Глава IX
С 1848 г. начинается последний, как верно его определяет Шенрок, "крайне однообразный и, в сущности, малозанимательный период" жизни Гоголя. Этот период характеризуется распадом душевной жизни; наконец, мы видим то состояние, которое является последствием продолжительной и тяжкой душевной болезни, ее заключительным периодом. Если такое состояние развивается у обыкновенного человека, мы называем его вторичным или заключительным слабоумием, но мы не имеем права так назвать состояние Гоголя, установившееся в 1848 г. В самом деле, если душевная болезнь значительно ослабляет душевные силы, разрушает душевную жизнь, то остается так мало, что слабость ума или слабоумие бросаются в глаза. Если такое несчастье постигает очень даровитого человека, то остается все же больше, чем у неумных людей. Я слышал лекцию весьма известного ученого, страдавшего слабоумием; не зная его болезни, я был удивлен его плохой лекцией и не знал, чем объяснить, что лекция такого великого ученого ниже посредственных. Потом я узнал, в чем дело. Понятно, что гениальный, богато одаренный Гоголь даже в последнем периоде своей болезни превосходил своим умом обыкновенных смертных. Какие опустошения произвела болезнь, мы можем судить, сравнивая Гоголя 1838 и 1848 гг.; только при таком сравнении мы можем понять, насколько подвинулся процесс, насколько ослабели необычайные душевные силы Гоголя, насколько распалась некогда поразительно богатая душевная жизнь гениального сатирика.
И Соллогуб, и Берг заметили даже физические признаки распада душевной жизни Гоголя; Соллогуб заметил, что "тупо глядел на все окружающее его потускневший взор, слова утратили свою неумолимую меткость"; этот знакомый Гоголя уже не сомневался, что он "очень болен", что у него "затемнение памяти"1.
По словам Берга2, от прежнего Гоголя оставались одни развалины, и его взор потерял "прежний огонь и быстроту".
Сам Гоголь ясно сознавал упадок физических и духовных сил, причем объяснял это печальное явление старостью, забывая, что нормальная старость приходит гораздо позже. Смирновой Гоголь 23. ХII 1850 г. пишет: "Мы ведь люди уже старые, что нам за рауты? Ведь старики, по-настоящему, должны только глядеть друг на друга да благодарить Бога за все..." Ту же мысль Гоголь высказывал и в письме к Плетневу.
Как и всегда, Гоголь очень верно понимал состояние своего здоровья; у него действительно, как то бывает у лиц с патологической организацией нервной системы, у вырождающихся, рано наступил старческий распад душевных сил, или, как говорят, ранняя старость. Все, что нам известно о состоянии его здоровья с 1848 г. по день смерти, правильнее всего считать ранней старостью. В этом может нас убедить описание и анализ этого состояния, насколько возможно на основании имеющихся у нас сведений.
Значительное ослабление душевных сил, так сказать, объективно проявляется в том, что за этот период переписка Гоголя очень сокращается. Он пишет лишь необходимые письма самым близким знакомым, и эти письма отличаются краткостью, малоинтересны; больше всего в них говорит он о слабости своего здоровья и просит за себя молиться.
Гоголь сам отмечает эту печальную перемену, а 14. ХII 1849 г. пишет Жуковскому: "Мне нужно большое усилие, чтобы написать не только письмо, но даже короткую записку. Что это? старость или временное оцепенение сил? Сплю ли я или так сонно бодрствую, что бодрствованье хуже сна?" Так же весьма метко этот великий даже в последние годы своей жизни наблюдатель очертил свою неспособность к работе: "Не могу понять, что со мною делается. От преклонного ли возраста, действующего в нас вяло и лениво, от изнурительного ли болезненного состояния, от климата ли, производящего его, но я просто не успеваю ничего делать. Время летит так, как еще никогда не помню... Кажется, просидел за работой не больше как час, смотрю на часы — уже время обедать" (письмо Плетневу от 21. I 1850).
Еще более откровенно говорит о своей ослабленной работоспособности Гоголь в письме к Смирновой от 18. VII 1850 г.: "... ничего не могу написать начисто, ошибаюсь беспрестан<но>, пропускаю, не дописываю, приписываю, надписываю сверху, испорчу десть бумаги и ничего не сделаю".
Работа у Гоголя шла очень дурно, потому что у него ослабела высшая деятельность души — внимание и произвольное мышление стало заменяться непроизвольным. Гоголь уже не мог, как прежде, управлять ходом своих мыслей, что он весьма ясно и описал о. Матфею: "Иногда кажется, как бы от всей души молюсь, то есть хочу молиться, но этой молитвы бывает одна, две минуты. Далее мысли мои расхищаются, приходят в голову незванные, непрошенные гости и уносят помышленья Бог весть в какие места, прежде чем успеваю очнуться. Все как-то делается не вовремя: когда хочу думать об одном, думается о другом; когда думаю о другом, думается о прежнем" (письмо от 9. ХI 1848). О весьма значительном ослаблении внимания говорил Гоголь и Чижову (Шенрок, IV, 725): "У меня все расстроено внутри; я, например, вижу, что кто-нибудь спотыкнулся, тотчас же воображение за это ухватится, начнет развивать — и все в самых страшных призраках. Они до того меня мучат, что не дают мне спать и совершенно истощают мои силы".
Из этих слов вообще крайне скрытного Гоголя трудно заключить, какие это были "призраки", его мучившие и даже не дававшие ему спать; были ли это навязчивые идеи или обманы чувств. Именно такие навязчивые идеи весьма нередки при психическом вырождении или дегенеративном помешательстве, и мне не раз приходилось наблюдать такие навязчивые идеи3, но призраками Гоголь мог назвать и галлюцинации.
Вообще, я не могу согласиться с д-ром Баженовым, категорически отрицающим галлюцинации у Гоголя; существование их не вполне доказано — это верно; но, зная, как некоторые больные упорно и ловко скрывают свои обманы чувств, я не решаюсь категорически ответить на вопрос, были ли у Гоголя обманы чувств? В самом деле, каким путем он делал свои душевные открытия? Каким путем он получал ответы на свои просьбы, когда находился в молитвенном экстазе? Каким путем он узнавал те, по его убеждению, истины, которые он проповедовал с такою самоуверенностью? О каких небесных минутах, перед которыми ничто всякое горе (письмо к Жуковскому от 16. III 1846), говорил Гоголь, мы не знаем; но можно допускать, что именно это были минуты, когда его посещали небесные видения. Также нам непонятно, о каких "чудных явлениях" писал Гоголь 7. VIII 1841 г. Данилевскому; мы знаем, что свое выздоровление в 1840 г. Гоголь считал особой милостью Бога, как то считают в подобных случаях многие; но явления, о которых пишет Гоголь, были так чудны, что "... Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною, пребывает вечен". Никогда после Гоголь так не выражался о своих выздоровлениях; в том же письме, и это очень важно, Гоголь говорит, что "властью высшею облеченно отныне мое слово". Должен же был Гоголь иметь материалы для таких заключений, а таким материалом могли быть только обманы чувств. К такому выводу нас приводит и то обстоятельство, что письмо писано в 1841 г., а по свидетельству Боткина, именно в 1840 г. были галлюцинации. С. Т. Аксаков4 сообщает: "Но я слышал, что Гоголь во время болезни имел какие-то видения, о которых он тогда же рассказал ходившему за ним с братскою нежностью и заботой купцу Н. П. Боткину, который случился на то время в Риме". И С. Т. Аксаков, и Н. П. Боткин заслуживают полного доверия, и я даже не могу допустить, чтобы Н. П. Боткин солгал, т. е. сказал С. Т. Аксакову то, чего ему не говорил сам Гоголь, а С. Т. Аксаков перепутал; каждое слово его воспоминаний дышит правдивостью.
Поэтому сомнение д-ра Баженова в достоверности этого факта решительно ни на чем не основано, так же как и предположение, что галлюцинации были вызваны повышенной температурой, обусловленной римской малярией; нет ни малейшего основания говорить о малярии в 1840 г., так как Гоголь в 1840 г. заболел в Вене и поправился в Риме.
Предполагать галлюцинации у Гоголя даже в последние годы его жизни дает право следующий рассказ Кулиша. Когда в 1851 г. Гоголь гостил у Смирновой, "он в жары любил приходить в дом и садился на диван в глубине гостиной. Однажды хозяйка нашла его там в необыкновенном состоянии. Он держал в руке Четьи-Минеи и смотрел сквозь отворенное окно в поле. Глаза его были какие-то восторженные, лицо оживлено чувством высокого удовольствия: он как будто видел перед собой что-то восхитительное. Когда А. О. заговорила с ним, он как будто изумился, что слышит ее голос, и с каким-то смущением отвечал ей, что читает житие какого-то святого"5. Конечно, и эта сцена,— а достоверность рассказа не опровергнута,— не доказывает вполне, что у Гоголя в доме Смирновой была галлюцинация, но более чем вероятно, что Смирнова видела галлюцинирующего Гоголя и что у него были зрительные галлюцинации. Так как Смирнова не видела галлюцинантов, была, как дама истерическая, очень восприимчива, то, право, трудно даже допустить, чтобы она неверно передала виденное ею. Я сам не доверяю многим воспоминаниям Смирновой, но это воспоминание правдиво именно потому, что, если бы Смирнова что-либо тут добавила от себя, рассказ не был бы так правдоподобен; читая эту сцену, прямо припоминаешь больных галлюцинантов, которых приходилось наблюдать. Восторженное выражение лица, устремленные в определенную точку глаза, изумление и смущение Гоголя — все это очень характерно именно для галлюцинанта.
Поэтому, не настаивая, что у Гоголя были обманы чувств, я допускаю их существование; такое допущение объясняет нам очень многое в болезни и поведении Гоголя с 1840 г.
Я понимаю, что спор о том, были ли у Гоголя галлюцинации, не имеет значения уже потому, что мы никогда не добудем бесспорных доказательств для его разрешения, но весьма важно установить, что вся картина его болезни не вмещается в рамки периодической меланхолии, что болезнь его очень сложна, и, по всей вероятности, одним из ее симптомов были обманы чувств, объясняющие нам и проповедничество Гоголя, и его высокомерие, достигшее крайних пределов после 1840 г. Так как весьма вероятно, что Гоголь страдал обманами чувств, то вся картина его болезни и все его поведение нам понятны, за исключением ухудшения 1845 г.
Возвращаясь к ослаблению внимания в последнем периоде жизни Гоголя, необходимо прибавить, что параллельно с ослаблением внимания, как это всегда бывает, у больного ослабевала и воля. Гоголь вообще обладал сильной волей, редкой самостоятельностью и значительной настойчивостью. В борьбе с придирками цензуры по поводу "Мертвых душ" Гоголь проявил удивительную энергию и большую находчивость. Те же качества своей необычайно богатой натуры он проявил и при искании кафедры, в снискивании себе средств к жизни; можно лишь удивляться настойчивости, с которой он завоевал себе исключительное положение в высшем свете.
С 1848 г. он уже плывет по течению, у него нет определенных планов: то он хочет поездить по России, то жить зимой в Крыму, то ехать в Иерусалим, то ехать в Грецию, то, наконец, поселиться на Афонской горе, а живет то в Москве, то в Одессе, в которую он приехал, чтобы ехать в Грецию, то у знакомых, его приглашающих. Он даже не сумел выхлопотать себе заграничного паспорта, просит "совета" у гр. Орлова или министра внутренних дел, нерешительно начинает хлопоты о пособии и в конце концов живет со дня на день как придется.
Никаких определенных целей и желаний у Гоголя теперь уже нет; он сознает, что зимой ему в Москве жить не следует, но тем не менее остается жить в Москве. Вообще Гоголь проявляет несвойственную ему прежде пассивность, и можно думать, что в Москве он живет потому, что там его с полным комфортом устроил у себя гр. Толстой.
элементарных требований общежития. Арнольди утверждает, что "бесцеремонность Гоголя бросалась в глаза"6, Данилевский рассказывает, что, когда Гоголь был у него в Киеве, к Данилевскому собрались профессора и представители киевской интеллигенции с исключительной целью познакомиться с автором "Мертвых душ", Гоголь скрылся из дома Данилевского, чем, конечно, очень огорчил своего "друга".
Берг рассказывает: "Шевырев жаловался мне, что он принимает самых ближайших к нему чересчур по-царски; что свидания их стали похожи на аудиенции. Через минуту после двух-трех слов уж он дремлет и протягивает руку: "Извини! Дремлется что-то". А когда гость уезжал, Гоголь вскакивал с дивана и начинал ходить по комнате"7. Как слышал Шенрок от Бартенева, Гоголь так держал себя у Хомяковых: "Он капризничал неимоверно, приказывая по нескольку раз то приносить, то уносить какой-нибудь стакан чая, который никак не могли ему налить по вкусу; чай оказывался то слишком горячим, то крепким, то чересчур разбавленным, то стакан был слишком полон, то, напротив, Гоголя сердило, что налито слишком мало". "В разговорах, как мы слышали из разных источников, Гоголь часто не принимал участия, молча и презрительно поглядывая на собеседников". По словам Берга, "появление его (Гоголя) на вечере, иной раз нарочно для него устроенном, было почти всегда минутное. Пробежит по комнатам, взглянет, посидит где-нибудь на диване, большей частью совершенно один; скажет с иным приятелем два-три слова из благоприличия, небрежно, Бог весть где витая в то время своими мыслями, и был таков".
"существователями", хотя бы и оказавшими ему много услуг, например перед Шевыревым. Ведь и прежде Гоголь свысока относился ко всем, кроме лиц, на него смотревших как на оракула, и, конечно, "властей предержащих", но все же имел достаточно воли, чтобы сдерживать себя в границах приличия; теперь, с ослаблением воли, он вполне руководил своим настроением, делал то, что ему нравилось.
Так как настроение Гоголя было неустойчиво, зависело в высшей степени от внешних обстоятельств, то и в поведении его были большие колебания, удивлявшие его знакомых. В дороге он обыкновенно был весел и благодушен; когда чувствовал себя плохо, то не мог владеть собой при малейшей неприятности. Так, Арсеньев рассказывает, что когда Капнист бывшего у него в гостях Гоголя знакомил с приехавшим М. Н. Муравьевым: "Рекомендую вам моего доброго знакомого, хохла, как и я, Гоголя", великий сатирик так рассердился на эту "непрошеную" (по выражению Гоголя) рекомендацию, что сказал дерзость Муравьеву и, "ни с кем не простившись, тотчас же уехал". Гоголь, конечно, и в последнем периоде жизни был достаточно умен для того, чтобы понимать, насколько самодурство унижает человеческое достоинство.
Чувствования также ослабели в этом периоде болезни Гоголя; едва ли можно сомневаться в ослаблении у него эстетических чувствований, когда он решил исключить "Вечера" из подготовляемого им издания своих сочинений. "Много в них незрелого", — отвечал спокойно Гоголь Бодянскому, когда тот убеждал его не посягать "на одно из самых свежих произведений своих" (Шенрок). Набожность, усиливавшаяся в Гоголе, конечно, не могла подвигнуть на такое решение.
Сестра гениального писателя поразилась равнодушием Гоголя к семье и к Васильевке, когда он посетил их в 1848 г. В своем дневнике Е. В. Гоголь отметила уже в день приезда: "... такой холодный и равнодушный к нам"; на следующий день: "Все утро мы не виделись с братом! Грустно: не виделись шесть лет и не сидит с нами"; на четвертый день: "Брат все такой же холодный, серьезный".
Эту холодность или черствость замечал в себе и Гоголь; в Иерусалиме он уже убедился, что "никогда еще так ощутительно не виделась мне моя бесчувственность, черствость и деревянность". На ту же черствость сердца жалуется многострадальный поэт и в письме к Жуковскому от 28. II 1850 г., в котором, по его настоятельной просьбе, передает свои впечатления Палестины. Гоголь настаивает, что он уже утратил и яркость восприятия, и живость чувствований. "Что могут доставить тебе мои сонные впечатления? Видел я как во сне эту землю... Как сквозь сон, видится мне самый Иерусалим... Никаких других видов, особенно поразивших, не вынесла сонная душа"8.
оно было в 1850 г., т. е. когда духовные силы Гоголя ослабели уже в значительной степени; такое сватовство едва ли было возможно в 1848 г.
Прежде всего следует отметить, что Гоголь, удивительно понимавший людей, прежде никогда не сделал бы такой попытки просто потому, что вполне ясно предвидел бы, что он получит отказ, что такой брак невозможен. Теперь же он сам поставил себя в положение крайне тяжелое, особенно для самолюбивого, преисполненного высокомерия человека.
Также прежде Гоголь не решился бы свататься к молодой девушке, так как знал, что ему нужна не жена, а ученица и сиделка; уж очень жестоко загубить чужую жизнь, а конечно, если бы Вьельгорская приняла предложение Гоголя, то ее участь была бы крайне печальная. Нельзя также забывать, что у Гоголя именно в то время не было никаких средств и, следовательно, он думал жить на средства жены или ничего не думал об этой стороне дела.
Шенрок говорит: "Это увлечение его могло быть только болезненной вспышкой фальшивого огня"; действительно, такая болезненная вспышка фальшивого огня бывает иногда при старческом распаде душевной жизни; увы, случилось это и с гениальным сатириком. Кто не слыхал об удивительных браках дряхлых стариков; болезненная вспышка уже потухающего огня толкает таких больных в объятия самых грязных эгоисток. Нельзя отрицать, что предложение великим сатириком было сделано отчасти вследствие такой вспышки; может быть, и тут некоторую роль играла последняя вспышка перед окончательным угасанием всегда крайне слабого полового чувствования, хотя, несомненно, симпатия к Вьельгорской главным образом была обусловлена полной преданностью графини Гоголю. Ослабление высших нравственных чувствований лишило Гоголя возможности критически отнестись к своему намерению, подавить в себе желание устроиться вместе с преданной и симпатичной ему ученицей.
Я не думаю, чтобы у Гоголя было настоящее ослабление памяти; его жалоба на "начинающую тупеть память" (письмо к Маркевичу от 6. ХII 1849) может быть просто преувеличением ипохондрика. Более имеет значения заявление Гоголя в письме к Плетневу от 7. VI 1848 г.: "... я начинаю позабывать... порядок дел моих", особенно потому, что Гоголь прежде отличался удивительной памятью и всегда прекрасно помнил все свои дела, но и это заявление не имеет решающего характера, и потому более вероятно, что память гениального сатирика не пострадала. Жалобы Гоголя на бедность мыслей не прекращаются в письмах за этот период; 15. VI 1848 г. он пишет Шевыреву: "... ничего не мыслится и не пишется; голова тупа"; З. IV 1849 г. — Жуковскому: "... нашло на меня такое оцепенение"; 28. ХI 1949 г. — Смирновой: "... у меня все лениво и сонно. Работа движется медленно..."; Смирновой 18. VII 1850 г.: "... я нахожусь в каком-то нравственном бессилии". Особенную грусть вызывает жалоба Гоголя: "Бедная моя голова!.. Трудно, трудно бывает мне..." (письмо к матери от 2. IХ 1851). Как ни притупляются нервы при чтении исполненных однообразных жалоб писем Гоголя, но чтение этих ужасных строк вызывает крайне тяжелое чувствование; это стон исстрадавшегося, измученного человека. Несчастный гениальный поэт просит мать: "Молитесь обо мне, добрейшая моя, родная душе моей матушка. Часто мне бывает трудно, очень, очень трудно".
что его ничего не интересует: "Не могу понять, отчего не пишется и отчего не хочется говорить ни о чем. Может быть, оттого, что не стало наконец ничего любопытного на свете. Нет известий". Это писал Гоголь Жуковскому 3. IV 1849 г., т. е. когда совершались великие исторические события. Действительно, новых мыслей Гоголь уже не высказывает, если не считать интереса к "Домострою", поучениями которого он увлекался.
Гоголь, как это нередко бывает со стариками, возмущается своим временем; оно кажется ему особенно греховным, развратным; все, по его мнению, идет дурно. В письме А. М. IВьельгорской (перед 15. VI 1848) он пишет, что живет "среди явлений возмущающих", "посреди потрясающей бестолковщины". Данилевскому 24. IX 1848 г.: "Никто не в силах вынесть страшной тоски этого рокового переходного времени. И почти у всякого ночь и тьма вокруг". Данилевскому 29. Х 1848 г. Гоголь пишет: "Я теперь серьезно задумался о том, служить ли тебе, добиваться ли места в нынешнее время, когда все так неверно, когда завтра же не знаешь, что будет". Рано состарившийся Гоголь думает, что "теперь время лжей и слухов" (письмо к матери 24. V 1850), что "... брак не есть теперь пристроенье к месту... Только и слышишь теперь раздоры между родителями и детьми, только и слышишь вопли о том, что нечем вскормить, не на что воспитать и некуда пристроить детей. И как вспомнишь, сколько в последнее время дотоле хороших людей сделались ворами, грабителями... Будущее неверно" (письмо к матери 5. VI 1851). Наконец, он пугает мать, "что <с> каждым годом будет затруднительней достать место, трудней пристраивать детей, бедственней всем, имеющим семейства" (письмо от 2. IХ 1851г.). Эти совсем уж старческие мысли сопровождаются характерными для стариков советами: Гоголь советует бережливость, запасливость.
Идеи величия, выступавшие на первый план в предыдущем периоде, теперь только иногда проскальзывают в письмах Гоголя; он еще дает советы, но уже в скромной форме, присоединяет к ним просьбу; в своем духовном завещании он поучает друзей, а матери и сестрам приказывает: "По кончине моей никто из них уже не имеет права принадлежать себе, но всем тоскующим..."
При сравнении с письмами предыдущего периода несомненно, что идеи величия отступили на второй план, что Гоголя эти идеи мало интересовали, мало занимали, что он едва ли был теперь убежден в том, что его слово облечено высшей властью. Правда, в его поведении были видны идеи величия; иначе нельзя объяснить ужасного высокомерия, оскорблявшего даже поклонников великого поэта. Но мы знаем, что отступившие на задний план идеи величия еще долго проявляются в поведении больных, в манере себя держать; может быть, тут имеет значение привычка. Особенно бросается в глаза несоответствие между содержанием сознания и поведением при распаде душевной жизни. Бывшие галлюцинации, давно забытые идеи бреда нередко мы можем узнать именно по манере себя держать, по поведению больного. Ведь и многострадальный Гоголь в последнем периоде своей жизни ничем не мотивировал, ничем не оправдывал своего высокомерного, исполненного презрения ко всем "существователям" поведения. Напротив, Гоголь постоянно толковал о необходимости смирения, о своей греховности, своей неспособности работать, просил всех за себя молиться, заказывал молебны. Ведь очевидно, что поведение его не соответствовало содержанию сознания в данное время, но соответствовало содержанию сознания предшествовавшего периода, когда на первом плане были идеи величия.
Уже это несоответствие между содержанием сознания и поведением указывает на значительный распад душевной жизни; ведь не нужно обладать даже выдающимся умом Гоголя, чтобы понять, что такое поведение недостойно грешного, сознающего свое несовершенство человека, и если бы в последний период своей жизни он обладал всеми своими богатыми способностями, он и держал бы себя, как кроткий, сознающий свою греховность человек, стремящийся к совершенствованию. Ведь он видел, как держал себя гр. Толстой, как прост и непритязателен был этот его друг. Арнольди категорически утверждает, что Гоголь имел "странную претензию знать все лучше других".
отчаяние, его постоянный страх перед смертью, его возрастающая набожность — все это нередко наблюдается именно у стариков, и притом у лиц, у которых старость наступила рано. Кто не знал стариков, бурно проживших жизнь, постоянно твердящих о своих грехах и о грядущем возмездии, постоянно боящихся смерти, заказывающих молебны, ставящих свечи, кладущих земные поклоны! Обыкновенно такие лица в течение своей жизни были вполне индифферентны к вере, смеялись над "попами", рассказывали непечатные анекдоты о монахах и т. п. Когда же наступает старость и, как я многократно убеждался, перерождение сердца и сосудов достигает значительной степени, тогда сознание своего бессилия вместе с безотчетным страхом порождает у этих лиц идеи греховности, боязнь за будущее; они ищут, но — увы! — не находят себе утешения в молитве, посте, соблюдении тех предписаний церкви, которых прежде не исполняли. Так как процесс идет вперед и страх смерти усиливается, то они просят молиться за себя других, заказывают молебны, жертвуют на богоугодные учреждения и т. д. Известно, что католические монахи и монахини умело эксплуатировали в свою пользу этот страх больных и отлично обделывали свои дела.
Такое же настроение и такие же мысли были у Гоголя в последнем периоде его многострадальной жизни. Старческий распад душевных сил, ранняя физическая дряхлость проявлялись ничем не обоснованным страхом; он боялся загробной жизни, боялся смерти, тяготился и жизнью. Действительно, к жизни его уже ничто не привязывает, и она ему в тягость; ему уж "не люб" тот почет, каким он окружен; слава величайшего художника его не радует, так как он даже сомневается в полезности своих художественных произведений; он никого и ничего не любит. Он то принимается за продолжение "Мертвых душ", то мечтает составить географию России, начертанную сильным живым слогом, но жестокая к нему судьба еще сохранила ему способности настолько, что в лучшие свои минуты он сознает свое бессилие, сознает, что его гений уже угас.
Как ни тяжела была жизнь несчастному поэту, он боится смерти, и этот страх, крайне мучительный, не покидает его. Путешествие в Иерусалим, посещение Оптиной Пустыни, молитвы о. Матфея, матери — все это ничуть не успокаивает Гоголя, потому что процесс идет вперед. Нельзя без волнения читать его письма к матери, в которых он все горячее и настойчивее умоляет ее молиться за него. В конце 1851 г. он ей пишет письмо в несколько строчек, состоящее из горячей просьбы молиться за него: "Никогда так не чувствовал потребности молитв ваших, добрейшая моя матушка. О, молитесь, чтобы Бог меня помиловал... Ваши постоянные молитвы обо мне теперь мне так нужны, так нужны — вот все, что умею вам сказать. О, да поможет вам Бог обо мне молиться!" Бросается в глаза, что дряхлеющий и телом, и душой поэт просит молиться только о себе, сам молится только о себе и ни о чем другом, как и все больные; он не беспокоится о спасении своих родных, своих друзей; он весь поглощен страхом грядущего возмездия и страхом смерти. Конечно, все люди, в большей или меньшей степени, боятся смерти, боятся грядущего возмездия или, по крайней мере, неизвестности, но каждый по-своему справляется с этим. Только больные, и чаще всего больные старики, так боятся смерти и грядущего возмездия, как боялся Гоголь в последние годы своей жизни.
Распад душевных сил прогрессировал, увеличивалась и набожность Гоголя; когда он чувствовал себя лучше, он меньше боялся смерти, не так настойчиво просил молиться за себя. Я уже говорил, что у постели больных я часто видел набожность людей, даже нерелигиозных, под влиянием страха смерти исполняющих предписания церкви. По выздоровлении набожность исчезает, прекращается хождение в церковь, соблюдение постов; молебны больше не заказываются, свечи не ставятся; больному хуже, опять он становится набожным. Истинно религиозные люди не боятся расстаться с этим миром, с теплой верой ожидают жизни, идеже несть ни печали, ни воздыхания.
Во всяком случае, набожность Гоголя ничуть не превышала набожности очень, очень многих больных и дряхлых стариков; она обращала на себя внимание, потому что Гоголь был еще молод, а в его годы действительно такая набожность наблюдается редко.
особого слугу; одним словом, жил так, как жили богатые люди. Едва ли верно, что все его имущество помещалось в чемодане и портфеле, так как у него было много книг духовного содержания. Впрочем, ему и не было надобности заботиться о житейских удобствах, так как вообще эти крайне неприятные хлопоты он возложил на своих друзей. Я вполне согласен с д-ром Баженовым, что о мистицизме Гоголя не может быть и речи; ведь с таким же правом нам пришлось бы считать мистиками и замоскворецких купчих. Настоящие мистики меньше всего хлопотали об излечении своих недугов; они преследовали более возвышенные цели; с вполне бескорыстной любовью их душа стремилась к Вечному; они старались постигнуть тайны не для того, чтобы выздороветь от болезни; они не боялись смерти, напротив, земное существование для них не имело особой цены. Можно лишь удивляться, как создалась и как удержалась легенда о мистицизме Гоголя; даже досадно, что на это заблуждение указал Мельхиор де Вогюэ, хотя еще Белинский вполне верно и весьма ясно указывал на источник или причину набожности Гоголя: "Болезненной боязнью смерти, черта и ада веет от вашей книги"9.
Примечания
1 Воспоминания. Исторический вестник. 1886.
2 Русская старина. 1872. 1. С. 126.
3 Чиж. Учебник психиатрии. 1902. С. 470.
5 Записки о жизни Гоголя. II. С. 252.
6 Арнольди. Мое знакомство с Гоголем. Русский вестник. 1862. С. 83.
8 Матвеев (Русская старина. 1903. № 11. С. 301) находит, что художественность описания Палестины в этом письме доказывает неосновательность мнения об упадке творчества Гоголя в последние годы его жизни. Еще одно доказательство того, что, где замешаны политические симпатии, спор бесполезен.