Кулиш П. А.: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя
Глава XXII

Глава XXII.

Переписка съ поэтомъ Языковымъ и А. О. С—ой: шутка рядомъ съ высокими предметами; — взглядъ Гоголя на самаго себя; — актъ творчества, совершающiйся посредствомъ молитвы; — опроверженiе обвиненiй въ двуличности; — артистъ и христiянинъ; — отзывъ Гоголя на вопросъ: Русской онъ, или Малороссiянинъ? — общiй смыслъ "Мертвыхъ Душъ."

Съ 1842 года завязывается у Гоголя весьма интересная переписка съ поэтомъ Языковымъ и А. О. С**ой, выражающая самую нежную и искреннюю дружбу къ обоимъ этимъ лицамъ, и въ то же время — высшую степень его религiозной настроенности. Въ письмахъ къ Языкову онъ часто принимаетъ тонъ следующихъ отрывковъ.

"Комната у меня великолепна, голубецъ неподдельный; но солнце тревожитъ меня все утро. Табльдотъ для немецкихъ табльдотовъ королевскiй, но кофiй смотритъ подлецомъ. — — — Общество здесь почти то же, что́ и въ Гастейне, но какъ-то не такъ обходительно. Полежаевъ, Храповицкiй, Сопиковъ, хотя и принимаютъ, но не съ такимъ радушiемъ; нетъ той непринужденности въ оборотахъ и поступкахъ. Ходаковскiй тоже, хотя и наведывается чаще, но есть въ немъ что-то черствое, городское: слишкомъ щеголеватъ, не такъ нараспашку, какъ въ Гастейне, и еще беда: завелъ онъ дружбу страшную съ помещикомъ, котораго мы въ Гастейне никогда не видали, и я самъ даже не помню хорошо его фамилiи. Пыляковъ кажется, или Пыльницкiй. Подлецъ, какого только ты можешь себе представить. Подобнаго нахальства въ поступкахъ и наглости я не видалъ давно; лезетъ въ самый ротъ. Тепляковъ здесь тоже несносенъ: его бы следовало назвать Допекаевымъ."

Или:

"Выехавши изъ Ганау, мы на второй станцiи подсадили къ себе въ коляску двухъ нащихъ земляковъ, русскихъ помещиковъ Сопiкова и Храповицкаго, и провели съ ними время до зари. Петръ Михайловiчъ даже и по заре перекинулся двумя, тремя фразами съ Храповицкимъ."

"Твердъ путь твой, и залогомъ словъ сихъ не даромъ оставленъ тебе посохъ. О, верь словамъ моимъ!... Ничего не въ силахъ я тебе более сказать, какъ только: верь словамъ моимъ! Я самъ не смею не верить словамъ моимъ. Есть чудное и непостижимое... Но рыданiя и слезы глубоко вдохновенной, благодарной души помешали бы мне вечно досказать... и онемели бы уста мои. Никакая мысль человеческая не въ силахъ себе представить сотой доли той необъятной любви, какую содержитъ Богъ къ человеку!... Вотъ все. Отныне взоръ твой долженъ быть светло и бодро вознесенъ горе. Для сего была наша встреча."

"Меня мучитъ светъ и сжимаетъ тоска, и, какъ ни уединенно я здесь живу, но меня все тяготитъ — и здешнiе пересуды, и толки, и сплетни. Я чувствую, что разорвались последнiя узы, связывавшiя меня со светомъ. Мне нужно уединенiе, решительное уединенiе. О, какъ бы весело провели мы съ тобой дни вдвоемъ за нашимъ чуднымъ кофiемъ по утрамъ, расходясь на легкiй тихiй трудъ и сходясь на тихую беседу за трапезой и ввечеру! Я не рожденъ для треволненiй и чувствую съ каждымъ днемъ и часомъ, что нетъ выше удела на свете, какъ званiе монаха."

"Мертвыхъ Душъ" на вдохновенiе обнаруживаетъ отчасти актъ собственнаго его творчества. Вотъ что́ писалъ онъ объ этомъ предмете къ Языкову (отъ 4-го ноября, кажется, 1843).

"... отъ тебя не такъ далеко время писанья и работы. Остается испросить вдохновенья. Какъ это сделать? Нужно послать изъ души нашей къ Нему стремленiе. Чего не поищешь, того не найдешь, говоритъ пословица. Стремленiе есть молитва. Молитва не есть словесное дело; она должна быть отъ всехъ силъ души и всеми силами души; безъ того она не возьметъ. Молитва есть восторгъ. Если она дошла до степени восторга, то она уже проситъ о томъ, чего Богъ хочетъ, а не о томъ, чего мы хотимъ. Какъ узнать хотенiе Божiе? Для этого нужно взглянуть разумными очами на себя и изследовать себя: какiя способности, данныя намъ отъ рожденiя, выше и благороднее другихъ, теми способностями мы должны работать преимущественно, и въ сей работе заключено хотенiе Бога: иначе — оне не были бы намъ даны. Итакъ, прося о пробужденiи ихъ, мы будемъ просить о томъ, что́ согласно съ Его волею. Стало быть, молитва наша прямо будетъ услышана. Но нужно, чтобы эта молитва была отъ всехъ силъ души нашей. Если такое постоянное напряженiе хотя на две минуты въ день соблюсти въ продолженiе одной, или двухъ недель, то увидишь ея действiе непременно. Къ концу этого времени въ молитве окажутся прибавленiя. Вотъ какiя произойдутъ чудеса. Въ первый день еще ни ядра мысли нетъ въ голове твоей; ты просишь просто вдохновенiя. На другой, или на третiй день ты будещь говорить просто: "Дай произвести мне въ духе." Потомъ на четвертый, или пятый: "съ такою-то ". Потомъ окажутся въ душе вопросы: Какое впечатленiе могутъ произвести задумываемыя творенiя, и къ чему могутъ послужить? И за вопросами въ ту же минуту последуютъ ответы, которые будутъ прямо отъ Бога. Красота этихъ ответовъ будетъ такова, что весь составъ уже самъ собою превратится въ восторгъ, и къ концу какой-нибудь другой недели увидишь, что уже все составилось, что́ нужно: и предметъ, и значенье его, и сила, и глубокiй внутреннiй смыслъ, словомъ — все; сто́итъ только взять въ руки перо да и писать. Но повторяю вновь: Молитва должна быть отъ всехъ силъ души. Естествоиспытатели скажутъ, что это не мудрено, что постоянное напряженiе можетъ разбудить силы человека. Но пусть будетъ по ихнему, пусть это произошло именно отъ того, что одна нерва толкнула другую, какъ оно впрочемъ и справедливо; но когда дойдетъ наконецъ до результата, тогда увидишь ясно, какъ и въ силу чего это возникло. А известное дело, что теорiи те толъко неложны, которыя возникли изъ опыта. Для меня удивительнее всего то, что те именно люди, которые признаютъ Бога только въ порядке и гармонiи вселенной и отвергаютъ всякiя внезапныя чудеса, хотятъ непременно, чтобы тутъ совершилось чудо, чтобы Богъ вошелъ вдругъ въ нашу душу, какъ въ комнату, отворивши телесною рукою дверь и произнесши слово во всеуслышанье всемъ. А позабыли то, что Богъ никуда не входитъ незаконно; всюду несетъ онъ съ собой гармонiю и законъ. Нетъ и явленья безпричиннаго; все обмыслено и есть уже самая мысль. Чудеса, по видимому безпричинныя, не случались съ умными людьми. Они случались съ простыми людьми, съ теми людьми, у которыхъ сила веры перелетела черезъ все границы и чрезъ все ихъ невеликiя способности. За такую веру низпосланы были и явленiя имъ, перешедшiя все естественныя границы. Но и тутъ, всмотревшись, можно толковать естественнымъ образомъ: тоже одна нерва толкнула другую и вызвала виденiе. Но въ томъ-то и дело, что одно мановенiе сверху — и тысячи колесъ уже толкнули одно другое, и пришелъ въ движенiе весь безгранично-сложный механизмъ; а намъ видно одно мановенiе. Такъ, взглянувъ на часовой циферблятъ, видишь, что одна только стрелка едва приметно двинулась; но для того, чтобы произвести это едва приметное движенiе, нужно было несколько разъ оборотиться колесамъ. Умный человекъ хочетъ, чтобы и съ нимъ такъ же случилось чудо, какъ съ другимъ; но уже за одно это безразсудное желанiе онъ достоинъ наказанiя. Ему скажется: "Тебе данъ умъ. "Зачемъ онъ тебе данъ? Затемъ ли, чтобы ты съ нимъ вместе дре"малъ? Тотъ, какъ трудолюбивый крестьянинъ, работалъ отъ всехъ "силъ своихъ и выработалъ по̀томъ и слезами хлебъ свой, а ты, "могши наполнить ими целые магазины, лежалъ на боку, и еще хочешь, "чтобы тебе бросилась такая же горсть, какая дана ему." Что́ на это придется отвечать умному человеку? Разве отвечать такими словами: "Но я былъ какъ въ лесу, я не зналъ даже, какъ и за что́ "приняться. Еслибы кто подалъ мне руку, я бы пошелъ". Но такiе ответы можетъ уничтожить одно слово: "А зачемъ существуетъ "молитва?" Еслибы и тутъ нашелся умный человекъ сказать: "Но "мне не молилось; я не зналъ даже, какъ молиться", — ответъ будетъ одинъ и тотъ же: "А на что̀ молитва? Молись о томъ, чтобы "уметь молиться." Но если умный человекъ былъ еще поэтъ — невольный страхъ обнимаетъ душу, и я сейчасъ изъясню тебе, почему. Святые молчальники, которые уже все нашли для себя лишнимъ въ мiре и следили только одни внутреннiя явленiя души, на глубокую науку будущему человечеству, говорятъ вотъ что: Приходъ Бога въ душу узнается потому, когда душа почувствуетъ иногда вдругъ умиление и сладкiя слезы, безпричинныя слезы, произшедшiя не отъ грусти или безпокойства, но которыхъ изъяснить не могутъ слова. До такого состоянiя [говорятъ они же] дойти человеку возможно только тогда, когда онъ освободится отъ всехъ страстей совершенно. Но есть, однакоже, такiе избранники, которыхъ Богъ возлюбилъ отъ детства, для благихъ и великихъ своихъ намеренiй, и посещаетъ невидимо; доказательствомъ чего служитъ внезапно находящiй на нихъ восторгъ и тихiя слезы. Свидетельство это такого рода, что во всякую минуту жизни надъ нимъ задумаешься. Вопроси себя въ душе своей и добейся отъ нея, что́ она скажетъ на это. Мне бы хотелось сильно знать это, потому что полезно было бы и для меня. А до того времени мне кажется вотъ что. Если подвергнется сильному ответу тотъ, кто не искалъ рога, то еще сильнейшему тотъ, кто убегалъ отъ Бога.

"Скажу тебе еще объ одномъ душевномъ открытiи, которое подтвержается более и более, чемъ более живешь на свете, хотя въ начале оно было просто предположенiе, или справедливее — предслышанiе. Это то, что въ душе у поэта силъ бездна. Ежели простой человекъ борется съ неслыханными несчастiями и побеждаетъ ихъ, то поэтъ непременно долженъ побеждать большiя и сильнейшiя. Разсматривая въ существе те орудiя, которыми простые люди побеждали несчастiя, видишь съ трепетомъ, что такихъ орудiй целый арсеналъ вложилъ Богъ въ душу поэта. Но ихъ большею частiю и не знаетъ поэтъ, и не прибегаетъ къ узнанiю. Разбросанныхъ силъ никто не знаетъ и не видитъ, и никогда не можетъ сказате наверно, въ какомъ оне количестве. Когда они собраны вместе, тогда только ихъ узнаешь. А собрать силы можетъ одна молитва."

"Мертвыя Души" были читаны несколькимъ лицамъ авторомъ, но никто не зналъ конца ихъ, который долженъ былъ увенчать дело и всему дать смыслъ, таимый авторомъ про себя. Вотъ, однакоже, ненесколько словъ, намекающихъ на то, чемъ должны были быть "Мертвыя Души", — изъ письма къ Языкову отъ 5-го мая 1846 года.

"... крайне непрiятно, что "Мертвыя Души" переведены (на немецкiй языкъ). Впрочемъ, что́ случилось, то случилось не безъ воли Божiей. Дай только Богъ силы отработать и выпустить второй томъ. Узнаютъ они (Немцы) тогда, что у насъ много того, о чемъ они никогда не догадывались и чего мы сами не хотимъ знать."

Переходя къ извлеченiямъ изъ писемъ Гоголя къ А. О. С—ой, я считаю нужнымъ привести сперва мненiе его о ней, высказанное Языкову въ письме отъ 5-го iюня 1845 года. Оно покажетъ, какъ велико должно было быть влiянiе на него этого друга, при всей его способности подчинять другихъ своему влiянiю.

"Въ Москве будетъ вероятно на дняхъ См**ва. Ты долженъ съ ней познакомиться непременно. Это же посоветуй С. Т. Аксакову и Н. Н. Ш***ой. Это перлъ всехъ русскихъ женщинъ, какихъ мне случалось изъ нихъ знать, прекрасныхъ по душе. Но врядъ ли кто имеетъ въ себе достаточныя силы оценить ее. И самъ я, какъ ни уважалъ ее всегда и какъ ни былъ друженъ съ ней, но только въ одне истинно страждущiя минуты и ея, и мои узналъ ее. Она являлась истиннымъ моимъ утешителемъ, тогда какъ врядъ ли чье-либо слово могло меня утешить. И подобно двумъ близнецамъ-братьямъ бывали сходны наши души между собою."

—ой вообще отличаются догматическимъ характеромъ, но местами исполнены глубокой грусти, сквозь которую прорывается не редко врожденный ему юморъ, какъ, напримеръ, въ следующемъ месте:

"Что̀ же касается до сплетней, то не позабывайте, что ихъ распускаетъ чортъ, а не люди, затемъ чтобы смутить и низвести съ того высокаго спокойствiя, которое намъ необходимо для житiя жизнью высшею, стало быть, той, какой следуетъ жить человеку. Эта длиннохвостая бестiя какъ только приметитъ, что человекъ сталъ остороженъ и неподатливъ на большiе соблазны, тотчасъ спрячетъ свое рыло и начинаетъ заезжать съ мелочей" и т. д..

́ пишетъ объ этомъ Гоголь къ А. О. С—ой (отъ 24-го октября, 1844).

"Это до сихъ поръ неразрешимая загадка, какъ для нихъ, такъ равно и для меня. Знаю только, что меня подозреваютъ въ двуличности, или какой-то макiавелевской штуке. Но настоящаго сведенiя объ этихъ делахъ не дала мне до сихъ поръ ни одна живая душа. Вотъ уже два года я получаю такiе странные и неудовлетворительные намеки и такъ противоречащiе другъ другу, что у меня просто голова идетъ кругомъ. Все точно боятся меня. Никто не имеетъ духу сказать мне, что я сделалъ подлое дело, и въ чемъ состоитъ именно его подлость. А между темъ мне все, что́ ни есть худшаго, было бы легче понести этой странной неизвестности. Скажу вамъ только, что самое ядро этого дела, самое детское, это — почти ребяческая безразсудность выведеннаго изъ терпенья человека; но около ядра этого накопилось то, о чемъ я только теперь въ догадкахъ, но чего на самомъ деле до сихъ поръ не знаю. Но скажу вамъ также, что съ этимъ деломъ соединялся большiй грехъ, чемъ двуличность: все это дело есть действiе гнева и техъ тонкихъ оскорбленiй, которыя грубо были нанесены мне добрымъ человекомъ, немогшимъ и въ половину понять великости нанесеннаго оскорбленiя; но оно тронуло такiя щекотливыя струны, что ихъ перенести разве могла бы одна душа истинно святого человека. Несколько разъ мне казалось, что гневъ мой совершенно изчезъ, но потомъ однако же я чувствовалъ пробужденье его въ желанiи нестерпимомъ оправдаться. А оправдаться я не могъ, потому что не имелъ въ рукахъ обвиненiй. Этотъ гневъ стоилъ вашего гнева, хотя я за него сильно наказалъ себя. Теперь я положилъ [и уже давно] никакъ не оправдываться. Пусть все дело объяснится само собою. Но мне теперь нужно знать во всей ясности обвиненiя, для тото чтобы обвинить лучше и справедливей себя, а не кого другого. — — — Души моей никто не можетъ знать; она доступна еще меньше вашей, потому что я даже и не говорливъ. Въ последнее время, когда я ни бывалъ въ Петербурге или въ Москве, я избегалъ всякихъ объясненiй и скорее отталкивалъ отъ себя прiятелей, чемъ привлекалъ. Мне нуженъ былъ дущевный монастырь. Вамъ это теперь понятно, потому что мы сошлись съ вами вследствiе взаимной душевной нужды и помощи, и потому имели случай хотя съ некоторыхъ сторонъ узнать другъ друга; но они этого не могли понять. Изъ нихъ — вы сами знаете — никто не воспитывается; стало быть, всякой поступокъ они могли истолковать посвоему. Отчужденiе мое отъ нихъ они приняли за нелюбовь и охлажденье, тогда какъ любовь моя возрастала. Да и не могло быть иначе, потому что я, слава Богу, ихъ больше знаю, чемъ они меня; и еслибы они, вследствiе превратности человеческой, сделали бы точно что-нибудь дурное, или изменились даже въ характерахъ, я бы всё не изменился въ любви, и, можетъ, Богъ бы помогъ мне тогда-то именно и возчувствовать нежнейшую любовь, когда бы они очутились въ крайности запятнать или погубить свою душу. Это впрочемъ такъ и быть должно у всехъ насъ. Когда мы видимъ въ болезни, или даже при смерти намъ близкаго человека, тогда только оказывается, какъ велика любовь наша къ нему. Мы не жалеемъ ни денег, ни собственнаго попеченiя, готовы все, что̀ имеемъ, отдать доктору и сильно молимся Богу о его выздоровленiи."

"Какъ умный человекъ, онъ (С—нъ) правъ темъ, что взглянулъ на меня со стороны артиста, но онъ пропустилъ не безделицу: онъ пропустилъ ту высшую любовь, которая гораздо выше всякихъ артистовъ и талантовъ, и можетъ бытъ равно доступна какъ умнейшему, такъ и простейшему человеку. Онъ не можетъ также знать того, что я уже давно гляжу на человека не какъ артистъ, но милосердiе Бога помогло мне глядеть на него иначе: я гляжу на него, какъ на брата, и это чувство въ несколько разъ небеснее и лучше. Ремесло артиста мне пригодилось теперь только въ помочь; имъ мне доведется только доказать на деле мою любовь, о чемъ молю Бога безпрестанно и о чемъ прошу васъ также помолиться."

Вотъ еще интересный вопросъ, возникающiй нередко въ беседахъ о Гоголе и решенный имъ посвоему въ письме къ А. О. С—ой, отъ 24-го Декабря 1844 года.

"Скажу вамъ одно слово на счетъ того, какая у меня душа, хохлацкая, или русская, потому что это, какъ я вижу изъ письма вашего, служило одно время предметомъ вашихъ разсужденiй и споровъ съ другими. На это вамъ скажу, что я самъ не знаю, какая у меня душа, хохлацкая, или русская. Знаю только то, что никакъ бы не далъ преимущества ни Малороссiянину передъ Русскимъ, ни Русскому передъ Малороссiяниномъ. Обе природы слишкомъ щедро одарены Богомъ, и какъ нарочно каждая изъ нихъ порознь заключаетъ въ себе то, чего нетъ въ другой. Явный знакъ, что оне должны наполнить одна другую. Для этого самыя исторiи ихъ прошедшаго быта даны имъ непохожiя одна на другую, дабы порознь воспитались различныя силы ихъ характеровъ, чтобы потомъ слiявшись во едино, составить собою нечто совершеннейшее въ человечестве. На сочиненiяхъ же моихъ не основывайтесь и не выводите оттуда никакихъ заключенiй о мне самомъ. Они все писаны давно, во времена глупой молодости, пользуются пока незаслуженными похвалами и даже несовсемъ заслуженными порицаньями, и въ нихъ виденъ покаместь писатель, еще неутвердившiйся ни на чемъ твердомъ. Въ нихъ точно есть кое-где хвостики душевнаго состоянiя моего тогдашняго, но, безъ моего собственнаго признанiя, ихъ никто и не заметитъ и не увидитъ."

Въ числе причинъ, удерживавшихъ Гоголя за границею, одна выражена имъ въ письме къ искреннему его другу, А. О. С—ой, отъ 2-го апреля 1845 года.

".... прiездъ мой мне былъ бы не въ радость. Одинъ упрекъ только себе виделъ бы я на всемъ, какъ человекъ, посланный за деломъ и возвратившiйся съ пустыми руками, — которому стыдно даже и заговорить, стыдно и лицо показать."

"Мертвыхъ Душъ" (въ письме къ А. О. С—ой, отъ 25-го iюня, 1845).

"Вы коснулись "Мертвыхъ Душъ" и просите меня не сердиться за правду, говоря, что исполнились сожаленiемъ къ тому, надъ чемъ прежде смеялись. Другъ мой, я не люблю моихъ сочиненiй, доселе бывшихъ и напечатанныхъ, и особенно "Мертвыхъ Душъ"; но вы будете несправедливы, когда будете осуждать за нихъ автора, принимая за каррикатуру, за насмешку надъ губернiями, такъ же, какъ были прежде несправедливы хваливши. Вовсе не губернiи и не несколько уродливыхъ помещиковъ, и не то, что́ имъ приписываютъ, есть предметъ "Мертвыхъ Душъ". Это покаместь еще тайна, которая должна была вдругъ, къ изумленiю всехъ, [ибо ни одна душа изъ читателей не догадалась] раскрыться въ последующихъ томахъ, еслибы Богу было угодно продлить жизнь мою и благословить будушiй трудъ. Повторяю вамъ вновь, что это тайна, и ключъ отъ нея покаместь въ душе у одного только автора. Многое, многое даже изъ того, что́ по видимому, было обращено ко мне самому, было принято вовсе въ другомъ смысле. Была у меня точно гордость, но не моимъ будущимъ — темъ, что̀ представлялось мне впереди, счастливымъ открытiемъ, — которымъ угодно было, вследствiе Божiей милости, озарить мою душу, — открытiемъ, что можно быть далеко лучше что въ состоянiи моемъ я дрянь и все дрянь, что́ ни делается мною, кроме того, что̀ Богу угодно было внушить мне сделать, да и то было сделано мною далеко не такъ, какъ следуетъ."