилъ бы немедленно къ тебе. Упоминаю объ этомъ вовсе не для того, чтобы тебя вновь чемъ-нибудь затруднить по этому делу, но единственно затемъ, чтобы довести это къ твоему сведенiю. Въ деле этомъ судья и господинъ Богъ, а ты исполнилъ съ своей стороны все, что́ только можно было требовать отъ благороднаго человека."
какое-то волненiе. Вотъ одно изъ такихъ писемъ къ Т. С. Аксакову.
"1846. Римъ 23 марта.
"Письмо ваше отъ 23 генваря я получилъ. Благодарю васъ много за присылку стиховъ Ивана Сергеевича. Въ нихъ много таланта, особенно въ первомъ, т. е. въ стихахъ, начинающихся такъ:
"Среди удобныхъ и ленивыхъ
Я удивляюсь только, почему они лучше последнихъ, тогда какъ бы следовало быть последнимъ лучше первыхъ: человекъ долженъ идти впередъ. Прежнихъ стиховъ, вами посланныхъ къ Жуковскому, я не получалъ. Жуковскiй не упоминаетъ даже ни слова въ письмахъ своихъ, была ли какая-нибудь къ нему посылка на мое имя. Я послалъ, однакожъ, къ нему запросъ, на который доседе еще нетъ ответа. Благодарю также О* С* за сообщенiе прекрасной проповеди Филарета, которую я прочелъ съ большимъ удовольствiемъ.
"На счетъ недуговъ нашихъ скажу вамъ только то, что, видно, они нужны и намъ всемъ необходимы. А потому, какъ ни тяжко переносить ихъ, но, скрепя сердце, возблагодаримъ за нихъ впередъ Бога. Никогда такъ трудно не приходилось мне, какъ теперь, никогда такъ болезненно не было еще мое тело. Но Богъ милостивъ и даетъ мне силу переносить, даетъ силу отгонять отъ души хандру, даетъ минуты, за которыя не знаю и не нахожу словъ, какъ благодарить. Итакъ все нужно терпеть, все переносить и всякую минуту повторять: "Да будетъ и да со вершится Его святая воля надъ нами!
"Покаместь прощайте до следующаго письма. Зябкость и усталость мешаютъ мне продолжать, хотя и желалъ бы вамъ писать более. Доселе изо всехъ средствъ, более мне помогавшихъ, была езда и дорожная тряска; а потому весь этотъ годъ обрекаю себя на скитанiе, считая это необходимымъ и, видно, законнымъ определенiемъ свыше. Летомъ полагаю объездить места, въ которыхъ не былъ въ Европе северной, на осень въ южную, на зиму въ Палестину, а весной, если будетъ на то воля Божiя, въ Москву; а потому следующiя письма адресуйте къ Жуковскому. А всехъ вообще просите молиться обо мне, да путешествiе мое будетъ мне во спасенiе душевное и телесное и да успею хотя во время его, хотя въ дороге, совершить тотъ трудъ, который лежитъ на душе. Пусть О* С* объ этомъ помолится и все те, которые любятъ молиться и находятъ усладу въ молитвахъ."
"Что̀ вы, добрый мой, замолчали, и никто изъ васъ не напишетъ мне ни словечка? Я, однакожъ, знаю почти все, что́ съ вами ни делается; чего не дослышалъ слухомъ, дослышала душа. Принимайте покорно все, что̀ ни посылается намъ, помышляя только о томъ, что это посылается Темъ, Который насъ создалъ и знаетъ лучше, что̀ намъ нужно. Именемъ Бога говорю вамъ: все обратится въ добро! Не вследствiе какой-либо системы говорю вамъ, но по опыту. Лучшее добро, какое ни добылъ я, добылъ изъ скорбныхъ и трудныхъ моихъ минутъ, и ни за какiя сокровища не захотелъ бы я, чтобы не было въ моей жизни скорбныхъ и трудныхъ состоянiй, отъ которыхъ ныла вся душа и недоумевамъ умъ, (какъ) помочь. Ради самаго Христа, не пропустите безъ вниманiя этихъ словъ моихъ."
Въ 1846 года одинъ изъ петербургскихъ художниковъ просилъ у Гоголя, чрезъ посредство П. А. Плетнева, позволенiя напечатать вторымъ изданiемъ первый томъ "Мертвыхъ Душъ", съ политипажами, въ числе 3,600 экземпляровъ. Онъ желалъ пользоваться этимъ правомъ въ теченiе трехъ летъ и предлагалъ за него Гоголю 1,500 рублей серебромъ наличными деньгами. Ответъ Гоголя, въ письме его изъ Рима, отъ 20 марта 1846 года, придаетъ новую черту его строгохудожническому характеру. Вотъ это письмо:
".... Художнику Б*** объяви отказъ. Есть много причинъ, вследствiе которыхъ не могу покаместь входить въ условiя ни съ кемъ. Между прочимъ, во первыхъ, потому, что второе изданiе первой части будетъ только тогда, когда она выправится и явится въ такшъ виде, въ какомъ ей следуетъ явиться; во вторыхъ, потому, что, по странной участи, постигавшей изданiе моихъ сочиненiй, выходила всегда какая-нибудь путаница или безтолковщина, если я не самъ и не при моихъ глазахъ печаталъ. А въ третьихъ, я врагъ всякихъ политипажей и модныхъ выдумокъ. Товаръ долженъ продаваться лицомъ, и нечего его подслащивать этимъ кандитерствомъ. Можно было бы допустить излишество этихъ родовъ только въ такомъ случае, когда оно слишкомъ художественно. Но художниковъ-генiевъ для такого дела не найдешь; да притомъ нужно, чтобы для того и самое сочиненiе было классическимъ, прiобретшимъ полную известность, вычищеннымъ, конченнымь и ненаполненнымъ кучею такихъ греховъ, какъ мое."
это время все, что́ напечаталъ онъ, естественно, представилось ему слишкомъ ничтожнымъ, въ сравненiи съ темъ, чемъ была полна душа его, проникнутая высшимъ безстрастiемъ и великими предчувствiями иной жизни. Обозревая съ духовной высоты своей все пройденное поприще, онъ находилъ только свои письма къ друзьямъ произведенiями, обещающими пользу ближнему, и потому составилъ завещанiе — издать выборъ изъ нихъ после смерти. Но здоровье и употребленiе моральныхъ силъ возвратились къ нему еще одинъ разъ. Тогда, не теряя времени, онъ собралъ у своихъ друзей лучшiя свои письма и выбралъ изъ нихъ то, что́, по его мненiю, должно было "искупить безполезность всего дотоле имъ напечатаннаго."
Между темъ въ обществе еще не было известно, что́ произошло въ душе Гоголя, ибо онъ только изредка, и то передъ ближайшими друзьями, приподнималъ покровъ съ души своей. Все считали Гоголя еще прежнимъ Гоголемъ, все ожидали отъ него втораго тома "Мертвыхъ Душъ", въ мысле произведенiя юмористическаго, и, можетъ быть, немногiе только помнили его намекъ на "незримыя, неведомыя мiру слезы"...
Въ это время вдругъ падаетъ на столъ къ г. Плетневу его рукопись, исполненная странныхъ признанiй, воплей души, томящейся въ ея греховной тесноте, проповедей, облеченныхъ всею грозою красноречiя, указующаго прямо на болящiя раны сердецъ, полу-дозрелыхъ убежденiй и горькаго сарказма. То была известная теперь каждому "Переписка съ Друзьями". Она произвела на всехъ, кому показалъ ее поверенный поэта, такое впечатленiе, какое испытываетъ человекъ, когда его введутъ въ огромную фабрику, где отливаются изъ чугуна или бронзы колоссальныя созданiя скульптуры. Множество народа мечется туда и сюда посреди таинственныхъ закоулковъ, дышащихъ жаромъ геенны; пламя хлещетъ въ гортань печей, утоляя неутолимую ихъ жажду пламени; металлы, подобно ломкому льду, превращаются въ жидкость и грозятъ огненнымъ, всепожигающимъ потопомъ. И везде необъяснимый, незнакомый для слуха шумъ, клокотанье, свистъ и шипенье; везде загадочное, по видимому, безпорядочное и зловещее движенiе. Кажется, что искусство ваятеля выступило изъ своихъ пределовъ, потеряло свои правила и гибнетъ вместе со всею его спутавшеюся фабрикою. Такъ именно — по крайней мере на пишущаго эти строки — подействовала "Переписка съ Друзьями". Это была распахнутая внезапно дверь во внутреннюю мастерскую Гоголя, въ тотъ моментъ, когда въ ней кипела самая жаркая работа и когда онъ находился въ напряженномъ, трепетномъ и вместе энергически-восторженномъ состоянiи духа, подобно тому, какъ Бенвенуто Челлини при отлитiи колоссальной статуи Персея. Но тутъ работа была громаднее и опасность больше. Еслибы не направилъ Гоголь куда следуетъ потоковъ души своей, расплавленной высшимъ поэтическимъ огнемъ, собственный пламень сжегъ бы его и собственный приливъ мыслей, чувствъ и глубокихъ душевныхъ сокрушенiй уничтожилъ бы его въ минуту высочайшихъ поэтическихъ предчувствiй. Вотъ почему такъ сжалось за него сердце у каждаго истиннаго ценителя его таланта, хотя никто не могъ тогда объяснить себе, чего именно надо опасаться. Книга вышла въ светъ во всей странности новаго покроя своихъ мыслей, и всюду повторились разнообразно ощущенiя, испытанныя въ небольшомъ кружке приближенныхъ Гоголева друга.
Прежде, однакожъ, нежели представлю, какъ эти ощущенiя выразились печатно и письменно и каковы были последствiя того, считаю нужнымъ поместить письма Гоголя къ П. А. Плетневу по поводу изданiя "Переписки съ Друзьями."