Кулиш П. А.: Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя
Глава XIX

Глава XIX.

1843-й годъ. — Воспоминанiя Ф. В. Чижова. — Письма къ Н. Н. Ш*****, къ С. Т. Аксакову — о "Мертвыхъ Душахъ", къ Н. Д. Белозерскому — о сообщенiи сведенiй для продолженiя "Мертвыхъ Душъ" и къ П. А. Плетневу — о внутреннемъ акте творчества.

О заграничной жизни Гоголя въ 1843 году, кроме его писемъ, я имею прекрасный мемуаръ одного изъ его товарищей по службе въ университете, Ф. В. Чижова.

"Разставшись съ Гоголемъ въ университете, (говоритъ г. Чижовъ), мы встретились съ нимъ въ Риме въ 1843 году и прожили здесь целую зиму въ одномъ доме, на Via Felice, № 126. Во второмъ этаже жилъ покойный Языковъ, въ третьемъ Гоголь, въ четвертомъ я. Видались мы едвали не ежедневно. Съ Языковымъ мы жили совершенно побратски, какъ говорится, душа въ душу, и остались истинными братьями до последней минуты его; съ Гоголемъ никакъ не сходились. Почему? я себе определить не могъ. Я его глубоко уважалъ, и какъ художника, и какъ человека. Передъ прiездомъ въ Римъ, я много говорилъ объ немъ съ Жуковскимъ и отъ него отъ перваго получилъ "Мертвыя Души". Вечера наши въ Риме сначала проходили въ довольно натянутыхъ разговорахъ. Не помню, какъ-то мы заговоривши о М—ве, написавшемъ "Путешествiе къ Святымъ Местамъ" и проч. Гоголь отзывался объ немъ резко, не признавалъ въ немъ решительно никакихъ достоинствъ и находилъ въ немъ отсутствiе языка. Съ большею частiю этого я внутренно соглашался, но странно резкiй тонъ заставилъ меня съ нимъ спорить. Оставшись потомъ наедине съ Языковымъ, я началъ говорить, что нельзя не отдать справедливости М—ву за то, что онъ познакомилъ нашъ читающiй людъ со многимъ въ нашемъ богослуженiи и вообще въ нашей церкви. Языковъ отвечалъ:

"— М—ва терпеть не могъ Пушкинъ. Ну, а чего не любилъ Пушкинъ, то у Гоголя делается уже заповеднею и едва только не ненавистью.

"Не смотря, однакожъ, на наши довольно сухiя столкновенiя, Гоголь очень часто показывалъ ко мне много расположенiя. Тутъ, по какому-то непонятному для самого меня внутреннему упрямству, я, въ свою очередь, отталкивалъ Гоголя. Все это, разумеется, было въ мелочахъ. Напримеръ, бывало онъ чуть не насильно тащитъ меня къ С—ой; но я но иду и не познакомился съ нею [очемъ теперь искренно сожалею] именно потому, что ему хотелось меня познакомить. Такимъ образомъ мы съ нимъ не сходились. Это, пожалуй, могло случиться очень просто: Гоголь могъ не полюбить меня, да и все тутъ. Такъ нетъ же: едва бывало мы разъедемся, не пройдетъ и двухъ недель, какъ Гоголь пишетъ ко мне и довольно настойчиво проситъ съехаться, чтобъ потолковать со мной о многомъ... Сходились мы въ Риме по вечерамъ постоянно у Языкова, тогда уже очень больного, — Гоголь, Ивановъ и я. Наши вечера были очень молчаливы. Обыкновенно кто-нибудь изъ насъ троихъ — чаще всего Ивановъ — приносилъ въ кармане горячихъ каштановъ; у Языкова стояла бутылка алеатино, и мы начинали вечеръ каштанами, съ прихлебками вина. Большею частью содержанiемъ разговоровъ Гоголя были анекдоты, почти всегда довольно сальные. Молчаливость Гоголя и странный выборъ его анекдотовъ не согласовались съ уваженiемъ, которое онъ питалъ къ Иванову и Языкову и съ темъ вниманiемъ, котораго онъ удостоивалъ меня, зазывая на свои вечернiя сходки, если я не являлся безъ зову. Но это можно объяснить темъ, что тогда въ душе Гоголя была сильная внутренняя работа, поглотившая его совершено и овладевшая имъ самимъ. Въ обществе, которое онъ, кроме нашего, посещалъ изредка, онъ былъ молчаливъ до последней степени. Не знаю впрочемъ, каковъ онъ былъ у А. О. С—ой, которую онъ очень любилъ и о которой говаривалъ всегда съ своимъ Гоголевскимъ восхищенiемъ: "Я вамъ советую пойти къ ней: она очень милая женщина". Съ художниками онъ совершенно разошелся. Все они припоминали, какъ Гоголь бывалъ въ ихъ обществе, какъ смешилъ ихъ анекдотами; но теперь онъ ни съ кемъ не видался. Впрочемъ онъ очень любилъ Ф. И. І—на и часто, на нашихъ сходкахъ, сожалелъ, что его не было съ нами. А надобно заметить, что І—нъ очень умный человекъ, много испытавшiй и отличающiйся большою наблюдательностiю и еще бо̀льшею оригинальностью въ выраженiяхъ. Однажды я тащилъ его почти насильно къ Языкову.

"— Нетъ: душа моя, говорилъ мне І—нъ: — не пойду, тамъ Николай Васильевичъ. Онъ сильно скупъ, а мы всё народъ бедный, день деньской трудился, работаемъ, — давать намъ не изъ чего. Намъ хорошо бы такъ вечерокъ провести, чтобъ дать и взять, а онъ всё только брать хочетъ.

"Я былъ очень занятъ въ Риме и смотрелъ на вечернюю беседу, какъ на истинный отдыхъ. Поэтому у меня почти ничего не осталось въ памяти отъ нашихъ разговоровъ. Помню я только два случая, показавшiе мне прiемъ художественныхъ работъ Гоголя и понятiе его о работе художника. Однажды, передъ самимъ его отъездомъ изъ Рима, я собирался ехать въ Альбано. Онъ мне сказалъ:

"— Сделайте одолженiе, поищите тамъ моей записной книжки, въ роде истасканнаго простого альбома; только я просилъ бы васъ не читать.

"Я отвечалъ: — Однакожъ, чтобъ увериться, что точно это ваша книжка, я долженъ буду взглянуть въ нее. Ведь вы сказали, что сверху на переплете нетъ на ней надписи.

"— Пожалуй, посмотрите. Въ ней нетъ секретовъ; только мне не хотелось бы, чтобъ кто-нибудь читалъ. Тамъ у меня записано все, что̀ я подмечалъ где-нибудь въ обществе.

"Въ другой разъ, когда мы заговорили о писателяхъ, онъ сказалъ:

"— Человекъ пишущiй такъ же не долженъ оставлять пера, какъ живописецъ кисти. Пусть что-нибудь пишетъ непременно каждый день. Надобно, чтобъ рука прiучилась совершенно повиноваться мысли.

"Въ Риме онъ, какъ и все мы, велъ жизнь совершенно студентскую: жилъ безъ слуги, только обедалъ всегда вместе съ Языковымъ, а мы все въ трактире. Мы съ Ивановымъ всегда неразлучно ходили обедать въ тотъ трактиръ, куда прежде ходилъ часто и Гоголь, именно, какъ мы говорили, къ Фалькону [al Falcone]. Тамъ его любили, и лакей [camerière] намъ разсказывалъ, какъ часто signor Niccolo надувалъ ихъ. Въ великой постъ до Ave Maria, т. е. до вечерни, начиная съ полудня, все трактиры заперты. Ave Maria бываетъ около шести часовъ вечера. Вотъ, когда случалось, что Гоголю сильно захочется есть, онъ и стучитъ въ двери. Ему обыкновенно отвечаютъ: "Нельзя отпереть". Но Гоголь не слушается и говоритъ, что забылъ платокъ, или табакерку, или что-нибудь другое. Ему отворяютъ, а онъ тамъ уже остается и обедаетъ.

"Въ какомъ сильномъ религiозномъ напряженiи была тогда душа Гоголя, покажетъ следующее. Въ то время одна дама, съ которою я былъ очень друженъ, сделалась сильно больна. Я посещалъ ее иногда по нескольку разъ на день и обыкновенно приносилъ известiя о ней въ нашу беседу, въ которой все ее знали — Ивановъ лично, Языковъ но знакомству ея съ его родными, Гоголь по наслышке. Однажды, когда я опасался, чтобъ у нея не было антонова огня въ ноге, Гоголь просилъ меня зайти къ нему. Я захожу, и онъ, после коротенькаго разговора, спрашиваетъ:

"— Была ли она у Святителя Митрофана?

"Я отвечалъ: — Не знаю.

"— Если не была, скажите ей, чтобъ она дала обетъ помолиться у его гроба. Сегоднишнюю ночь за нее здесь сильно молился одинъ человекъ, и передайте ей его убежденiе, что она будетъ здорова. Только пожалуста не говорите, что это отъ меня.

"По моимъ соображенiямъ, этотъ человекъ, должно было, былъ самъ Гоголь, потому что изъ всехъ знакомыхъ больной, тогда былъ въ Риме кроме меня, еще одинъ только Р—нъ, человекъ весьма добрый, благородный, но, кажется, не изъ молящихся. Онъ очень любилъ эту даму; но все-таки не до такой степени, чтобъ за нее усердно молиться.

"Вотъ все, что̀ могу на этотъ разъ припомнить о нашей римской жизни. Общiй характеръ беседъ нашихъ съ Гоголемъ можетъ обрисоваться изъ следующаго воспоминанiя. Однажды мы собрались, по обыкновенiю, у Языкова. Языковъ, больной, молча, повесивъ голову и опустивъ ее почти на грудь, сиделъ въ своихъ креслахъ; Ивановъ дремалъ, подперши голову руками; Гоголь лежалъ на одномъ диване, я полулежалъ на другомъ. Молчанiе продолжалось едвали не съ часъ времени. Гоголь первый прервалъ его.

"— Вотъ, говоритъ: — съ насъ можно сделать этюдъ воиновъ, спящихъ при Гробе Господнемъ.

"И после, когда уже намъ казалось, что время расходиться, онъ всегда говаривалъ:

"— Что̀, господа? не пора ли намъ окончить нашу шумную беседу?

"Жуковскiй, какъ известно, очень любилъ Гоголя, но журилъ его за небрежность въ языке; а уважая и высоко ценя его талантъ, никакъ не былъ его поклонникомъ. Проживая въ Дюссельдорфе, я бывалъ у Жуковскаго раза три-четыре въ неделю, часто у него обедалъ, и мне не разъ случалось говорить съ нимъ о Гоголе. Прочтя наскоро "Мертвыя Души", я пришелъ къ Жуковскому. Признаюсь, съ перваго разу я очень мало раскусилъ ихъ. Я былъ восхищенъ художническимъ талантомъ Гоголя, лепкою лицъ, но, какъ я ожидалъ содержанiя въ самомъ событiи, то, на первый разъ, въ ряде лицъ, для которыхъ разсказъ о мертвыхъ душахъ былъ только внешнимъ соединенiемъ, виделъ какоето отсутствiе внутренней драмы. Я объ этомъ сообщилъ Жуковскому и изъ словъ его увиделъ, что ему не былъ известенъ полный планъ Гоголя. На замечанiе мое объ отсутствiи драмы въ "Мертвыхъ Душахъ", Жуковскiй отвечалъ мне:

"— Да и вообще въ драме Гоголь не мастеръ. Знаете ли, что онъ написалъ было трагедiю? [Не могу утверждать, сказалъ ли мне Жуковскiй ея имя, содержанiе и изъ какого быта она была взята; только, какъ-то при воспоминанiи объ этомъ, мне представляется, что она была изъ русской исторiи]. Читалъ онъ мне ее во Франкфурте. Сначала я слушалъ; сильно было скучно; потомъ решительно не могъ удержаться и задремалъ. Когда Гоголь кончилъ и спросилъ, какъ я нахожу, я говорю: "Ну, братъ Николай Васильевичъ, прости, мне сильно спать захотелось". — "А когда спать захотелось, тогда можно и сжечь ее", отвечалъ онъ, и тутъ же бросилъ въ каминъ. Я говорю: "И хорошо братъ, сделалъ".


"Я вамъ не могу выразить всей моей благодарности за ваше благодатное письмо отъ 21 октября. Скажу только, великодушный и добрый другъ мой, что всякiй разъ благодарю Небо за нашу встречу и что письмо это будетъ вечно неразлучно со мною. Аксаковы сказали вамъ не совсемъ справедливо. Я писалъ имъ въ ответъ на ихъ безпокойства, что долго меня не увидятъ и что мне предстоитъ такое длинное, и по мненiю ихъ, соединенное съ такими опасностями путешествiе. Я писалъ имъ въ ответъ на это, чтобъ ихъ несколько успокоить, что не нужно предаваться заранее безпокойствамъ, что путешествiе мое предпримется еще не скоро и что нетъ причинъ думать, чтобы до того времени мы какъ-нибудь не увиделись; но я не писалъ ни слова о томъ, что я буду, или имею желанiе быть въ Москве. И признаюсь, только чрезъ Іерусалимъ желаю я возвратиться въ Россiю, и сего желанiя не изменялъ. А что я не отправляюсь теперь въ путь, то это не потому, чтобы считалъ себя до того недостойнымъ. Такая мысль была бы вполне безумна, ибо человеку не только невозможно быть достойнымъ вполне, но даже невозможно знать меру и степень своего достоинства. Но я потому не отправляюсь теперь въ путь, что не приспело еще для того время, мною же самимъ въ глубине души моей определенное. Только по совершенномъ окончанiи труда моего, могу я предпринять этотъ путь. Такъ мне сказало чувство луши моей, такъ говоритъ мне внутреннiй голосъ, смыслъ и разумъ, Его же милосердымъ всемогуществомъ мне внушеные. Окончанiе труда моего предъ путешествiемъ моимъ такъ необходимо мне, какъ необходима душевная исповедь предъ святымъ причащенiемъ. Вотъ вамъ въ немногихъ словахъ все. Не думайте же, великодушный другъ мой, чтобы вы меня не увидели, какъ вы упомянули въ письме вашемъ. Еслибъ вы вдвое были старее теперешняго, то и тогда вы не могли бы сказать этого. Все отъ Бога. Вы проводили меня за Московскую заставу, вы, верно, и встретите меня у Московской заставы. Такъ по крайней мере мне хочется верить, такъ мне сладко верить, и о томъ я возсылаю всегдашнiя мои молитвы."

"Баденъ. 24 iюля.

"Благодарю васъ за книги, которыи я получилъ отъ кн. Мещер. въ исправности. Мне жаль, что не дали знать Шевыреву: онъ бы тоже прислалъ мне свою речь о воспитанiи и взглядъ на русскую словесность за прошлый годъ. Можетъ быть, даже накопились и кой-какiе критики и разборы моихъ сочиненiй. — — —

"Слухи, которые дошли до васъ о "М. Д.", все ложъ и пустяки. Никому я не читалъ ничего изъ нихъ въ Риме, и, верно, нетъ такого человека, который бы сказалъ, что я читалъ ему что-нибудь вамъ неизвестное. Прежде всего я бы прочелъ Жуковскому, еслибъ что-нибудь было готоваго. По, увы, ничего почти не сделано мною во всю зиму, выключая немного умственныхъ матерiаловъ, забранныхъ въ голову. Дела, о которыхъ я писалъ къ вамъ и которыя просилъ васъ взять на себя, слишкомъ много у меня отняли времени — — — Но, верно, такъ было нужно, чтобъ время было употреблено на другое. Можетъ быть, и болезненное мое расположенiе во всю зиму и мерзейшее время, которое стояло въ Риме во время моего пребыванiя тамъ, нарочно отдалили отъ меня трудъ, для того, чтобы я взглянулъ на дело свое съ дальнаго разстоянiя и почти чужими глазами."

свой громадный "дворецъ", какъ называетъ онъ продолженiе своего сочиненiя. Надобно полагать, что онъ писалъ множество подобныхъ писемъ, къ кому только могъ. Помещаю это письмо здесь безъ сокращенiй.

"Августа 30. Дюссельдорфъ. 1843.

"Мне хочется знать, что̀ съ вами делается, мой добрый Николай Даниловичъ. Отвечайте мне на все следующiе вопросы. Я ихъ все занумеровываю, потому, что у людей есть всегда охота увиливать и не отвечать на все. 1) Какъ ваше здоровье и всехъ васъ, то есть, вашего брата и проч.? 2) Отправляете ли вы доныне судейскую вашу должность, и что̀ удалось вамъ въ ней сделать хорошаго и полезнаго? 3) На сколько вообще уездный судья можетъ сделать добраго и на сколько дурного? 4) Какъ идетъ ваше хозяйство? 5) Сколько, получаете доходовъ, за уплатой всякихъ повинностей? 6) Какiя главныя и доходливыя статьи вашего хозяйства? 7) Что̀ вамъ удалось, или вашему брату, сделать хорошаго по этой части въ продолженiе вашей жизни въ деревне? 8) Каковы ваши соседи и кто замечательнее вообще изъ борзенскаго дворянства и чемъ? 9) Чемъ каждый среди ихъ полезенъ себе и другимъ и чемъ вреденъ себе, или другимъ? 10) Что̀ говорятъ у васъ о "Мертвыхъ Душахъ" и о моихъ сочиненiяхъ? [экземпляра я вамъ не послалъ потому, что съ трудомъ даже получилъ для себя.] Не пренебрегайте въ этомъ деле ни чьимъ мненiемъ и кто какъ ни говоритъ, напишите мне, хотябы это были совершенныя глупости. Итакъ, вотъ вамъ запросы! Ихъ всехъ числомъ десять. Я ихъ нарочно записалъ у себя въ книге, чтобы вы котораго-нибудь изъ нихъ не пропустили. Хоть коротко, но на каждый вы должны отвечать понумерно."

Къ П. А. Плетневу Гоголь писалъ о прозаичекихъ делахъ, но не заметно перешелъ отъ нихъ къ высшимъ понятiямъ о художестве и къ душевнымъ признанiямъ.

"Октября 6. Дюссельдорфъ. 1843.

"Началомъ письма уже просьба. Шевыревъ изъ Москвы известилъ меня — — что Прокоповичу предстоитъ тяжба [Прокоповичъ не далъ мне до сихъ поръ никакого обстоятельнаго уведомленiя о положенiи делъ моихъ], и потому я прошу васъ помочь, сколько можно, вашимъ участьемъ, если точно дело въ плохомъ положенiи. Денегъ я не получаю ни откуда; вырученныя за "М. Д." пошли все почти на уплату долговъ моихъ. За сочиненiя мои тоже я не получилъ еще ни гроша, потому что все платилось въ — — типографiю, взявшую страшно дорого за напечатанiе; и притомъ продажа книгъ идетъ, какъ видно, тупо. Если придется къ тому потерять экземпляры, то и впереди не предстоитъ никакой возможности на пропитанiе тщедушныхъ дней моихъ. И потому, что́ можно сделать — сделайте. Въ теперешнихъ моихъ обстоятельствахъ мне бы помогло отчасти вспомоществованiе — — Прежде, признаюсь, я не хотелъ бы даже этого, но теперь, опираясь на стесненное положенiе моихъ обстоятельствъ, я думаю, можно прибегнуть къ этому. — — Впрочемъ, вы сделаете, что́ только будетъ въ вашей возможности, потому что видите сами мое положенiе, и потому, что разделяете его душевно. Важность всего этого темъ более значительна, что нескоро придется мне выдать что-нибудь въ светъ. Чемъ более торопимъ себя, темъ менее подвигаемъ дело. Да и трудно это сделать, когда уже внутри тебя заключился твой неумолимый судья, строго требующiй отчета во всемъ и поворачивающiй всякiй разъ назадъ при необдуманномъ стремленiи впередъ. Теперь мне всякую минуту становится понятней, отъ чего можетъ умереть съ голода художникъ, тогда какъ кажется, что онъ можетъ большiя набрать деньги. Я уверенъ, что не одинъ изъ близкихъ даже мне людей, думая обо мне, говоритъ: "Ну, что́ бы могъ сделать этотъ человекъ, еслибы захотелъ! Ну, издавай онъ всякiй годъ по такому тому, какъ "Мертвыя Души", — онъ бы могъ доставить себе двадцать тысячь годового дохода." А того никто не разсмотритъ, что этотъ томъ, со всеми его недостатками и грехами непростительными, сто́итъ почти пятилетней работы, стало быть, можетъ назваться вполне выработаннымъ кровью и по́томъ. вынести внутреннее сильное воспитанiе душевноечто нельзя и надеяться на скорое появленiе моихъ сочиненiй— словомъ, страннымъ? Не могъ я вамъ показаться иначе, какъ такимъ: захлопотанный собою, занятый мыслiю объ одномъ себе, о моемъ внутреннемъ хозяйстве, объ управленiи моими непокорными слугами, находящимися во мне, надъ которыми всеми следовало вознестись — иначе какъ разъ очутишься въ ихъ власти — занятый всемъ этимъ, я не могъ быть откровеннымъ и светлымъ: это принадлежности безмятежной души. А моей душе еще далеко до этого. Не потому я молчу теперь, чтобы не хотелъ говорить, но потому молчу, что не умею говорить, и не нашелъ бы словъ даже, какъ разсказать то, что̀ захотелъ бы разсказать. Но я заговорился, кажется.... Впрочемъ это слово изъ моей душевной исповеди. А душевная исповедь должна быть доступна всегда сердцу близкаго намъ друга."

"Получили ли "Матео Фальконе" отъ Жуковскаго? я интересуюсь знать о немъ; хоть это и не мое дитя, но я его воспринималъ отъ купели и торопилъ къ появленiю въ светъ. Вы заметили, я думаю, что онъ переписанъ моею рукою."

восхитило его.

освободясь изподъ опеки вдохновляющей на творчество природы, становится самъ на ея место и образуетъ изъ себя свободно творящую и сомообладающую силу? Внимательный читатель встретитъ эту тему во многихъ письмахъ Гоголя, въ более, или менее полномъ ея развитiи; но здесь она высказана впервые, и мы остановимся надъ нею, для того, чтобы подвести одинъ знаменатель во всемъ раздробленьямъ великой мысли, которая обняла, съ некотораго времени, духъ Гоголя и до техъ поръ держала его въ своихъ пределахъ, пока онъ не прiобрелъ высшихъ силъ творчества, или — сказать проще — для того, чтобы потомъ, где бы ни встретилъ читатель въ письмахъ Гоголя строки и страницы, выражающiя эту мысль, онъ бы соединялъ ихъ въ уме своемъ подъ одной общей заметкой.

— къ творчеству самоизвлекаемому — бываетъ въ жизни каждаго литературнаго таланта, но только не каждый талантъ просветляетъ, подобно Гоголю, свою оболочку, скрывающую отъ насъ его внутреннюю переработку. Притомъ же каждый писатель одаренъ своеобразнымъ способомъ самовоспитанiя, и отъ этого — замечу мимоходомъ — генiй на генiя такъ не похожъ въ своихъ внешнихъ чертахъ, хотя между ихъ натурами существуетъ глубоко скрытое внутреннее сходство. У однихъ самовоспитанiе совершается столь последовательно и спокойно, что извне почти незаметны признаки переворотовъ, совершающихся во внутреннемъ строенiи генiальной натуры; другiе, напротивъ, подобно образующимся планетамъ, ясно обнаруживаютъ кажущiйся безпорядокъ, или волненiе своихъ стихiй, въ ихъ смутной для самого генiя борьбе между собою; наконецъ, некоторые впадаютъ, по видимому, въ летаргическое состоянiе, относительно творчества, — отвращаютъ глаза отъ внешняго мiра и живутъ долгое время внутри себя. По какимъ бы превращенiямъ ни подвергалась генiальная натура, въ какiя бы отступленiя отъ общихъ, известныхъ каждому законовъ жизни ни впадала она, путь ея всё одинъ и тотъ же, дело ея всё одно и то же, какъ говоритъ о себе Гоголь. И напрасно мы стали бы определять относительныя достоинства талантовъ по гармоническому, или безпорядочному, быстрому, или медленному ихъ самоорганизованiю. Каждый изъ нихъ, взятый отдельно, представитъ проницательному наблюдателю мiръ чудесъ, устремляющiй душу къ ихъ источнику; и все они вместе, сколько ни внесло ихъ человечество въ книгу своего разуменiя, творятъ всё более и более увлекательную исторiю духа, — исторiю, которой конца не предвидится, но которая каждой новой своей страницей делается для насъ еще драгоценнее. Здесь-то скрывается причина, почему сборникъ писемъ поэта, безъ всякаго даже объяснительнаго текста, равняется по своему интересу съ лучшими созданiями его таланта, и почему мы, сколько бы ни говорили о генiальныхъ натурахъ, никогда не можемъ достаточно наговориться. Все въ нихъ, уже известное и поступившее въ сумму нашихъ знанiй, кажется свежимъ и обещаетъ для мысли новые пути, отъ одного поворота ихъ въ ту, или въ другую сторону, отъ сравненiя ихъ между собою и объясненiя одного другимъ. Напримеръ, возьмите вы эти немногiя курсивныя строкя, надъ которыми мы остановились, и поставьте ихъ рядомъ съ темъ, что̀ было высказано Шиллеромъ по тому же психологическому вопросу: они засiяютъ новымъ светомъ, и самъ Шиллеръ какъ-будто скажетъ вамъ что-то еще несказанное.

"Критика теперь сама должна отплатить мне за все, что̀ я потерялъ черезъ нее. А потерялъ я очень многое; ибо бойкость и оживленный огонь, которые были во мне, прежде нежели мне было известно хоть одно правило искусства, уже несколько летъ ко мне более не являлись. Теперь я самъ присутствую при рожденiи и развитiи моихъ созданiй, самъ наблюдаю въ себе игру одушевленiя, и моя фантазiя действуетъ не такъ свободно съ техъ поръ, какъ знаетъ, что у нея есть свидетели. Но, какъ скоро я дойду до того, что соблюденiе законовъ искусства сделается моей природой, какъ воспитанiе делается природой образованнаго человека, то и фантазiя моя обрететъ свою прежнюю свободу и будетъ стесняться только произвольными узами."

̀ для многихъ генiевъ служитъ конечною целью всехъ стремленiй. Въ его натуре заключена была особенная тоска по иной жизни, никогда недававшая ему успокоиться надолго. Эту тоску онъ чувствовалъ, не зная ей имени, уже въ четырехъ-летнемъ возрасте, и она же томила его душу потомъ, въ минуты высочайшихъ художественныхъ созерцанiй. Изъ этихъ двухъ началъ — ясновидненiя земной жизни и стремленiя къ жизни лучшей — развивается вся исторiя существованiя Гоголя. Здесь скрывается причина задачъ, на разрешенiе которыхъ онъ потратилъ лучшiе свои годы, годы успеховъ литературныхъ, годы любви и дружбы. И чемъ выше становился взглядъ его на искусство, темъ строже былъ онъ къ себе, какъ къ человеку; ибо искусство было для него только средствомъ къ устремленiю ближняго туда, куда онъ самъ стремился. Потому-то онъ часто, сознавая всю силу своего таланта, оставлялъ его надолго въ бездействiи и, вместо творческой работы, воспитывалъ свою душу въ любви и разуме христiянскомъ. Никто не подозревалъ, съ какого юнаго возраста пробудилось въ немъ сознанiе высшаго его назначенiя. Въ своей "Авторской Исповеди" онъ говоритъ, что "задумываться о будущемъ онъ началъ рано, — въ ту пору, когда все его сверстники думали еще объ играхъ", и ему "всегда казалось, что его ожидаетъ просторный кругъ действiй и что онъ сделаетъ даже что-то для общаго добра". Въ беседахъ съ своей матерью, еще задолго до переезда въ Петербургъ, онъ объявилъ ей однажды, что "не будетъ жить для себя, а для страждущихъ ближнихъ, и если удостоитъ его Богъ быть полезнымъ своему отечеству, то почтетъ себя счастливейшимъ человекомъ; но если вообразить что, можетъ быть, не допустятъ его къ тому обстоятельства, то чувствуетъ, что холодный потъ выступаетъ у него на лбу". Конечно, не одинъ Гоголь имелъ въ отрочестве такiе страстные порывы къ добру и благу ближняго, но многiе ли остались верны имъ до конца? Въ то время, когда въ Петербурге никто еще его не зналъ и ему предстояло пробивать себе дорогу въ жизни собственными, неиспытанными еще силами, онъ отказался, въ пользу своего семейства, отъ наследственнаго именiя. "Я сделалъ все, что́ могъ" (для сестеръ), писалъ онъ къ друзьямъ своимъ въ 1843 году, отвечая на упрекъ одного изъ нихъ: "отдалъ имъ свою половину именья, сто душъ, и отдалъ, будучи самъ нищимъ и не получая достаточнаго для своего собственнаго пропитанья. Наконецъ, я одевалъ и платилъ за сестеръ, и это делалъ не отъ доходовъ и излишествъ, а занимая и наделавъ долговъ, которые долженъ уплачивать." Въ томъ же письме онъ говоритъ, что уже давно все его состоянiе заключается въ крохотномъ чемодане и четырехъ парахъ белья. Дальнейшее обнаруженiе его поступковъ, изъ его переписки, покажетъ, какъ искренни были слова его, что онъ "возлюбилъ свою бедность", и какъ мало душа его склонялась къ земному. Гоголь, какъ писатель, имеетъ достоинства и значенiе, которыя каждый ценитъ сообразно съ своимъ вкусомъ и понятiями о литературе; но тотъ еще немного узналъ, кто изучилъ его, какъ писателя. Человекъ въ немъ былъ выше всего, и действiе его, какъ человека, на общество — когда онъ объяснится весь, когда онъ дастъ себя почувствовать каждому свежему сердцу — будетъ, можетъ быть, несравненно важнее по своимъ последствiямъ, нежели действiе его литературныхъ произведенiй. "Значенье писемъ моихъ (говоритъ онъ въ одномъ письме къ матери), можетъ быть, узнается после. — Старайтесь лучше видеть во мне христiянина и человека (писалъ онъ къ ней же), чемъ литератора". Конецъ перваго тома.