Кулиш П. А.: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя
Глава XVIII

Глава XVIII.

Письмо къ А. С. Данилевскому о "Мертвыхъ Душахъ. — Продолженiе переписи съ М. С. Щепкинымъ о постановке на сцену пьесъ: "Утро Делового Человека", "Тяжба", "Игроки", "Лакейская" и "Ревизоръ съ Развязкой". — Письма къ П. А. Плетневу о денежныхъ делахъ, о критике "Мертвыхъ Душъ" и о запрещенiи брать изъ нихъ для переделки на сцену. — Письмо къ бывшей ученице о сообщенiи толковъ касательно "Мертвыхъ Душъ".

Въ самомъ конце сентября 1842 года Гоголь былъ опять въ Риме, и опять поселился въ Via Felice, № 126, 3 piano, где онъ, какъ мы знаемъ изъ одного письма его къ А. С. Данилевскому, былъ окруженъ идиллическими сценами, изображенными имъ въ статье "Римъ". Читатель, конечно, помнитъ "Ecco Peppe! ecco Peppe!" и проч... Вотъ его письма изъ этого уголка, въ который, какъ думалъ онъ въ Россiи, "до него не доходили волненiя."

"Римъ. Октября 23/11 (1842).

"Наконецъ я дождался отъ тебя письма. Две недели, какъ живу уже въ Риме, всякiй день наведываюсь на почту, и только вчера получилъ первое письмо изъ Россiи. Это письмо было отъ тебя. Благодарю тебя за него. Благодарю также за твой отзывъ о моей поэме. Онъ былъ мне очень прiятенъ, хотя въ немъ слишкомъ много благосклонности, точно какъ-будто бы ты боялся тронуть какую-нибудь чувствительную струну. Еще прежде позволительно было щадить меня, но теперь это грешно: мне нужно скорей указать все мои слабыя стороны; это(го) я требую больше всего отъ друзей моихъ.

"Но въ сторону все это, и поговоримъ прежде всего о тебе. — — Тебя Петербургъ манитъ прошедшими воспоминанiями. Но разве ты не чувствуешь, что чрезъ это самое онъ станетъ теперь еще печальнее въ глазахъ твоихъ? Прежнiй кругъ довольно разсеялся; остальные отделились другъ отъ друга и уже предались скучному уединенiю. Новый нынешнiй петербургскiй людъ слишкомъ отзывается эгоизмомъ, пустымъ стремленiемъ. Тебе холодно, черство покажется въ Петербурге. После пятилетняго твоего скитанiя по мiру и невольно чрезъ то прiобретенной независимой жизни, тебе будетъ труднее привыкнуть къ Петербургу, чемъ къ другому месту. Притомъ ядовитый климатъ его — не будетъ ли онъ теперь чувствительней для тебя, чемъ прежде, когда ты и въ Малороссiи болеешь? Я думалъ обо всемъ этомъ, и мне приходило на мысль, не лучше ли тебе будетъ въ Москве, чемъ въ Петербурге? Тамъ более теплоты и въ климате, и въ людяхъ. Тамъ живутъ большею частью такiе друзья мои, которые примутъ тебя радушно и съ открытыми объятiями. Тамъ меньше разсчетовъ и денежныхъ вычисленiй. — — Но, ради Бога, будь светлей душой. Въ минуты грустныя припоминай себе всегда, что я живу еще на свете, что Богъ бережетъ жизнь мою, стало быть, она, верно, нужна друзьямъ души и сердца моего, и потому гони прочь унынiе и не думай никогда, чтобы безъ руля и ветрила неслася жизнь твоя. Все, что̀ ни дается намъ, дается въ благо: и самые безплодные роздыхи въ нашей жизни, можетъ быть, уже суть семена плодороднаго въ будущемъ.

"Уведоми меня сколько-нибудь о толкахъ, которые тебе случится слышать о "Мертвыхъ Душахъ", какъ бы они пусты и незначительны ни были, съ означенiемъ, изъ какихъ устъ истекли они. Ты не можешь вообразить себе, какъ все это полезно мне и нужно и какъ для меня важны все мненiя, начиная отъ самыхъ необразованныхъ до самыхъ образованныхъ."

"Михаилъ Семеновичъ! пишу къ вамъ это письмо нарочно для того, чтобы оно служило документомъ въ томъ, что все мои драматическiя сцены и отрывки, заключающiеся въ четвертомъ томе моихъ сочиненiй, принадлежатъ вамъ, и вы можете давать ихъ, по усмотренiю вашему, въ свои бенефисы. Относительно же комедiи "Женитьба", вы устройте, по взаимному соглашенiю, съ Сосницкимъ такимъ образомъ, чтобы она шла въ одинъ и тотъ же день въ бенефисы вамъ обоимъ, на петербургскомъ и на московскомъ театрахъ. — Римъ. Ноября 26, 1842 года."

"Римъ. Ноября 28 (1842).

"Здравствуйте, Михаилъ Семеновичъ! После надлежащаго лобзанiя, поведемъ вотъ какую речь. Вы уже имеете "Женитьбу"; не довольно ли этого на одинъ спектакль? Я говорю это въ разсужденiи того, что мне хочется, чтобы вамъ что-нибудь осталось на будущiе разы; а впрочемъ вы разпоряжайтесь, какъ вамъ лучше. Вы тутъ полный господинъ. Все драматическiе отрывки и сцены, заключающiеся въ четвертомъ томе моихъ сочиненiй [ихъ числомъ пять], все исключительно принадлежатъ вамъ. Объ этомъ я уже написалъ къ издателю моихъ сочиненiй, Прокоповичу, и просилъ Плетнева объявить Гедеонову, а вамъ прилагаю нарочно при семъ письмецо, которое бы вы могли показать всякому, кто вздумаетъ оспаривать ваше право. Только последняя пьеса: "Театральный Разъездъ", остается неприкосновенною, потому что ей не прилично предстать на сцене. Сосницкому вы напишите, что вследствiе моего прежняго желанiя, "Женитьба", вамъ идетъ обоимъ, но съ темъ только, чтобы въ одинъ день былъ бенефисъ обоихъ васъ. А между темъ, займитесь серьезно постановкою "Ревизора". Живокини, за похвальное поведенiе, можно будетъ уступить который-нибудь изъ драматическихъ кусочковъ. Впрочемъ, объ этомъ всемъ вы потолкуйте прежде съ Сергеемъ Тимофеевичемъ и поступите, какъ найдете приличнымъ. Для успешнаго произведенiя немой сцены, въ конце "Ревизора", одинъ изъ актеровъ долженъ скомандовать, невидимо для зрителя. Это долженъ сделать Жандармъ, произнеся, по окончанiи речи, тотъ самый звукъ, который издается женщинами, — натурально, не открывая рта; попросту — икнуть. Это будетъ сигналъ для всехъ. "Женитьбу", я думаю, вы уже знаете, какъ повести; потому что, слава Богу, человекъ вы не холостой; а Живокини, который будетъ женить васъ, вы можете внушить все, что̀ следуетъ, — темъ более, что вы слышали меня, читавшаго эту роль. Да, вотъ исправьте одну ошибку въ словахъ Кочкарева, где говоритъ онъ о плеванiи: "Значится такъ, какъ-будто бы ему "плевали въ лицо". Это ошибка, произшедшая отъ нерасторопности писца, перепутавшаго строки и пропустившаго. Монологъ должетъ начаться вотъ какъ:

"Да что жъ за беда? ведь инымъ несколько разъ плевали, ей Богу! "Я знаю, тоже одного... прекраснейшiй собою мужчина; румянецъ во всю щеку; егозилъ онъ и надоедалъ онъ до техъ поръ своему начальнику, покаместь тотъ не вынесъ и плюнулъ ему въ самое лицо." и т. д.

"Напишите Сосницкому, что я очень просилъ его, чтобы онъ прiискалъ хорошаго Жениха, потому что эта роль, хотя не такъ, по видимому, значительна, какъ Кочкарева, но требуетъ таланта, и скажите ему, что мне бы очень желалось, чтобы вы съиграли вместе въ этой пiэсе: онъ Кочкарева, а вы Подколесина; тогда будетъ славный спектакль."

"Только что получилъ ваше письмо, Михаилъ Семеновичъ, отъ 24 октября. Отвечать мне теперь на него нечего, потому что вы уже знаете мои распоряженiя. Три дни тому назадъ, я отправилъ къ вамъ письмо, которое вы уже, безъ сомненiя, получили. Не стыдно ли вамъ быть такъ неблагоразумну! вы хотите все повесить на одномъ гвозде, прося на пристяжку къ "Женитьбе", новую, какъ вы называете, комедiю "Игроки". Во первыхъ, она не новая, потому что написана давно; во вторыхъ, не комедiя, а просто комическая сцена; а въ третьихъ, для васъ даже тамъ нетъ роли. И кто васъ толкаетъ непременно наполнить бенефисъ моими пiэсами? Какъ не подумать хотя сколько-нибудь о будущемъ, которое сидитъ у васъ почти на самомъ носу, — напримеръ, хоть бы о спектакле вашемъ, по случаю исполненiя вамъ двадцатилетней службы? Разве вы не чувствуете, что теперь вамъ стоитъ одинъ только какой-нибудь клочекъ мой дать въ свой бенефисъ, да пристегнуть две-три самыя изношенныя пiэсы, и театръ уже будетъ биткомъ набитъ. Понимаете ли вы это, понимаете ли вы, что имя мое въ моде, что я сделался теперь моднымъ человекомъ, до техъ поръ, покаместь меня не сгонитъ съ моднаго поприща какой-нибудь Боско, Тальони, а, можетъ быть, и новая немецкая опера съ машинами и немецкими певцами. Помните себе хорошенько, что ужъ отъ меня больше ничего не дождетесь. Я не могу и не буду писать ничего для театра. И такъ распорядитесь поумнее. Это я вамъ такъ советую: возьмите на первый разъ изъ моихъ только "Женитьбу" и "Утро Делового Человека", а на другой разъ, у васъ остается вотъ что: "Тяжба", въ которой вы должны играть роль тяжущагося; "Игроки" и "Лакейская", где вамъ предстоитъ Дворецкiй, — роль хотя и маленькая, но которой вы можете дать большое значенiе. Все это вы можете перемешивать другими пiэсами, которыя вамъ Богъ пошлетъ. Старайтесь только, чтобы пiэсы мои не следовали непосредственно одна за другою, но чтобы промежутокъ былъ занятъ чемъ-нибудь инымъ. Вотъ какъ я думаю и какъ бы, мне казалось, надлежало поступить сообразно съ благоразумiемъ; а впрочемъ ваша воля. За письмо ваше всё-таки много васъ благодарю, потому что оно письмо отъ васъ. А на театральную дирекцiю не сетуйте. Она дело свое хорошо делаетъ. Москву потчивали уже всякимъ добромъ; почему жъ не попотчивать ее немецкими певцами? Что́ же до того, что вамъ-де нетъ работы, это стыдно вамъ говорить. Разве вы позабыли, что есть старыя заигранныя, заброшенныя пьесы? Разве вы забыли, что для актера нетъ старой роли, — что онъ новъ вечно? Теперь-то именно, въ минуту, когда горько душе, теперь-то вы должны показать въ лице свету, что такое актеръ. Переберите-ка въ памяти вашей старый репертуаръ да взгляните свежими и нынешними очами, собравши въ душу всю силу оскорбленнаго достоинства. Заманить же публику на старыя пьесы вамъ теперь легко. У васъ есть приманка, — именно, мои клочки. Смешно думать, чтобы вы могли быть у кого нибудь во власти. Дирекцiя всё таки правится публикою, а публикою правитъ актеръ. Вы помните, что публика почти то же, что́ застенчивая и неопытная кошка, которая до техъ поръ, пока ее, взявши за уши, не натолчешь мордою въ соусъ и покаместь этотъ соусъ не вымазалъ ей и носа и губъ, она до техъ поръ не станетъ есть соуса, какихъ ни читай ей наставленiй. Смешно думать, чтобъ нельзя было наконецъ заставить ее войти глубже въ искуство комическаго актера, — искуство, такое сильное и такъ ярко говорящее всемъ въ очи. Вамъ предстоитъ долгъ заставить, чтобъ не для автора пiэсы и не для пiэсы, а для актера-автора ездили въ театръ. Вы спрашиваете въ письме о костюмахъ. Но ведь клочки мои не изъ среднихъ же вековъ. Оденьже ихъ прилично, сообразно и чтобы ничего не было каррикатурнаго — вотъ и все. Но объ этомъ въ сторону. Позаботьтесь больше всего о хорошей постановке "Ревизора". Слышите ли? я говорю вамъ это очень сурьезно. У васъ, съ позволенiя вашего, ни въ комъ ни на копейку нетъ чутья. Да, еслибы Ж**** былъ крошку поумней, онъ бы у меня выманилъ на бенефисъ себе "Ревизора", и ничего бы другого вместе съ нимъ не давалъ, а объявилъ бы только, что будетъ "Ревизоръ" въ новомъ виде, совершенно переделанный, съ переменами, прибавленiями, новыми сценами, а роль Хлестакова будетъ играть самъ бенефицiантъ. Да у него биткомъ бы набилось народу въ театръ. Вотъ же я вамъ говорю — и вы вспомните потомъ мое слово, что на возобновленнаго Ревизора гораздо будутъ ездить больше, чемъ на прежняго. И зарубите еще одно мое слово, что въ этомъ году, именно въ нынешнюю зиму, гораздо более разнюхаютъ и почувствуютъ значенiе истиннаго комическаго актера. Еще вотъ вамъ слово. Вы напрасно говорите въ письме, что стареетесь: вашъ талантъ не такого рода, чтобы стареться. Напротивъ, зрелыя лета ваши только что отняли часть того жару, котораго у васъ было слишкомъ много и который ослеплялъ ваши очи и мешалъ взглянуть вамъ ясно на вашу роль. Теперь вы стали въ несколько разъ выше того Щепкина, котораго я виделъ прежде. У васъ теперь есть то высокое спокойствiе, котораго прежде не было; вы теперь можете царствовать въ вашей роле, тогда какъ прежде вы все еще какъ-то метались. Если вы этого не слышите и не замечаете сами, то поверьте же сколько-нибудь мне, согласясь, что я могу знать сколько-нибудь въ этомъ толкъ. И еще вотъ вамъ слово. Благодарите Бога за всякiя препятствiя: они необыкновенному человеку необходимы. Вотъ тебе бревно подъ ноги — прыгай, а не то — подумаютъ, что у тебя куриный шагъ и не могутъ вовсе растопыриться ноги.

дело. Прощайте и будьте здоровы. Обнимаю васъ. За репетицiями хорошо смотрите и все-таки что-нибудь напишите мне о томъ, что́ первое скажется у васъ на сердце."

"Я къ вамъ съ корыстолюбивой просьбой, другъ души моей Петръ Александровичъ! Узнайте, что́ деляютъ экземпляры "Мертвыхъ Душъ", назначенные мною къ представленiю Г****, Г***** и Н****, и оставленные мною для этого у гр. В****. Въ древнiя времена, когда былъ въ Петербурге Жуковскiй, мне обыкновенно что-нибудь следовало. Это мне теперь очень, очень было бы нужо. Я сижу на совершенномъ безденежьи. Все выручаемыя деньги за продажу книги идутъ до сихъ поръ на уплату долговъ моихъ. Собетвенно для себя я еще долго не могу получить. А у меня же, какъ вы знаете, кроме меня, есть кое-какiя довольно сильныя обязанности. Я долженъ иногда помогать сестрамъ и матери, не вследствiе какого-нибудь великодушiя, а вследствiе совершенной ихъ невозможности обойтись безъ меня. Конечно, я не имею никакого права, основываясь на этихъ причинахъ, ждать вспоможенiя, но прошу, чтобы меня не исключили изъ круга другихъ писателей, которымъ изъявляется Царская милость за подносимые экземпляры. Ради дружбы нашей, присоедините ваше участье. Теперь другая просьба, также корыстолюбивая. Вы, верно, будете писать разборъ "Мертвыхъ Душъ"; по крайней мере мне бъ этого очень хотелось. Я дорожу вашимъ мненiемъ. У васъ много внутренняго глубоко-эстетическаго чувства, хотя вы не брызжете внешнимъ, блестящиме фейерверкомъ, который слепитъ очи большинства. Пришлите мне листки вашего разбора въ письме. Мне теперь больше, чемъ когда-либо нужна самая строгая и основательная критика. Ради нашей дружбы, будьте взыскательны, какъ только можно, и постарайтесь отыскать во мне побольше недостатковъ, хотябы даже они вамъ самимъ казались неважными. Не думайте, чтобъ это могло повредить мне въ общемъ мненiи. Я не хочу мгновеннаго мненiя. Напротивъ, я бы желалъ теперь отъ души, чтобъ мне указали сколько можно более моихъ слабыхъ сторонъ. Тому, кто стремится быть лучше, чемъ есть, не стыдно признаться въ своихъ проступкахъ предъ всемъ светомъ. Безъ этого сознанья, не можетъ быть исправленья. Но вы меня поймете, вы поймете, что есть годы, когда разумное безстрастiе воцаряется въ душу и когда возгласы, шевелящiе юность и честолюбiе, не имеютъ власти надъ душою. Не позабудьте же этого, добрый, старый другъ мой! Я васъ сильно люблю. Любовь эта, подобно некоторымъ другимъ сильнымъ чувствамъ, заключена на дне души моей, и я не стремлюсь ее обнаруживать знаками. Но вы сами должны чувствовать, что съ воспоминанiемъ о васъ слито воспоминанiе о многихъ светлыхъ и прекрасныхъ минутахъ моей жизни."

"Римъ, 28 ноября (1842).

"Въ догонку за первымъ моимъ письмомъ, пишу къ вамъ другое. Если вы еще не употребляли вашего участiя и заботъ относительно подарка за поднесенные экземпляры книги, то это дело можно оставить, — во первыхъ, уже потому, что съ моей стороны какъ-то неприлично это все же несколько корыстное исканье, а во вторыхъ — зачемъ тормошить беднаго В****, которому, можетъ быть, вовсе неловко? Яже, пока, занялъ денегъ у Языкова, которому прислали. А въ начале будущаго года авось Богъ дастъ мне изворотиться, очиститься отъ долговъ вовсе и получить кое-что для себя. И потому, вместо прежней моей просьбы, исполните вотъ какую просьбу. До меня дошли слухи, что изъ "Мертвыхъ Душъ" таскаютъ целыми страницами на театръ. Я едва могъ верить. Ни въ одномъ просвещенномъ государстве не водится, чтобы кто осмелился, не испрося позволенiя у автора, перетаскивать его сочиненiя на сцену. [А я тысячи имею, какъ нарочно, причинъ не желать, чтобы изъ Мертвыхъ Душъ", что-либо было переведено на сцену.] Сделайте милость, постарайтесь какъ-нибудь увидеться съ Г***** и объясните ему, что я не давалъ никакого позволенiя этому корсару, котораго я даже не знаю и имени. Это очень нужно сделать, потому что въ выходящемъ изданiи моихъ сочиненiй есть несколько драматическихъ отрывковъ, которые какъ разъ могутъ очутиться на сцене, тогда какъ на нихъ законное право имеетъ одинъ только Щепкинъ. Сделайте милость, объясните ему это. Скажите, что вы свидетель, что находящееся у Щепкина письмо, которымъ я передаю ему право на постановку этихъ пьесъ на сцену, писано именно мною и есть неподдельное. Что́ я, въ самомъ деле, за беззащитное лицо, котораго можно обижать всякому? Ради Бога, вступитесь за это дело: оно слишкомъ близко моему сердцу. Прощайте. Я слышалъ, что въ "Современнике" есть очень дельная статья о "Мертвыхъ Душахъ". Нельзя ли какимъ-нибудь образомъ переслать мне ее? я бы страшно хотелъ прочесть.

̀ такъ непрiятно было для Гоголя, и получилъ отъ него, отъ 11 декабря 1842 года, ответъ, что действительно сцены изъ "Мертвыхъ Душъ" поступили въ Санктпетербургскую Дирекцiю отъ режиссёра Куликова, а въ Московскую — отъ актера Самарина, и были играны въ ихъ бенефисы, но что не удержались больше на репертуаре. При этомъ онъ прибавляетъ:

"Самъ не могу я къ нему писать, потому что на дняхъ дана была его комедiя "Женитьба", и ежелибы пришлось упомянуть объ ней, то, къ сожаленiю, ничего не могъ бы сообщить ему удовлетворительнаго."

Въ прочихъ своихъ сношенiяхъ съ людьми онъ заметно старался быть какъ можно короче, какъ это покажетъ следующее письмо его къ одной изъ любимейшихъ женщинъ, къ которой онъ, бывало, писалъ такъ много и такъ охотно.

"Римъ. Ноября 2-го 1842.

"Я къ вамъ пишу, и это потребность души. Не думайте, чтобъ я былъ ленивъ. Это правда, мне тяжело бываетъ приняться за письмо; но когда я чувствую душевную потребность, тогда я не откладываю. Последнiе дни пребыванiя моего въ Петербурге, при разставаньи съ вами, я заметилъ, что душа ваша сильней развилась и глубже чувствуетъ, чемъ когда-либо прежде, и потому вы теперь не имеете никакого права не быть со мной вполне откровенны и не передавать мне все. Вспомните, что вы пишете вашему искреннейшему другу, который въ силахъ оценить и понять васъ и который награжденъ отъ Бога даромъ живо чувствовать въ собственной душе радости и горе, чувствуемыя другими, что́ другiе чувствуютъ только вследствiе одного тяжелаго опыта. Прежде всего известите меня о состоянiи вашего здоровья и помогло ли вамъ холодное леченiе; потомъ известите меня о состоянiи души вашей: что̀ вы думаете теперь и чувствуете, и какъ все, что́ ни есть вокругъ васъ, вамъ кажется. Это первая половина вашего письма. Теперь следуетъ вторая. Известите меня обо мне: записывайте все, что̀ когда-либо вамъ случится услышать обо мне, — все мненiя и толки обо мне и объ моихъ сочиненiяхъ, и особенно, когда бранятъ и осуждаютъ меня. Последнее мне слишкомъ нужно знать. Хула и осужденiя для меня слишкомъ полезны. После нихъ мне всегда открывался яснее какой-нибудь мой недостатокъ, дотоле мною незамеченный; а увидеть свой недостатокъ — это уже много значитъ: это значитъ — почти исправить его. Итакъ, не позабудьте записывать все. Просите также вашихъ братцевъ — въ ту же минуту, какъ только они услышатъ какое-нибудь сужденiе обо мне, справедливое, или несправедливое, дельное, или ничтожное, въ ту же минуту его на лоскуточекъ бумажки, покаместь оно еще не простыло, и этотъ лоскуточекъ вложите въ ваше письмо. Не скрывайте отъ меня также имени того, который произнесъ его; знайте, что я не въ силахъ ни на кого въ мiре теперь разсердиться, и скорей обниму его, чемъ разсержусь."