Данилевский Г. П.: Стория о Господе и о земле (старая орфография)

Сторiя о Господе и о земле

(Къ воспоминанiямъ о Гоголе).

"Историческiй вестник", 1888. -- Т. 34. -- No 12

Осенью 1851 года, Гоголь въ разговоре со мной въ Москве о собиранiи народныхъ малорусскихъ песенъ, преданiй и былинъ, спросилъ меня, слышалъ ли я когда-нибудь любопытную украинскую легенду о томъ, какъ Господь создалъ землю?-- На мой ответъ, что этого мне не удавалось слышать, онъ сказалъ: "Интересно было бы найти и записать эту легенду. Въ моей памяти осталось, о ней кое-что, совершенно отрывочное и смутное; а надо думать, что у народа объ этомъ сохранилась целая, своеобразная космическая поэма. И если теперь, когда забывается многое, слышанное отъ дедовъ, трудно найти эту легенду целикомъ, то хорошо было бы записать ее хотя бы по частямъ". -- На мой вопросъ, что же именно осталось у него въ памяти изъ этой легенды, -- Гоголь ответилъ: "Не спрашивайте; такъ, какiе-то осколки, труха, безъ связи, начала и конца... Что-то тутъ, помню, проделывалъ сатана, былъ уличенъ, и только..."

После смерти Гоголя, я не разъ вспоминалъ о своемъ разговоре съ нимъ и, въ разъездахъ по Новороссiи и Малороссiи, тщетно допытывался о занимавшей его легенде. Те, кого я о ней спрашивалъ, отзывались неведенiемъ. И вотъ, однажды, совершенно случайно, мне удалось услышать простодушный народный разсказъ не только о томъ, какъ Господь сотворилъ землю, но и какъ онъ потомъ, въ виде нищаго, ходилъ по ней,-- спасать грешныхъ людей. Я тогда же записалъ и переслалъ слышанное М. А. Максимовичу, известному собирателю украинскихъ преданiй, вскоре потомъ, къ сожаленiю, умершему. Что сделалъ последнiй съ моимъ разсказомъ и куда попали его бумаги,-- между которыми могъ сохраниться и записанный мною разсказъ,-- мне неизвестно.

Перебирая недавно свои старые, письменные матерiалы, я среди нихъ нашелъ черновой набросокъ слышанной мною легенды. Привожу его здесь въ томъ виде, какъ я тогда его записалъ. 

-----

... Это случилось въ половине апреля, во время половодья, у Екатеринослава. Мне пришлось долго ожидать переправы черезъ Днепръ. Былъ канунъ Пасхи,-- вечеръ страстной субботы. Стояла бурная, студеная погода. Вздувшаяся река несла белогривыя, пенистыя волны. По небу стремительно бежали серыя, разорванныя клочками, облака. Изредка срывался дождь, косыми полосами застилая окрестность. Смеркалось.

Кучка перезябшаго народа, съ котомками и топорами, пробиравшагося на другой, едва видный въ тумане берегъ, сидела у лоцманскаго куреня. Иные, греясь у костра, толковали и спорили, будетъ ли еще къ ночи, съ той стороны, паровой баркасъ или на веслахъ паромъ; другiе молча и сумрачно глядели на реку, въ неоглядномъ разливе катившую опустелыя, хмурыя воды.

Высокiй, седой и загорелый, коротко-остриженный лоцманъ, съ длинными белыми усами, въ высокихъ сапогахъ и въ накинутой на плечи короткой сермяге, расхаживалъ по берегу, то подкладывая щепокъ и хвороста въ костеръ, то ворча на волны, хлеставшiя въ бока его сторожевой лодки, привязанной, у песчанаго берега, къ вербе.

-- А что, паноче, не погрелись бы въ курене? -- сказалъ, подойдя ко мне, съ иззябшимъ и намокшимъ лицомъ, лоцманъ: -- переправы сегодня уже не будетъ.

Я вошелъ въ курень, где сохранялась моя ручная поклажа, улегся на соломе и, отъ сильной усталости, скоро заснулъ...

Долго ли я спалъ, не помню. Меня разбудили какiе-то голоса. Я прислушался. Подъ куренемъ снаружи разговаривали двое. Кто-то спрашивалъ; ему отвечалъ другой. Въ последнемъ я узналъ густой и басистый голосъ лоцмана. Приподнявшись на локте, я взглянулъ въ отверстiе куреня. Буря смолкла; ветеръ затихъ. Ночь была на исходе. Прояснившееся небо сверкало тысячами звездъ. Съ вечера,-- когда я заснулъ,-- очевидно, изъ города приплывало что-нибудь сюда, такъ какъ ожидавшихъ переправы здесь уже не было видно. Берегъ опустелъ. Съ лоцманомъ, пустившимъ меня въ курень, разговаривалъ кто-то изъ подошедшихъ позже.

-- Боже милостивый, Боже правый,-- слышалось изъ-за куреня: шестой десятокъ живу... день-деньской маешься, все ноженьки отобьешь; а пришелъ, вотъ и домъ, рукой, кажется, подать, въ церквахъ божiе служенiе, всякъ разговеться поспешаетъ, а самъ когда попадешь? Ты говоришь -- конь; былъ, да покрали. Ну, и ходи... И все вода, вода! где ея нужно людямъ, въ степи, тамъ нету, а тутъ -- сущiй потопъ.

-- Изъ воды, друже, Господь и землю сотворилъ,-- возразилъ голосъ лоцмана: не будь воды, не было бы и земли!

-- Ну?!-- удивился путникъ: какъ же такъ изъ воды? то вонъ что, житкое, а то земля...

-- А также... Про то люди старые знаютъ; есть такая сторiя.

-- Какая же она такая сторiя?

-- Про Господа и про землю.

-- Разскажи, Андрiй Петровичъ.

Лоцманъ помолчалъ.

-- Прежде, споконъ веку,-- сказалъ онъ: -- везде была одна, какъ есть, вода. Богъ леталъ надъ тою водою, а за нимъ его главный, верный ангелъ. И сказалъ Господь ангелу: нырни на дно, захвати въ горсть илу; пора быть земле. Ангелъ нырнулъ, долго былъ подъ водою, а какъ выплылъ, едва переводитъ духъ; говоритъ: "не досталъ, Господи, дна; очень глубоко!" -- "Нырни еще разъ!" -- Опять нырнулъ ангелъ, былъ подъ водою еще долее, и досталъ илу. Началъ Богъ сеять землю. Куда, на восходъ солнца, ни кинетъ, -- тамъ становятся горы, долины, поля. Такъ онъ леталъ и сеялъ; а на техъ поляхъ, горахъ и долинахъ выростали травы, деревья и зацвели цветы. Богъ оглянулся и видитъ, у ангела распухла губа. "Что это у тебя"?-- спрашиваетъ Богъ. -- "Ошкрябнулся, Господи, какъ нырялъ". -- Стало благословиться на светъ; взошло и покатилось по небу солнце. Былъ первый на свете день. Оглянулся Богъ, передъ вечеромъ, и видитъ, ангелъ изъ-за губы тоже вынимаетъ что-то кидаетъ на западъ солнца, и изъ того киданья также становятся долины, горы и поля, только безъ травы, безъ цветовъ и деревьевъ, голыя, какъ въ позднюю осень, пустыя и точно проклятыя. --"Что это ты делаешь, позади меня?" -- спросилъ Господь ангела. Тотъ молчитъ. -- "Признайся, ты укралъ илу, утаилъ отъ меня?" -- Ангелъ клянется, что не кралъ и не утаилъ. -- "Ну, будь же ты,-- сказалъ Господь: не моимъ первымъ и вернымъ ангеломъ, а сатанiиломъ, и чтобъ тебе, отъ сего часу, опочину не было, до конца века и земли!"

емли, а отъ дьяволова -- злые и всякая неправда и грехи. Съ техъ поръ сатана, съ своими подпомощниками, больше и держится надъ водою, въ омутахъ, у мельницъ и у переправъ; водяные -- то все его дети.

-- А кто ихъ виделъ?-- усомнился собеседникъ: можетъ, оно и не такъ...

-- Были такiе... Вотъ хоть бы мой батько, -- царство ему небесное, -- виделъ, да не одного, а двухъ водяныхъ, мододшаго и старшаго.

-- Где онъ ихъ виделъ?

-- То было давно. Батько тоже держалъ перевозъ,только не тутъ, а въ Никополе. Погода,-- разсказываетъ, бывало,-- стояла тогда еще хуже, -- дождь и буря, да такая, что онъ черпалъ, черпалъ воду изъ челна, да и руки опустилъ. И вдругъ видитъ, передъ нимъ выросъ незнакомый, черномазый такой человечекъ, не то мещанинъ изъ города, не то приказный фертикъ. Дождь сыпалъ, какъ изъ решета, а тотъ черномазый подошелъ чистый и сухой, точно съ иголки снятый,--"Добрый вечеръ, старче,-- говоритъ: перевези, будь ласковъ, на ту сторону". -- "Да какъ же везти, -- ответилъ батько: въ такую темень, не то, что я, самъ чортъ тебя не переправитъ, не намочивъ хвоста". -- Черный усмехнулся. --"Не бойся,-- говоритъ,-- со мною не замочишься!" -- Батько видитъ, буря, дождь еще сильнее, а черный стои него уже не одинъ, а двое; откуда-то взялся еще сивенькiй дедокъ, весь въ тине, съ зеленою бородою и кнутикомъ. --"О чемъ, спрашиваетъ, толкуешь, рыбаче?" "Да вотъ, человекъ просится на тотъ бокъ; только боюсь, не скупаться бы въ такую бурю и тьму". -- Дедокъ посмотрелъ на фертика, да какъ крикнетъ: "А? такъ это ты? шебарда--барда! а на свое место,-- пьяницъ въ шинки таскать,-- не знаешь?"-- и ну его чесать кнутомъ по бокамъ... Черный въ воду, дедъ за нимъ, и побежали оба, въ перегонку, по Днепру, точно по полю... То и были водяные!.. Шебарда!.. Съ техъ поръ и батьку такъ все и прозвали шебардой.

-- Такъ, выходитъ,-- отозвался голосъ за куренемъ: где сеялъ сатана, тамъ уже только грешные люди и земли?

-- Такъ оно было и долго, пока милосердный Господь опять спустился съ неба и сталъ нищимъ ходить по земле.

-- Для чего нищимъ?

-- Узнать, кто праведный, кто грешный, какъ люди живутъ и кому что воздать по деламъ.

Лоцманъ всталъ, подложилъ щепокъ въ костеръ и опять селъ.

-- Ходилъ это Богъ, съ апостоломъ Петромъ,-- сказалъ онъ: оба пешiе, съ котомками и клюками, какъ старцы-нищуны. И пришли они разъ, противъ ночи, въ большое село. Видятъ, стоитъ новая, богатая хата. Петръ и говоритъ: --"Господи! мы въ конецъ изморились,-- попросимся тутъ ночевать". -- Богъ ответилъ: "Богачъ даромъ не пуститъ, еще заставитъ утромъ молотить снопы". -- "Такъ пойдемъ на постоялый". -- "И туда не следъ,-- сказалъ Господь: тамъ наверное много всякаго народа; кто-нибудъ хмельной еще чоботомъ подъ лавку подопхнетъ."-- Не послушался Петръ, пошелъ въ хату къ богатому. Тотъ говоритъ: -- "Пока жены нету дома, заходите, ложитесь за печкой, въ углу; жена у меня бедовая, гуляетъ въ гостяхъ; а можетъ, какъ вернется, и не заметитъ". -- Господь улегся за печкой, подальше къ стене, а Петръ скраю, кнаружи. Середь ночи возвратилась жена, да хмельная. Напустилась, спьяну, на мужа: -- "Такой--сякой, пускаешь всякихъ бродягъ!" -- Ухватила метлу и давай ею стегать по спине праведнаго Петра. Умаялась, заснула. Лежитъ, охаетъ Петръ: -- "Господи, когда бы уже скорее, разсвело!" -- Рано утромъ старцы встали, поблагодарили хозяина и ушли. Имъ на встречу мужикъ изъ шинка, а изъ церкви попъ. --"Боже правый,-- говоритъ мужикъ: еле бреду, упился, хоть вались!"-- А попъ говоритъ: -- "Вотъ до беса было детей въ церкви! руки отбилъ, ихъ причащаючи." -- И сказалъ Богу Петръ: -- "Такая-то правда на свете; мужикъ пьянъ и поминаетъ Господа, а попъ, только что причащалъ, поминаетъ беса!" -- "Молчи,-- сказалъ Господь: не то еще услышишь и увидишь." -- Ходили они целый день, къ ночи зашли на хуторъ. Тамъ жила бедная вдова. Хатенка у нея такая, что въ ни стать, ни сесть; сама хозяйка хворая лежитъ, а детей куча, да все маленькiя,-- ползаютъ, пищатъ вокругъ нея. Обрадовалась вдова гостямъ; встала черезъ силу, затопила печку, достала въ торбочке последней муки, наварила варениковъ, накормила гостей, чемъ Богъ послалъ, и уложила ихъ спать на палатяхъ, а сама съ детьми легла на земь, подъ лавку. Отдохнули старцы, поблагодарили утромъ хозяйку и ушли. Идутъ полемъ. Смотритъ Петръ, надъ Богомъ летитъ белое, кудрявое облако; то былъ съ крыльями серафимъ. И говоритъ Богъ серафиму: -- "Лети вонъ на тотъ хуторъ, где мы ночевали,-- тамъ живетъ праведная, убогая вдова; вынь изъ нея и принеси мне ея душу!" -- Серафимъ полетелъ и воротился одинъ. -- "Не могу,-- говоритъ,-- Господи! рука не поднялась! жалко бедной вдовы; дети такъ пищатъ и ползаютъ вокругъ нея, что приступу нетъ! что будетъ съ малыми детьми, какъ возьмемъ у нея душу?" -- "И правда, Господи,-- сказалъ Петръ: какъ ее не пожалеть! Она такъ ласково насъ приняла и накормила; дай ей, милостивый, пожить, хоть несколько годковъ, пока дети подростутъ!" -- Господь ответилъ: -- "Слушай Петре! ты еще не все знаешь, не все видишь! Узнаешь и увидишь после. А теперь иди вонъ въ тотъ лесъ; тамъ стоитъ хата -- еще хуже, чемъ у той вдовы,-- дырявая и нетопленная,-- и въ ней живетъ такая старая старица, что отъ старости совсемъ поцвела и мохомъ поросла. Коли она согласится теперь же помереть, дамъ той вдове жизни,-- она еще поживетъ на земле для своихъ детей!" -- Отправился Петръ, нашелъ непокрытую дырявую хату и въ ней старуху,-- "Здорово,-- говоритъ,-- бабуся!" -- "Здоровъ будь и ты!" -- "Тяжко тебе, бабуся, жить тутъ одной?" -- "Охъ, тяжко!" -- "Такъ ты бы, бабуся, лучше померла!" -- "Эге,-- говоритъ старая: умирай лучше ты самъ; только еще лето подошло, солнышко пригрело, цветики зацвели, а ты о смерти!" -- Доложилъ Господу Петръ. -- "Ну, теперь видишь?"-- сказалъ Господь, и велелъ серафиму лететь ко вдове. Тотъ махнулъ крыльями, зашумелъ, понесся, вынулъ и принесъ Богу душу вдовы. -- "Пусти ее въ рай -- сказалъ Господь: -- она лучшее место заслужила!" -- И полетела праведная душа въ рай; малыя дети осиротели. Удивился Петръ и осмелился укорить Бога: --"Не по правде, Господи, ты решилъ!" -- "Не по правде?" -- спросилъ Господь: "хорошо же; пойдемъ на судъ къ тому, кто не покривитъ душой, къ праведному Семiону!" -- А тотъ Семiонъ долго былъ судiей, состарился и сказалъ людямъ: "Ни сильному, ни богатому я не угождалъ; а вы все думали, что я потакалъ зажиточнымъ, да своимъ. Хотите, чтобъ я васъ еще судилъ, выжгите мне глаза!" -- Люди подумали, потолковали и согласились. Ослепъ Семiонъ. Петръ взялъ серебряный дукатъ, а Богъ хлебъ, и пошли къ Семiону. Сидитъ слепецъ за столомъ и спрашиваетъ: --"Что вамъ, добрые люди, надо?" -- "Мы пришли къ тебе,-- говоритъ Петръ: разсуди наше дело!" -- и подсунулъ слепому дукатъ. Семiонъ ощупалъ его и отодвинулъ по столу и прочь. Богъ положилъ на столъ хлебъ; Семiонъ ощупалъ хлебъ, поцеловалъ его, но тоже отодвинулъ. Поклонился Петръ и сталъ говорить, какъ неправедно божiй серафимъ вынулъ у бедной вдовы душу и какъ осиротилъ неповинныхъ передъ Богомъ ея малыхъ детей. Семiонъ выслушалъ, задумался и ответилъ: "Вы пришли ко мне судиться?" -- Такъ, честной отче!-- "Вы заспорили?" -- Заспорили. -- "Ну, слушайте же, добрые люди; не нужно мне ни вашего сребра, ни злата, ни всякаго яства; а скажу вамъ, по чистой, по правде; у отца--матери, а особливо еще съ достаткомъ, дети выходятъ иной разъ -- куда хуже злыхъ, ненасытныхъ псовъ,-- лентяи, негодники и моты,-- а какъ сами станутъ трудиться, въ поте лица добывать божiй хлебъ,-- куда скудное сиротство бываетъ лучше богатаго родства!" -- Богъ ответилъ: "Праведно разсудилъ ты, Семiоне! и какъ судъ твой светелъ, чтобъ и ты такъ же увиделъ светъ!" -- Семiонъ темъ же часомъ прозрелъ. А когда, спустя сколько летъ, Богъ и Петръ опять шли по земле и завернули въ большое село, на ярмарку, смотрятъ, имъ на встречу едетъ судiя, съ нимъ полковникъ и богатый купецъ. Передъ церковью они снимаютъ шапки, Богу молятся, нищимъ милостыню подаютъ. --"Угадай,-- сказалъ Господь Петру: что это за люди едутъ?" -- Важные, видно, господа. --"Важные? то дети -- сироты убогой той вдовы" -- сказалъ Господь: тебе думалось, я ихъ, за добро матери, покаралъ,-- а видишь, стали на свои ноги, трудились и въ люди вышли... могъ ли я помиловать ихъ лучше?"

Лоцманъ замолчалъ. Не отзывался некоторое время и его собеседникъ.

-- Сто всего?

Лоцманъ не ответилъ. Съ реки, въ это мгновенiе, донесся странный звукъ, точно вдали, въ темноте, кто звалъ на помощь и тихо стоналъ. У берега, какъ бы отъ проплывшей где-то лодки, плеснула волна.

-- Чайки уже проснулись!-- сказалъ, вслушавшись, лоцманъ: завтра будетъ тихо и тепло... Ты говоришь, зачемъ? и я такъ бы думалъ,-- а знающiе толкуютъ не то... На что батько былъ разумный, а разъ тоже, какъ и мы теперь, передъ самою светлою заутреней,-- сидитъ это на берегу и думаетъ,-- люди по божьимъ храмамъ, скоро "Христосъ воскресе" запоютъ, понесутъ кресты и свечи вкругъ церквей,-- а онъ одинъ, какъ перстъ... и вдругъ видитъ... Одначе, стой! что-то, и въ самомъ деле, плыветъ... такъ и есть... почта!

Лоцманъ направился къ берегу. Въ тишине ясно слышался мерный плескъ веселъ. Что-то темное близилось и надвигалось отъ реки. У песчаной отмели обрисовался бортъ казеннаго баркаса. На берегъ стали выгружать почтовые тюки.

-- А кому ехать? садись!-- послышался окликъ отъ реки.

въ тумане берегу, вправо и влево по взгорью, двигались огоньки церковныхъ крестныхъ ходовъ. Благовестъ воскресной заутрени торжественно гуделъ и далеко разносился надъ городомъ и по реке.

Григорiй Данилевскiй.

Раздел сайта: