Перiодъ второй.
Глава IV.
Переездъ въ Петербургъ. — Инстинктъ таланта. — Письмо къ матери о петербургской жизни. — Значенiе матери въ жизни Гоголя. — Просьбы къ ней о матерiалахъ для сочиненiй. — Первыя попытки въ стремленiи къ известности. — Сожженiе поэмы въ стихахъ. — Выписки изъ нея. — Неудавшееся желанiе поступить въ число актеровъ. — Первая любовь. — Поездка за море. — Гоголь-юноша характеризуетъ самого себя. — Пребыванiе въ Любеке и Травемунде. — Воспоминанiя Гоголя объ этой поездке въ 1847 году.
Гоголь окончилъ курсъ наукъ въ 1828 году, съ правомъ на чинъ четырнадцатаго класса (отличные воспитанники выпускались съ правомъ на чинъ двенадцатаго класса), и уехалъ на родину, а оттуда, въ конце 1828 года въ Петербургъ. Съ переселенiемъ его съ юга на северъ начинается новый перiодъ его существованiя, столь резко отличный отъ предшествовавшаго, какъ отличается у птицъ время опереннаго состоянiя отъ времени неподвижнаго сиденья въ родномъ гнезде. Изъ его писемъ мы уже знаемъ, что его привлекали въ Петербургъ служба, театръ и поездка за границу. Какъ ни разнородны были эти влеченiя, но каждое изъ нихъ брало свое начало въ чувствахъ, общихъ всемъ генiальнымъ людямъ — въ сознанiи внутреннихъ силъ, въ стремленiи проявить ихъ и въ жажде славы. Гоголь не зналъ, какимъ путемъ выйти ему изъ неизвестности. Все пути къ общей пользе были для него равны, и потому его мечты о службе были такъ же теплы, такъ же нетерпеливы, какъ и мечты о духовныхъ наслажденiяхъ столичной жизни. Неопытному мальчику столица представлялась какимъ-то эдемомъ, где его ожидаютъ одне радости. "Зачемъ намъ такъ хочется видеть наше счастiе? (говоритъ онъ). Мысль о немъ и днемъ и ночью мучитъ, тревожитъ мое сердце; душа моя хочетъ вырваться изъ тесной своей обители, и я весь — нетерпенье".
Наконецъ ожиданiе его исполняется: онъ въ Петербурге.
Будучи однимъ изъ слабейшихъ воспитанниковъ въ Гимназiи, не обладая даже и умереннымъ запасомъ сведенiй по какой бы то ни было отрасли знанiя, не умея даже написать безъ орфографическихъ ошибокъ страницы, на чемъ онъ могъ основывать свою надежду на успехи въ столице? Приведенныя выше письма его доказываютъ, что онъ чуялъ въ себе врожденный всемъ талантамъ инстинктъ, устремляющiй юношу къ великому, и, по темному внушенiю этого инстинкта, искалъ себе поприща для деятельности. Въ успехе онъ не сомневался: скрытыя въ немъ силы говорили ему, что онъ назначенъ къ чему-то необыкновенному, а высокiя стремленiя къ пользе ближняго для его неопытнаго ума были тому ручательствомъ.
Но людямъ, съ которыми онъ соприкоснулся впервые въ столице, не было никакого дела до его высокихъ стремленiй. Его, безъ сомненiя, приняли везде съ тою холодностью, которая такъ непрiятно поражаетъ здесь всякаго новичка изъ провинцiи, и которая есть не что̀ иное, какъ усвоенная опытомъ осторожность столичнаго жителя въ выборе себе сотрудниковъ по службе, въ литературе, или въ какой бы то ни было сфере деятельности. Каково долженъ былъ подействовать на пламеннаго мечтателя такой прiемъ, предоставляю судить каждому, кто находился когда-либо въ его положенiи. Впрочемъ Гоголь передалъ отчасти исторiю тогдашнихъ своихъ впечатленiй въ письмахъ къ матери, изъ которыхъ я помещаю здесь выписки.
3-го января 1829 года, онъ писалъ къ ней, что на него "напала хандра или другое подобное" и что онъ "уже около недели сидитъ поджавши руки и ничего не делаетъ. Не отъ неудачъ ли это (продолжаетъ онъ), которыя меня совершенно обравнодушили ко всему? — — — Петербургъ мне показался вовсе не такимъ, какъ я думалъ. Я его воображалъ гораздо красивее, великолепнее, и слухи, которые распустили другiе о немъ, также лживы. Жить здесь не совсемъ посвински, т. е. иметь разъ въ день щи да кашу несравненно дороже, нежели думали. За квартиру мы платимъ восемдесятъ рублей (ассигнацiями) въ месяцъ за одни стены, дрова и воду. Она состоитъ изъ двухъ небольшихъ комнатъ и права — пользоваться на хозяйской кухне. Съестные припасы также не дешевы, выключая одной только дичи [которая, разумеется, лакомство не для нашего брата]; картофель продается десятками; десятокъ луковицъ репы стоитъ 30 коп. (асс.). Это все заставляетъ меня жить какъ въ пустыне. Я принужденъ отказаться отъ лучшаго своего удовольствiя — видеть театръ. Если я пойду разъ, то уже буду ходить часто, а это для меня накладно, т. е. для моего неплотнаго кармана."
Иногда нужда въ деньгахъ доходила у него до крайности. "Но впрочемъ (пишетъ онъ отъ 30-го апреля, 1829) это все пустое. Что̀ за беда посидеть какую-нибудь неделю безъ обеда? Того ли еще будетъ на жизненномъ пути? всего понаберешься. Знаю только, что если бы втрое, вчетверо, всотеро разъ было более нуждъ, и тогда оне бы не поколебали меня и не остановили меня на моей дороге. Вы не поверите, какъ много въ Петербурге издерживается денегъ. Не смотря на то, что я отказываюсь почти отъ всехъ удовольствiй, что уже не франчу платьемъ, какъ было дома, имею только пару чистаго платья для праздника или для выхода и халатъ для будня, что я тоже обедаю и питаюсь не слишкомъ роскошно, и не смотря на это все порасчету менее 120 рублей (асс.) никогда мне не обходится въ месяцъ. Какъ въ этакомъ случае не приняться за умъ, за вымыселъ, какъ бы добыть этихъ проклятыхъ, подлыхъ денегъ, которыхъ хуже я ничего не знаю въ мiре? Вотъ я и решился..."
Этими словами оправдываются следующiя весьма важныя слова Гоголя въ его безыменной записке 1847 года:
"Въ те годы, когда я сталъ задумываться о моемъ будущемъ, мысль о писательстве мне никогда не входила въ умъ, хотя мне всегда казалось, что я сделаюсь человекомъ известнымъ, что меня ожидаетъ просторный кругъ действiй и что я сделаю даже что-то для общаго добра".
Далее онъ описываетъ своей матери Петербургъ, и здесь уже заметна наблюдательность будущаго автора "Портрета", "Невскаго Проспекта", "Шинели" и другихъ пьесъ, въ которыхъ отразился Петербургъ, какъ въ зеркале.
"Петербургъ (говоритъ онъ) вовсе не похожъ на прочiя столицы европейскiя, или на Москву. Каждая столица вообще характеризуется своимъ народомъ, набрасывающимъ на нее печать нацiональности; на Петербурге же нетъ никакого характера: иностранцы, которые поселились сюда, обжились и вовсе непохожи на иностранцевъ, а Русскiе, въ свою очередь, объиностранились и сделались ни темъ, ни другимъ. Тишина въ немъ необыкновенная; никакой духъ не блеститъ въ народе; всё служащiе да должностные, все толкуютъ о своихъ департаментахъ да коллегiяхъ — — Забавна очень встреча съ ними на проспектахъ, тротуарахъ. Они до того бываютъ заняты мыслями, что, поравнявшись съ кемъ-нибудь изъ нихъ, слышишь, какъ онъ бранится и разговариваетъ самъ съ собою; иной приправляетъ телодвиженiями и размашками рукъ. — — — Домъ, въ которомъ обретаюсь я, содержитъ въ себе 2-хъ портныхъ, одну маршандъ-де-модъ, сапожника, чулочнаго фабриканта, склеивающаго битую посуду, декатировщика и красильщика, кондитерскую, мелочную лавку, магазинъ сбереженiя зимняго платья, табачную лавку и наконецъ привиллегированную повивальную бабку. Натурально, что этотъ домъ долженъ быть весь облепленъ золотыми вывесками.
"Я живу на четвертомъ этаже, но чувствую, что и здесь мне не очень выгодно. Когда еще стоялъ я вместе съ (А. С.) Данилевскимъ, тогда ничего, а теперь очень ощутительно для кармана; что̀ тогда платили пополамъ, за то самое я плачу теперь одинъ. Но впрочемъ мои работы повернулись, и я, наблюдая внимательно за ними, надеюсь въ недолгомъ времени добыть же что̀-нибудь. Если получу верный и несомненный успехъ, напишу къ вамъ объ этомъ подробнее."
Далее онъ описываетъ петербургскiя гулянья, но говоритъ, что все они для него "несносны, особливо екатерингофское первое мая. Все удовольствiе состоитъ въ томъ, что прогуливающiеся садятся въ кареты, которыхъ рядъ тянется более нежели на 10 верстъ, и притомъ такъ тесно, что лошадиныя морды задней кареты дружески целуются съ богато-убранными, длинными гайдуками".
Это ужъ черта, что называется, гоголевская!
Всего замечательнее въ переписке Гоголя-юноши съ матерью — нравственная зависимость его отъ нея. Для Гоголя мать, въ начале жизни, была все: поверенная сокровеннейшихъ движенiй души его, утешительница и наставница, слушательница и, вероятно, критикъ первыхъ его опытовъ въ стихахъ и въ прозе, помощница во всехъ его предпрiятiяхъ, и, наконецъ, опора его душевной чистоты. Все это я, по возможности, докажу выписками изъ его писемъ къ ней.
"Теперь вы, почтенейшая маминька (говоритъ онъ во второмъ письме къ ней изъ Петербурга), мой добрый ангелъ-хранитель, теперь васъ прошу, въ свою очередь, сделать для меня величайшее изъ одолженiй. Вы имеете тонкiй, наблюдательный умъ, вы знаете обычаи и нравы Малороссiянъ нашихъ, и потому, я знаю, вы не откажитесь сообщать мне ихъ въ нашей переписке. Въ следующемъ письме я ожидаю отъ васъ описанiя полнаго паряда сельскаго дьячка отъ верхняго платья до самихъ сапоговъ, съ поименованiемъ, какъ все это называлось у самыхъ закоренелыхъ, самыхъ древнихъ, самыхъ наименее переменившихся Малороссiянъ, — равнымъ образомъ названiя платья, носимаго нашими крестьянскими девками до последней ленты, также нынешними замужними и мужиками. Вторая статья: названiе точное и верное платья, носимаго до временъ гетманскихъ. Вы помните? разъ мы видели въ нашей церкви одну девку, одетую такимъ образомъ. Объ этомъ можно будетъ распросить старожиловъ. Я думаю, Анна Матвеевна или Агафiя Матвеевна много знаютъ кое-чего изъ давнихъ годовъ. Еще — обстоятельное описанiе свадьбы, не упуская наималейшихъ подробностей. Объ этомъ можно распросить Демьяна [кажется, такъ его зовутъ; прозванiя не вспомню], котораго мы видели учредителемъ свадебъ и который зналъ. по видимому, все возможныя поверья и обычаи. Еще несколько словъ о колядкахъ, о Иване Купале, о русалкахъ. Если есть кроме того какiе-либо духи или домовые, то о нихъ подробнее, съ ихъ названiями и делами. Множество носится между простымъ народомъ поверiй, страшныхъ сказанiй, преданiй, разныхъ анекдотовь и проч., и проч., и проч. Все это будетъ для меня чрезвычайно занимательно. На этотъ случай и чтобы вамъ не было тягостно, великодушная, добрая моя маминька, советую иметь корреспондентовъ въ разныхъ местахъ нашего повета. Александра Федоровна, которой сметливости и тонкимъ замечанiямъ я всегда удивлялся, можетъ въ этомъ случае оказать намъ очень большую помощь. — — — Еще прошу васъ выслать мне две папинькины малороссiйскiя комедiи: "Овца-Собака" и "Романа съ Парасскою". Здесь такъ занимаетъ всехъ все малороссiйское, что я постараюсь попробовать, нельзя ли одну изъ нихъ поставить на здешнiй театръ. За это по крайней мере достался бы мне хотя небольшой сборъ. А по моему мненiю, ничего не должно пренебрегать, на все нужно обращать вниманiе. Если въ одномъ неудача, можно прибегнуть къ другому, въ другомъ — къ третьему и такъ далее. Самая малость иногда служитъ большою помощью."
Въ это время Гоголю представился прекрасный случай съездить съ кемъ-то за границу; но тотъ, кто долженъ былъ это устроить, вдругъ умеръ. Гоголь называетъ его своимъ "великодушнымъ другомъ" и говоритъ, что это было "одно существо, къ которому онъ истинно привязался было навсегда". Вступить въ службу обыкновеннымъ порядкомъ онъ не решался, пугаясь механической канцелярской работы и, по его выраженiю, "стоялъ въ раздумьи на жизненномъ пути, ожидая решенiя еще некоторымъ своимъ ожиданiямъ". Между темъ онъ опять просилъ у матери (въ письме отъ 22-го мая, 1829) сведенiй о малороссiйскихъ обычаяхъ.
"Время свое (писалъ онъ) я такъ расположилъ, что и самое отдохновенiе, если не теперь, то вскорости, принесетъ мне существенную пользу. Между прочимъ, я прошу васъ, почтеннейшая маминька, узнать теперь о некоторыхъ играхъ изъ карточныхъ: у Панхвиля какъ играть и въ чемъ состоитъ онъ? равнымъ образомъ что̀ за игра Пашокь, семь листовъ? изъ хороводныхъ въ хрещика, въ журавля. Если знаете другiя какiя, то не премините. У насъ есть поверья въ некоторыхъ нашихъ хуторахъ, разныя повести, разсказываемыя простолюдинами, въ которыхъ участвуютъ духи и нечистые. Сделайте милость удружите мне которою-нибудь изъ нихъ."
Очевидно, что онъ собиралъ матерiалы для повестей, которыя составили "Вечера на Хуторе близъ Диканьки". Но прежде нежели онъ обратился къ родной еще нетронутой почти никемъ почве поэзiи, его фантазiя сделала несколько попытокъ въ подражанiе читанному имъ въ книгахъ. Не многiе могли бы по нимъ угадать, что̀ можетъ выдти со временемъ изъ начинающаго писателя. Способности будущаго знаменитаго поэта не получили еще техъ граней, которыми они сверкаютъ въ глаза каждому, и нужно было ему встретиться разве съ глубокимъ знатокомъ талантовъ, чтобъ обратить на себя особенное вниманiе. Ничего подобнаго, покаместь, не случилось, темъ более, что Гоголь самъ боялся гласности и прокладывалъ себе дорогу къ литературнымъ успехамъ тайкомъ даже отъ ближайшихъ друзей своихъ. Онъ написалъ стихотворенiе "Италiя" и отправилъ его incognito къ издателю "Сына Отечества", можетъ быть для того только, чтобъ узнать, удостоятся ли его стихи печати. Стихи были напечатаны, и вотъ эти первые черты пера, которому предстояло столь высокое развитiе.
ИТАЛІЯ.
"Италiя — роскошная страна!
По ней душа и стонетъ и тоскуетъ.
Она вся рай, вся радости полна,
И въ ней любовь роскошная веснуетъ:
Бежитъ, шумитъ задумчиво волна
И берега чудесные цалуетъ;
Въ ней небеса прекрасныя блестятъ;
Лимонъ горитъ и веетъ ароматъ.
"И всю страну объемлетъ вдохновенье,
На всемъ печать протекшаго лежитъ;
Самъ пламенный, изъ снежныхъ странъ спешитъ,
Душа кипитъ, и весь онъ — умиленье,
Въ очахъ слеза невольная дрожитъ;
Онъ погруженъ въ мечтательную думу,
Внимаетъ делъ давно минувшихъ шуму.
"Здесь низокъ мiръ холодной суеты,
Здесь гордый умъ съ природы глазъ не сводитъ,
И радужной въ сiяньи красоты
И жарче и ясней по небу солнце ходитъ.
И чудный шумъ и чудныя мечты
Здесь море вдругь спокойное наводитъ.
Въ немъ облаковъ мелькаетъ резвый ходъ,
Зеленый лесъ и синiй неба сводъ.
"А ночь, а ночь вся вдохновеньемъ дышетъ.
Какъ спитъ земля, красой упоена!
И страстно миртъ надъ ней главой колышетъ,
Среди небесъ, въ сiянiи луна
Глядитъ на мiръ, задумалась, и слышитъ,
Какъ подъ весломъ проговоритъ волна;
Какъ черезъ садъ октавы пронесутся,
"Земля любви и море чарованiй!
Тотъ садъ, где въ облаке мечтанiй
Еще живутъ Рафаэль и Торкватъ!
Узрю ль тебя я, полный ожиданiй?
Душа въ лучахъ, и думы говорятъ,
Я въ небесахъ весь звукъ и трепетанье!
Между темъ у Гоголя была въ запасе поэма "Ганцъ Кюхельгартен", написанная, какъ сказано на заглавномъ листке, въ 1827 году. Не доверяя своимъ силамъ и боясь критики, Гоголь скрылъ это раннее произведенiе свое подъ псевдонимомъ В. Алова. Онъ напечаталъ его на собственный счетъ, вследъ за стихотворенiемъ "Италiя", и роздалъ экземпляры книгопродавцамъ на коммисiю. Въ это время онъ жилъ вместе съ своимъ землякомъ и соученикомъ по Гимназiи Н. Я. Прокоповичемъ, который по этому-то и зналъ, откуда выпорхнулъ "Ганцъ Кюхельгартенъ". Для всехъ прочихъ знакомых Гоголя это оставалось непроницаемою тайною. Некоторые изъ нихъ — и въ томъ числе П. А. Плетневъ, котораго Гоголь зналъ тогда еще только по имени, и М. П. Погодинъ получили incognito по экземпляру его поэмы; но авторъ никогда ни однимъ словомъ не далъ имъ понять, отъ кого была прислана книжка. Онъ притаился за своимъ псевдонимомъ и ждалъ, что̀ будутъ говорить о его поэме. Ожиданiя его не оправдались. Знакомые молчали или отзывались о "Ганце" равнодушно, а между темъ Н. Полевой прихлопнулъ ее въ своемъ журнале насмешкою, отъ которой сердце юноши-поэта сжалось болезненною скорбью. "Имъ овладела (скажемъ его словами) та разборчивая, мнительная боязнь за свое непорочное имя, которая чувствуется юношею, носящимъ въ душе благородство таланта, которая заставляетъ если не истреблять, то по крайней мере скрывать отъ света те произведенiя, въ которыхъ онъ самъ видитъ несовершенство". Онъ бросился съ своимъ вернымъ слугой Якимомъ по книжнымъ лавкамъ, отобралъ у книгопродавцевъ экземпляры, нанялъ нумеръ въ гостиннице, и сжегъ все до одного.
Гоголь, по видимому, не подозревалъ, что Прокоповичъ зналъ, кто авторъ "Ганца Кюхельгартена", — иначе онъ, дорожа своей литературной тайною, просилъ бы прiятеля не разглашать ея. Что́ касается до слуги малороссiянина, то онъ былъ неграмотенъ и разсказывалъ впоследствiи одному изъ моихъ друзей только о сожженiи какой-то книги, — но какая то была книга, объ этомъ г. Прокоповичъ объявилъ мне только после смерти поэта. Ему же обязанъ я бо́льшею частью сведений о первомъ перiоде жизни Гоголя. Прокоповичъ былъ неразлучнымъ спутникомъ поэта отъ самаго вступленiя его въ Гимназiю Князя Безбородко до выезда за границу. Ни о комъ Гоголь не отзывался впоследствiи съ такимъ братскимъ чувствомъ, какъ объ этомъ свидетеле его первыхъ усилiй проложить себе дорогу въ жизни, и никто не зналъ такъ Гоголя-юноши, какъ Прокоповичъ.
Считаю нелишнимъ познакомить читателей съ "Ганцомъ Кюхельгартеномъ", чтобъ показать, съ чего можетъ начинать такой писатель, какъ Гоголь, и въ какихъ потемкахъ блуждаетъ иногда талантъ, отъискивая свой истинный путь. Прежде всего обратите вниманiе на предисловiе: какъ ребячески авторъ ухищряется заинтересовать въ свою пользу публику.
"Предлагаемое сочиненiе никогда бы не увидело света, еслибъ обстоятельства, важныя для одного только автора, не побудили его къ тому. Это произведенiе его восемнадцатилетней юности. Не прiнимаясь судить ни о достоинстве, ни о недостаткахъ его, и предоставляя это просвещенной публике, скажемъ только то, что многiя изъ картинъ сей идиллiи, къ сожаленiю, не уцелели; оне, вероятно, связывали более ныне разрозненные отрывки и дорисовывали изображенiе главнаго характера. По крайней мере мы гордимся темъ, что по возможности споспешествовали свету ознакомиться съ созданьемъ юнаго таланта."
Что̀ касается до самой поэмы, то она, очевидно, была внушена неопытному школьнику чтенiемъ "Луизы", Фосса, въ переводе Теряева; даже героиня поэмы называется Луизою, — а пасторъ, ея отецъ, списанъ довольно рабски съ фоссова "добросердаго пастора Гринарскаго". Действiе вертится на борьбе Ганса между любовью къ простенькой деревенской девушке и жаждою славы. Онъ покидаетъ свою возлюбленную, пускается въ широкiй светъ, узнаетъ, что люди холодны, и возвращается къ своей Луизе. Авторъ не напрасно оговорился въ предисловiи касательно несвязности этого "созданiя юнаго таланта", будто бы спасеннаго какъ-то отъ утраты. Оно состоитъ изъ кусковъ, которые едва кой-какъ держатся вместе. Силы поэта были еще слишкомъ слабы для произведенiя чего-нибудь стройнаго целаго. Онъ былъ способенъ вдохновляться только отрывочными представленiями и извлекалъ поэзiю не изъ жизни, а изъ того, что поражало его воображенiе въ науке и литературе. Заметно, что классическiй мiръ возбудилъ въ немъ особенное сочувствiе. Вотъ какъ онъ передаетъ, въ одномъ изъ многочисленныхъ своихъ эпизодовъ, представленiя свои о древней Грецiи:
"Земля классическихъ, прекрасныхъ созиданiй,
И славныхъ делъ и вольности земля,
Афины! къ вамъ, въ жару чудесныхъ трепетанiй,
Воть отъ треножниковъ до самаго Пирея
Кипитъ, волнуется торжественныи народъ:
Где речь Эсхинова, гремя и пламенея,
Великъ сей мраморный изящный Парфенонъ!
Колоннъ дорическихъ онъ рядомъ обнесенъ;
Минерву Фидiй въ немъ переселилъ резцомъ,
И блещетъ кисть Парразiя, Зевксиса.
Ведетъ высокое о дольнемъ мiре слово:
Кому за доблести безсмертiе готово,
Кому позоръ, кому венецъ.
Фонтановъ стройныхъ шумъ, нестройныхъ песней клики;
Персидскiй Кандисъ весь испещренный блеститъ,
И вьются легкiя туники.
Стихи Софокловы порывисто звучатъ;
Венки лавровые торжественно летятъ;
Архонты, воины, служители Амура
Спешатъ прекрасную науку изучить:
Какъ жизнью жить, какъ наслажденье пить.
Но вотъ Аспазiя; не смеетъ и дохнуть
Какъ жарки те уста! какъ пламенны те речи!
И, темныя какъ ночь, те кудри какъ нибудь
Волнуясь, падаютъ на грудь,
На беломраморныя плечи.
Плющемъ увенчаны вакхическiя девы,
Бегутъ нестройною, неистовой толпой
Въ священный лесъ; все скрылось... что̀ вы? где вы?...
Но вы пропали, я одинъ.
Хотя бы Фавнъ пришелъ съ долинъ,
Хотя бъ прекрасная Дрiада
Мне показалась въ мраке сада.
О какъ чудесно вы свой мiръ
Какъ вы его обворожили!
А нашъ — и беденъ онъ и сиръ,
И расквадраченъ весь на мили."
А вотъ картина падшей Грецiи.
"Печальны древности Афинъ.
Среди глухихъ стоитъ равнинъ.
Печаленъ следъ вековъ усталыхъ:
Изящный памятникъ разбитъ;
Одни обломки уцелели.
Еще доныне величавъ
Чернеетъ дряхлый архитравъ
И вьется плющъ по капители;
Въ давно заглохшiе окопы.
Еще блеститъ сей дивный фризъ,
Сiи рельефные метопы;
Еще доныне здесь груститъ
Рой ящерицъ по немъ скользитъ.
На мiръ съ презреньемъ онъ глядитъ.
Всё тотъ же онъ великолепный,
Временъ минувшихъ вдавленъ въ тму
"Печальны древности Афинъ.
Облокотясь на мраморъ хладный,
Напрасно путникъ алчетъ жадный
Напрасно силится развить
Протекшихъ делъ истлевшiй свитокъ.
Ничтоженъ трудъ безсилъныхъ пытокъ.
Везде читаетъ смутный взоръ
Промежъ колонъ чалма блистаетъ,
И мусульманинъ по стенамъ,
По симъ обломкамъ, камнямъ, рвамъ
Коня свирепо напираетъ,
"
Востокъ, съ своими фантастическими верованiями и яркими картинами природы, также пленялъ въ то время молодое воображенiе поэта, и онъ возсоздалъ читанное о Востоке въ следующей форме.
"Въ стране, где сверкаютъ живые ключи
Где, чудно сiяя, блистаютъ лучи,
Дыханiе амры и розы ночной
И въ воздухе тучи куренiй висятъ;
Плоды Мангустана златые горятъ;
И смело накинутъ небесный шатеръ,
—
То блещутъ, трепещутъ рои мотыльковъ.
Я вижу тамъ пери. Въ забвеньи, она
Не видитъ, не внемлетъ, мечтанiй полна.
Какъ солнца два, очи небесно горятъ;
Дыханiе лилiй серебрянныхъ чадъ,
Когда засыпаетъ истомленный садъ,
И ветеръ ихъ вздохи развеетъ порой,
А голосъ — какъ звуки сиринды ночной,
Когда ими звукнетъ резвясь Исразилъ,
Иль плески Хиндары таинственныхъ струнъ.
А что̀ же улыбка? а что жъ поцелуй?
Но вижу, какъ воздухъ, она ужъ летитъ,
Постой, оглянися? — Не внемлетъ она
И въ радуге тонетъ, и вотъ невидна.
Но воспоминанье мiръ долго хранитъ,
".
"Ужъ издали белеетъ скромный домикъ
Вильгельма Бауха, мызника. Давно
Женившися на дочери пастора,
Его состроилъ онъ. Веселый домикъ!
Красивою и звонкой черепицей.
Вокругъ каштаны старые стоятъ,
Нависши ветвями, какъ будто въ окна
Хотятъ продраться; изъ-за нихъ мелькает,
И хитро сделана самимъ Вильгельмомъ.
По ней виситъ и змейкой вьется хмель.
Съ окна протянутъ шестъ; на немъ белье
Блистаетъ белое предъ солнцемъ. Вотъ
Мохнатыхъ голубей; протяжно клохчутъ
Индейки; хлопая встречаетъ день
Крикунъ петухъ и по двору вотъ важно,
Межъ пестрыхъ куръ, онъ кучи разгребаетъ
Ручныя козы и резвяся щиплютъ
Душистую траву. Давно курился
Ужъ дымъ изъ белыхъ трубъ; курчаво онъ
Вился и облака прiумножалъ.
И серые торчали кирпичи,
Где древнiе каштаны стлали тень,
Которую перебегало солнце,
Когда вершину ихъ ветръ резво колыхалъ,
Стоялъ съ утра дубовый столъ..." и проч.
Приведу, далее, картину невиденнаго тогда еще авторомъ моря.
"Съ прохладою, спокойный, тихiй вечеръ
Спускается; прощальные лучи
И искрами живыми, золотыми
Деревья тронуты, и вдалеке
Виднеютъ сквозь туманъ морской утесы
Все разноцветные. Спокойно все.
Да тихiй шумъ въ воде всплеснувшей рыбы
Чуть пробежитъ и вздернетъ море рябью,
Да ласточка, крыломъ черкнувши моря,
"
Следующее место въ эпилоге къ поэме замечательно по контрасту съ темъ, что̀ писалъ Гоголь о Германiи летъ черезъ десять въ письмахъ къ своей ученице (читатель найдетъ ихъ впереди).
"Веду съ невольнымъ умиленьемъ
Я песню тихую мою
И съ неразгаданнымъ волненьемъ
Страна высокихъ помышленiй!
Воздушныхъ призраковъ страна!
О, какъ тобой душа полна:
Тебя обнявъ, какъ некiй генiй,
И чуднымъ строемъ песнопенiй
Свеваетъ облака заботъ."
Не снискавъ известности на поприще литературномъ, Гоголь обратился къ театру. Успехи его на гимназичекой сцене внушали ему надежду, что здесь онъ будетъ въ своей стихiи. Онъ изъявилъ желанiе вступить въ число актеровъ и подвергнуться испытанiю. Неизвестно, какую роль долженъ былъ онъ играть на пробномъ представленiи, только игру его забраковали начисто, и я не знаю, приписать ли это робости молодого человека, невидавшаго света. Какъ бы то ни было, но Гоголь долженъ былъ отказаться отъ театра после первой неудачной репетицiи и оставался несколько времени въ самомъ непрiятномъ положенiи — въ положенiи басеннаго муравья, въехавшаго въ городъ на возу съ сеномъ.
Къ неудачамъ въ литературе и на сцене присоединилось еще одно горе, тяжелее всего налегающее на молодое сердце. Онъ влюбился въ какую-то девушку или даму, недоступную для него въ его положенiи. При своей врожденной скрытности и при своемъ расположенiи къ мрачному отчаянiю, онъ могъ дойти до страшнаго душевнаго разстройства; но его спасла мысль — ехать за границу. Мы знаемъ изъ гимназическаго его письма, что эта мысль давно уже его занимала; но, видно, неудобства къ ея осуществленiю преодолевали въ немъ силу желанiя видеть чудныя места, о которыхъ онъ начитался въ книгахъ. Теперь все препятствiя исчезли передъ желанiемъ бежать изъ края, въ которомъ онъ не можетъ быть счастливъ, въ которомъ живетъ недоступная для него красота, и проч. и проч., какъ обыкновенно говорятъ и думаютъ молодые влюбленные. Всего лучше — послушаемъ, какъ онъ самъ описываетъ мученiя своей любви въ письме къ матери, отъ 24-го iюля 1829 года.
"Теперь, собираясь съ силами писать къ вамъ, не могу понять, отъ чего перо дрожитъ въ руке моей; мысли тучами налегаютъ одна на другую, не давая одна другой места, и непонятная сила нудитъ и вместе отталкиваетъ ихъ излиться предъ вами и (открыть) всю глубину истерзанной души. Я чувствую налегшую на меня справедливымъ наказанiемъ тяжкую десницу Всемогущаго. Но какъ ужасно это наказанiе! Безумный, я хотелъ было противитъся этимъ вечно неумолкаемымъ желанiямъ души, которыя одинъ Богъ вдвинулъ въ меня, претворилъ меня въ жажду, ненасытимую бездейственною разсеянностью света. Онъ указалъ мне путь въ землю чуждую, чтобы тамъ воспитать свои страсти въ тишине, въ уединенiи, въ шуме вечнаго труда и деятельности, чтобы я самъ по несколькимъ ступенямъ поднялся на высшую, откуда бы былъ въ состоянiи разсеевать благо и работать на пользу мiра. И я осмелился откинуть эти божественные помыслы и пресмыкаться въ столице здешней — — где не представляется совершенно впереди ничего! — — — Я решился, въ угодность вамъ больше, служить здесь во что̀ бы ни стало. Но Богу не было этого угодно. Везде совершенно я встречалъ одне неудачи и — что̀ всего страннее — тамъ, где ихъ вовсе нельзя было ожидать. Люди, совершенно неспособные, безъ всякой протекцiи легко получали то, чего я съ помощью своихъ покровителей не могъ достигнуть. Не явно ли онъ наказывалъ меня этими всеми неудачами, въ намеренiи обратить на путь истинный? Что жъ? я и тутъ упорствовалъ; ожидалъ целые месяцы, не получу ли чего; наконецъ... какое ужасное наказанiе! Ядовитее и жесточе его для меня ничего не было въ мiре. Я не могу, я не въ силахъ написать.... Маминька, дражайшая маминька! Я знаю, вы одне истинный другъ мне. Поверите ли? и теперь, когда мысли мои уже не темъ заняты, и теперь, при напоминанiи, невыразимая тоска врезывается въ сердце. Однимъ вамъ я только могу сказать... Вы знаете, что я былъ одаренъ твердостью, даже редкою въ молодомъ человеке... Кто бы могъ ожидать отъ меня подобной слабости? Но я виделъ ее... нетъ, не назову ея... она слишкомъ высока для всякаго, не только для меня. Я бы назвалъ ее ангеломъ, но это выраженiе — — не кстати для нея. — — Это божество, но облеченное слегка въ человеческiя страсти. Лице, котораго поразительное блистанiе въ одно мгновенiе печатлеется въ сердце, глаза, быстро пронзающiе душу, но ихъ сiянiя, жгучаго, проходящаго насквозь всего, не вынесетъ ни одинъ изъ человековъ. О, еслибы вы посмотрели на меня тогда!... Правда, я умелъ скрывать себя отъ всехъ, но укрылся ли отъ себя? Адская тоска съ возможными муками кипела въ груди моей. О, какое жестокое состоянiе! Мне кажется, если грешнику уготованъ адъ, то онъ не такъ мучителенъ. Нетъ, это не любовь была... я по крайней мере не слыхалъ подобной любви. Въ порыве бешенства и ужаснейшихъ душевныхъ терзанiй, я жаждалъ, кипелъ упиться однимъ только взглядомъ, только одного взгляда алкалъ я... Взглянуть на нее еще разъ — вотъ бывало одно, единственное желанiе, возраставшее сильнее (и) сильнее, съ невыразимою едкостью тоски.
"Съ ужасомъ осмотрелся и разгляделъ я свое ужасное состоянiе. Все совершенно въ мiре было для меня тогда чуждо, жизнь и смерть равно не сносны, и душа не могла дать отчета въ своихъ явленiяхъ. Я увиделъ, что мне нужно бежать отъ самаго себя, если я хотелъ сохранить жизнь, водворить хотя тень покоя въ истерзанную душу. Въ умиленiи, я призналъ невидимую десницу, пекущуюся о мне, и благословилъ такъ давно назначаемый путь мне. Нетъ это существо, которое Онъ послалъ лишить меня покоя, разстроить шатко созданный мiръ мой, не была женщина. Если бы она была женщина, она бы всею силою своихъ очарованiй не могла произвесть такихъ ужасныхъ, невыразимыхъ впечатленiй. Это было божество, Имъ созданное, часть Его же самаго. Но, ради Бога, не спрашивайте ея имени! Она слишкомъ высока, высока!
"Итакъ я решился. Но къ чему, какъ приступить? Выездъ за границу такъ труденъ, хлопотъ такъ много. Но лишь только я принялся, все, къ удивленiю моему, пошло какъ нельзя лучше; я даже легко получилъ пропускъ. Одна остановка была наконецъ за деньгами; но вдругъ получаю следуемыя въ Опекунскiй Советъ. Я сейчасъ отправился туда и узналъ, сколько они могутъ намъ дать просрочки на уплату процентовъ; узналъ, что просрочка длится на четыре месяца после сроку, съ платою по пяти рублей отъ тысячи въ каждый месяцъ штрафу. Стало быть до самаго ноября месяца будутъ ждать. Поступокъ решительный, безразсудный; но что̀ же было мне делать?... Все деньги, следуемыя въ Опекунскiй Советъ, оставилъ я себе и теперь могу решительно сказать — больше отъ васъ не требую. Одни труды мои и собственно прилежанiе будутъ награждать меня. Что̀ же касается до того, какъ вознаградить эту сумму, какъ внесть ее сполна, вы имеете полное право данною и прилагаемою мною при семъ доверенностью продать следуемое мне именiе, часть, или все, заложить его, подарить, и проч. Во всемъ оно зависитъ отъ васъ совершенно. — —
"Не огорчайтесь, добрая, несравненная маминька! Этотъ переломъ для меня необходимъ. Это училище непременно образуетъ меня. Я имею дурной характеръ, испорченный и избалованный нравъ [въ этомъ признаюсь я отъ чистаго сердца]; лень и безжизненное для меня здесь пребыванiе непременно упрочили бы мне ихъ на векъ. Нетъ, мне нужно переделать себя, переродиться, оживиться новою жизнью, разцвесть силою души въ вечномъ труде и деятельности; и если я не могу быть счастливъ [нетъ, я никогда не буду счастливъ для себя: это божественное существо вырвало покой изъ груди моей и удалилось отъ меня], по крайней мере всю жизнь посвящу для счастiя и блага себе подобныхъ.
"Но не ужасайтесь разлуки: я не далеко поеду. Путь мой теперь лежитъ въ Любекъ. — — — Что же касается до свиданiя нашего, то не менее, какъ черезъ два или три года могу я быть въ Васильевке вашей. — — —
"Принося чувствительнейшую и невыразимую благодарность за ваши драгоценныя известiя о Малороссiянахъ, прошу васъ убедительно не оставлять и впредь таковыми письмами. Въ тиши уединенiя я готовлю запасъ, котораго порядочно не обработавши, не пущу въ светъ. Я не люблю спешить, а темъ более занимать поверхностно. Прошу также, добрая и несравненная маминька, ставить какъ можно четче имена собственныя и вообще разныя малороссiйскiя проименованiя. Сочиненiе мое, если когда выдетъ, будетъ на иностранномъ языке, и темъ более мне нужна точность, не исказить неправильными именованiями существеннаго имени нацiи."
Черезъ неделю по отправке этого письма, Гоголь писалъ къ матери уже изъ Любека. Онъ извинялся передъ нею въ огорченiяхъ, которыя причинялъ ей своими поступками, тосковалъ въ разлуке съ нею, выражалъ сомненiе, точно ли онъ повиновался указанiю свыше, удаляясь изъ отечества.
"Часто я думаю о себе (писалъ онъ), зачемъ Богъ, создавъ сердце, можетъ, единственное, покрайней мере, редкое въ мiре, — чистую, пламенеющую жаркою любовью ко всему высокому и прекрасному душу, зачемъ Онъ далъ всему этому такую грубую оболочку? зачемъ Онъ оделъ все это въ такую странную смесь противоречiй, упрямства, дерзкой самонадеянности и самаго униженнаго смиренiя?"
Вотъ внутреннiй портретъ Гоголя, нарисованный имъ самимъ. Черты этого образа съ летами прояснялись, облагороживались и становились всё выше и величественнее, но основанiя были всё теже. И теперь, когда мы знаемъ его въ разные перiоды его жизни, мы, подобно ему, невольно задаемъ себе вопросъ: зачемъ существовало это действительно редкое сердце, для чего явилась предъ нами эта чистая, пламенная и высокая душа въ вечной борьбе съ собственными противоречiями? Большую часть жизни употребилъ Гоголь на анализъ самаго себя, какъ нравственнаго, предстояшаго предъ лицемъ Бога существа, и какъ бы только случайно вдавался иногда въ деятельность другого рода, которая составила его земную славу, — зачемъ, для чего это? Трудно предлагать ответъ на эти вопросы, пока не все приведено въ известность, что̀ относится къ Гоголю, и пока не определилось вполне его историческое значенiе, какъ человека; его можно только предчувствовать.
Но возвратимся къ письмамъ. Гоголь самъ — лучшiй свой бiографъ, и если бы были напечатаны все его письма, то не много нужно было бы прибавить къ нимъ объясненiй для уразуменiя исторiи его внутренней жизни. Хотя онъ и говоритъ, что сокровеннейшихъ движенiй души своей онъ не вверялъ никому, но это, кажется, потому говоритъ онъ, что онi оставались и для него не совсемъ ясными. Въ разныя времена и подъ разными влiянiями онъ высказывалъ свои задушевныя тайны по частямъ, и никогда не могъ силою воспоминанiя собрать этихъ частей въ одно; но для насъ, можетъ быть, это будетъ въ свое время возможно. Станемъ же общими силами приводить въ известность и ясность все неизвестное и неясное въ его жизни, смиряя въ себе по возможности эгоистическiя чувства.
какъ сказали ему, происходили въ немъ отъ золотухи. Онъ описалъ матери подробно Любекъ и даже набросалъ перомъ видъ улицы изъ окна своей квартиры. Его поразили старинные готическiе храмы, немецкiе узкiе дома въ пять и въ шесть этажей, немецкая опрятность комнатъ и улицъ, щеголеватые костюмы поселянокъ на рынкахъ и простота жизни богатыхъ горожанъ.
"Извощиковъ (говоритъ онъ) нетъ въ помине. За то вы увидите огромныя фуры, которыя здесь въ большомъ употребленiи, посреди которыхъ укреплены на ремняхъ ящики [въ роде висячаго стула]. Въ этихъ-то фурахъ вы увидите семейство, достойное фламанской школы, везущее въ городъ продукты. Въ ящике обыкновенно сидитъ мать съ дочерью; на лошади, запряженной въ фуру, верхомъ усаживается сынъ; если же обретается зять, то и тотъ себе находитъ место на той же самой лошади; а сзади уже пешкомъ какой-нибудь по нашему наймытъ. За то ужъ и езда: ничего хуже я не знаю. Лошади здоровы и жирны, какъ волы, а между темъ не скорее ихъ идутъ."
Описанiя его отличаются простотою, но въ нихъ безпрестанно мелькаютъ черты будущаго великаго живописца людей и природы. Окрестности Любека онъ нашелъ довольно привлекательными, но отдалъ преимущество видамъ своей родины по реке Псёлу, которая, можетъ быть, тогда уже была описана имъ въ "Сорочинской Ярмарке" Любекскiе Немцы показались ему учтивее и добрее Англичанъ, съ которыми онъ провелъ шесть сутокъ на пароходе. Новые, невиданные нигде предметы не произвели на него такого живого, потрясающаго впечатленiя, какъ онъ воображалъ, мечтая за годъ передъ темъ о поездке за море.
Черезъ двенадцать дней, Гоголь писалъ къ матери изъ Травемунда и уже готовился къ возвращенiю въ Россiю.
"Не смотря на мое желанiе (говорилъ онъ), я не долженъ пробыть долго въ Любеке: я не могу, я не въ силахъ прiучить себя къ мысли, что вы безпрестанно печалитесь, полагая меня въ такомъ далекомъ разстоянiи".
въ деньгахъ. Черезъ осмьнадцать летъ, въ безыменной записке, онъ объясняетъ несколько иначе причину своего скораго возвращенiя, относя тоску свою къ друзьямъ и товарищамъ детства. Но онъ писалъ ее для печати и потому, вероятно, скрылъ имя матери подъ более общимъ наименованiемъ. Вотъ его слова.
"Можетъ быть, это было просто то непонятное поэтическое влеченiе, которое тревожило иногда и Пушкина, — ехать въ чужiе края, единственно затемъ, чтобы, по выраженiю его,
Подъ небомъ Африки моей
Вздыхать о сумрачной Россiи.
Какъ бы то ни было, но это противувольное мне самому влеченiе было такъ сильно, что не прошло 5 месяцевъ по прибытiи моемъ въ Петербургъ, какъ я селъ уже на корабль, не будучи въ силахъ противиться чувству, мне самому непонятному. Проэктъ и цель моего путешествiя были очень неясны. Я зналъ только то, что еду вовсе не затемъ, что бы насладиться лучшими краями, но скорей, чтобы натерпеться, точно какъ бы предчувствовалъ, что узнаю цену Россiи и добуду любовь къ ней вдали отъ нея. Едва только я очутился въ море, на чужомъ корабле, среди чужихъ людей [пароходъ былъ англiйскiй, и на немъ ни души русской], мне стало грустно, мне сделалось такъ жалко друзей и товарищей моего детства, которыхъ я оставилъ и которыхъ я всегда любилъ, что прежде чемъ вступить на твердую землю, я уже подумалъ о возврате. Три дни только я пробылъ въ чужихъ краяхъ, и, не смотря то, что новость предметовъ начала меня завлекать, я поспешилъ на томъ же самомъ пароходе возвратиться, боясь, что иначе мне не удастся возвратиться."
"Это зданiе (писалъ онъ къ матери) решительно превосходитъ все, что̀ я до сихъ поръ виделъ, своимъ древнимъ готическимъ великолепiемъ. Здешнiя церкви не оканчиваются, подобно нашимъ, круглымъ или неправильнымъ куполомъ, но имеютъ потолокъ ровной высоты во всехъ местахъ, изредка только пересекаемый изломленными готическими сводами. Высота, ровная во всехъ местахъ, и — вообразите — несравненно выше, нежели у насъ въ Петербурге Казанская церковь, съ шпицемъ и крестомъ. Все зданiе оканчивается по угламъ длиннымъ и угловатымъ, необыкновенной толщины, каменнымъ шпицемъ, теряющимся въ небе... Живопись внутри церкви удивительная. Много есть такихъ картинъ, которымъ около 700 летъ, но некоторыя всё еще пленяютъ необыкновенною свежестью красокъ и осенены печатью необыкновеннаго искуства. Знаменитое произведенiе Альбрехта Дюрера, изваянiе Квелино — все было мною разсмотрено съ жадностью. На одной стене церкви находятся необыкновенной величины часы, съ означенiемъ разныхъ метеорологическихъ наблюденiй, съ календаремъ на несколько сотъ летъ и проч. Когда настанетъ 12 часовъ, большая мраморная фигура вверху бьетъ въ колоколъ 12 разъ. Двери съ шумомъ отворяются вверху; изъ нихъ выходятъ стройно одинъ за однимъ 12 апостоловъ въ обыкновенный человеческiй ростъ, поютъ и наклоняются каждый, когда проходятъ мимо изваянiя Іисуса Христа, и такимъ же самымъ порядкомъ уходятъ въ противоположныя двери. Привратникъ ихъ встречаетъ поклономъ, и двери съ шумомъ за ними затворяются. Апостолы такъ искусно сделаны, что можно принять ихъ за живыхъ. Я виделъ здесь комнату, принадлежащую собранiю чиновъ города. Она великолепна своею давностью и вся въ антикахъ.
"Здешнiе жители не имеютъ никакихъ собранiй и живутъ почти въ трактирахъ. Эти трактиры мне очень нравятся. Вообразите себе какого-нибудь богатаго помещика-хлебосола, какъ прежде, напримеръ, бывало въ Ки́бенцахъ, у котораго множество гостей, тутъ и живутъ и сходятся вместе только обедать, или ужинать. Хозяинъ трактира занимаетъ здесь точно такую же роль и первое место за столомъ. Возле него — его супруга, которой это не мешаетъ несколько разъ сбегать, во время стола, на кухню. Прочiя места занимаются гражданами всехъ нацiй. Со мною вместе находилось два Швейцар(ц)а, Англичанинъ, индейскiй набобъ, гражданинъ изъ Американскихъ Штатовъ и множество разноземельныхъ Немцевъ: и все мы были совершенно какъ летъ 10 другъ съ другомъ знакомы. [Этого уже въ Петербурге не водится.] Ужинъ всегда оканчивается пенiемъ, и всегда довольно поздно. Короче, время, здесь проведенное, было бы для меня очень прiятно, еслибы я только такъ же былъ здоровъ душою, какъ теперь теломъ."
его удивленiе, когда, возвращаясь однажды вечеромъ отъ знакомаго, онъ встретилъ Якима, идущаго съ салфеткою къ булочнику, и узналъ, что у нихъ "есть гости"! Когда онъ вошелъ въ комнату, Гоголь сиделъ, облокотясь на столъ и закрывъ лицо руками. Распрашивать, какъ и что̀, было бы напрасно, и такимъ образомъ обстоятельства, сопровождавшiя фантастическое путешествiе, какъ и многое въ жизни Гоголя, остались для него тайною.
Естественно, что письмо отъ матери, найденное имъ въ Петербурге, не могло заключать въ себе одобренiя его поступковъ. Оправданiя и извиненiя Гоголя весьма интересны. Я повторяю ихъ здесь по мере возможности.
"Одни только гордые помыслы юности (писалъ онъ къ ней отъ 24-го сентября, 1829), проистекавшiе, однакожъ, изъ чистаго источника, изъ одного только пламеннаго желанiя быть полезнымъ, не будучи умеряемы благоразумiемъ, завлекли меня слишкомъ далеко. — — — Ахъ, если бы вы знали ужасное мое положенiе! Ни одной ночи я не спалъ покойно, ни одинъ сонъ мой не наполненъ былъ сладкими мечтами. Везде носились передо мною бедствiя и печали, и безпокойства, въ которыя я ввергнулъ васъ. — — Богъ унизилъ мою гордость: Его святая воля! Но я здоровъ, и, если мои ничтожныя занятiя не могутъ доставить мне места, я имею руки, следовательно не могу впасть въ отчаянiе: оно — уделъ безумца. — — — Я не въ силахъ теперь известить васъ о главныхъ причинахъ, скопившихся, которыя бы, можетъ быть, оправдали меня хотя въ некоторомъ отношенiи. Чувства мои переполнены. Я не могу перевести дыханiя.