Глава IV
Первые годы жизни Гоголя — период его жизни, наименее нам известный; сведения об этой поре жизни автора "Мертвых душ" крайне скудны, так как тогда мало кто интересовался неизвестным молодым человеком, а сам Гоголь за это время писал очень редко матери. Несомненно, что ничего уже больше об этом периоде жизни Гоголя мы никогда не узнаем, почему об этом периоде психиатр может сказать очень мало. Вследствие неспособности к систематической, упорной работе и крайнего самомнения Гоголь не мог хорошо устроиться в Петербурге. Со свойственной ему деловитостью он нашел весьма удобного для себя спутника, который заботился о расходах и вообще облегчил Гоголю дорожные хлопоты. Приехав в Петербург, он отправился к сановнику Л. И. Кутузову с рекомендательным письмом Д. П. Трощинского и так понравился Кутузову, что тот скоро перешел с ним на ты и пригласил его часто бывать у себя. Нашлось и место, которым был бы очень доволен обыкновенный дельный молодой человек; правда, место было неважное, и вначале без жалованья или с маленьким жалованьем, но ведь все, а особенно кончившие по второму разряду, XIV классом, начинают так. Настойчивым трудом, энергией, начав с маленького места, дельные молодые люди достигают степеней известных, особенно при протекции, хотя бы и небольшой; но, конечно, Гоголь с его самомнением считал для себя унизительным служить и работать, как все. То, что считалось удачей, или, по крайней мере, обычной службой, ему казалось неожиданной неудачей: "Везде совершенно я встречал одни неудачи, и что всего страннее там, где их вовсе нельзя было ожидать. Люди, совершенно неспособные, без всякой протекции легко получали то, чего я с помощью своих покровителей не мог достигнуть..." Нам вполне понятно, что Гоголь, даже с помощью покровителей, не мог достигнуть того, чего достигали самые обыкновенные труженики, не имевшие никакой протекции. Гоголь не хотел работать и даже с презрением смотрел на работу: "... но признаюсь, ежели и там мне нужно будет употребить столько времени на глупые занятия, то я — слуга покорный". Гоголь не хотел работать так же, как не хотел в Нежине учиться, потому что он решительно не был способен к усидчивому, систематическому труду.
Само собою разумеется, что служебные неудачи не могли огорчать Гоголя; в самом деле, разве могли иметь для Гоголя значение оценки его "людьми совершенно неспособными", проводящими время за "глупыми занятиями"? В глазах Гоголя это была лишь неприятность, к которой он привык, незаслуженное преследование или же, что впервые он высказывает в своих письмах, испытание, посланное свыше для его же счастья: "Как благодарю я вышнюю десницу за те неприятности и неудачи, которые довелось испытать мне. Ни за какие драгоценности в мире не променял бы их. Чего не изведал я в то короткое время? Иному во всю жизнь не случалось иметь такого разнообразия". Одним словом, повторяется то же самое, что уже высказано было в письме матери от 1. III 1828 г.
были очень строги; но известно, что он даже не ходил по нескольку дней подряд на службу.
Гоголь предпочел выпрашивать деньги у своего отдаленного родственника А. А. Трощинского. "Благодарность своему богатому родственнику Гоголь побуждает высказать также и мать свою "в живейших и трогательнейших выражениях", советуя вместе с тем сказать о себе, что он в своих письмах к ней "не может нахвалиться ласками и благодеяниями, беспрестанно ему оказываемыми" (Шенрок I. 233). Большинство обыкновенных молодых людей предпочитает "глупую работу" выпрашиванию денег у богатых родственников и лести им; но психиатр не поставит в упрек Гоголю, что он нуждался в деньгах вследствие нежелания хорошенько служить: он не мог служить, работа ему была не по силам, невозможна для него.
Само собой разумеется, что Петербург не мог удовлетворить Гоголя; очень скоро он почувствовал себя в Петербурге еще хуже, чем в Нежине; ничто не интересовало его в Петербурге, да и не могло интересовать, вследствие особенностей его характера; сколько известно, даже театр не привлекал его, уже не говоря об опере, балете и музеях. Гоголь пишет матери, что он не ходит в театр из страха увлечься, а часто посещать театр у него нет денег; но истинные театралы в молодости ходят в галерку, сидят без обеда, чтобы иметь деньги на покупку мест на галерке. Гоголь не нуждался в такой степени, как многие студенты-театралы; полученные от А. А. Трощинского деньги Гоголь, по его словам, употребил на покупку зимнего пальто и упоминает, как о чем-то необычайном, что он "всю зиму отхватал в летней шинели". В годы Гоголя многие не имеют зимнего пальто, но по нескольку раз в неделю ходят в театр, оперу, концерты и т. п. Меня всегда удивляло, что даже такой серьезный биограф Гоголя, как Шенрок, неоднократно упоминает о том, что Гоголь мог отдаваться художественным наслаждениям; именно Гоголь вследствие патологической организации нервной системы ничем не мог интересоваться, кроме собственной личности, и даже в молодости, когда обыкновенные люди увлекаются театром, пением, стихами (поэзия доступна немногим), не ходил в театр, и ни в чем не видно его увлечения поэзией. Правда, он интересовался театром, насколько это касалось его самого, и даже пробовал поступить на сцену, но, по-видимому, очень легко примирился с неудачей. Письмо к матери от 29. IХ 1830 г. показывает, что Гоголь очень мало интересовался живописью; о своих манишках он пишет гораздо обстоятельнее, чем о выставке в Академии художеств; ни малейшего впечатления эта выставка, нужно думать, на Гоголя не произвела, хотя он еще не видел до тех пор картин великих мастеров. Как увидим потом, Лувр также не произвел на него сильного впечатления.
Вообще, можно утверждать, что в Петербурге его ничто не заинтересовало и Гоголь чувствовал себя чужим в Петербурге так же, как и в Нежине; лишь кружок приятелей, ему поклонявшихся, доставлял ему удовольствие, что Гоголь откровенно и заявлял: "Мне любо, когда я не ищу, но моего ищут знакомства". Вся жизнь Гоголя была почти непрерывным страданием именно потому, что ему ничего не было "любо", кроме того, когда его "ищут знакомства", но и это скоро ему уже не доставляло большого удовольствия, хотя всю жизнь и было "любо".
Бесспорное психическое заболевание поразило Гоголя на двадцать первом году его жизни. Как известно, 13 августа 1829 г. он уехал на пароходе за границу и 24 сентября на том же пароходе вернулся в Петербург. Для всех биографов Гоголя этот эпизод его жизни так загадочен и непонятен, что даже такой проницательный ученый, как Н. С. Тихонравов, одной из важных причин, вызвавших поездку Гоголя за границу, считает неудачу, постигшую его "Ганса Кюхельгартена", а Шенрок говорит: "Таким образом, основным психологическим мотивом поездки Гоголя было невольное поэтическое влечение". Если такие серьезные исследователи могли прийти к столь неосновательным выводам, то нечего удивляться, что г-жа Черницкая причиной поездки за границу считает безумную любовь Гоголя к Россети, хотя в то время он даже не мог познакомиться с этой фрейлиной.
"Как бы то ни было, но это противувольное мне самому влечение было так сильно, что не прошло пяти месяцев по прибытии моем в Петербург, как я сел уже на корабль, не будучи в силах противиться чувству, мне самому непонятному. Проект и цели моего путешествия были очень неясны". Следует поверить Гоголю, когда он объясняет возникновение этого "противувольного" влечения: "Мне всегда казалось, что в жизни моей мне предстоит какое-то большое самопожертвование и что именно для службы моей отчизне я должен буду воспитаться где-то вдали от нее. Я не знал, ни как это будет, ни почему это нужно; я даже не задумался об этом, но видел самого себя так живо в какой-то чужой земле тоскующим по своей отчизне; картина эта так часто меня преследовала, что я чувствовал от нее грусть".
Следовательно, сперва у Гоголя возникла навязчивая идея; как гениальный наблюдатель, он прекрасно характеризует признаки навязчивых идей; он не знал "как" и "почему", "даже не задумался об этом"; такие идеи П. И. Ковалевский верно называет заблудившимися; больной не знает и не понимает, "как" и "почему" у него возникла навязчивая или заблудившаяся идея. В этом еще нет ничего безусловно патологического, ведь и мы иногда не можем определить, "как" и "почему" возникла у нас та или другая идея. Больной, однако, хотя и неясно, понимает, что эта идея уже сложилась необычным путем, что она по своему содержанию не гармонирует с миросозерцанием больного, что она ему чуждая, не похожа на другие. Гоголь тоже понимал, что мысль о самопожертвовании, о воспитании вдали от родины не вытекает из миросозерцания, не образовалась обычно, нелепа сама по себе. Но, конечно, не это составляет сущность навязчивых идей; как то показывает самое их название, они навязываются сознанию, завладевают им; больной даже при всем желании, если навязчивая идея по содержанию ему неприятна, не может освободиться от нее, не может изгнать ее из сознания. Навязчивая идея, как-то говорит Гоголь, "преследовала его"; он не мог от нее освободиться, и эта мысль, так же как и бессилие от нее освободиться, были ему тягостны; он чувствовал "грусть".
Навязчивые идеи нередко остаются бездеятельными, не влияют на поступки, но могут и овладеть волей; навязчивые, или насильственные, или импульсивные поступки могут быть обусловлены навязчивыми идеями. Идея стремится осуществиться; больной понимает нелепость идеи, дурные последствия поступка, борется со своим желанием. Начинается тяжелая душевная борьба, мучительное для больного душевное томление; больной или уступает навязчивой идее и отдается импульсу, или подавляет патологическое желание. Душевное томление может быть так мучительно, так невыносимо, что наконец больной уступает импульсу или навязчивому состоянию, хотя и сознает, что поступает безрассудно и даже дурно или глупо. Конечно, многое зависит от содержания навязчивой идеи; если она ничтожна, больной легко уступает насильственному желанию, например моет после всякого прикосновения руки, считает окна домов, мимо которых проходит. Хотя больной и понимает, что мыться или считать окна бесцельно или даже глупо, но бороться против таких невинных, хотя и чуждых ему, желаний не стоит. Если навязчивое желание опасно или преступно, борьба продолжается долго и иногда кончается победой желания; так, одна моя знакомая, измученная продолжительной борьбой, отрезала одну из двух кос у своей старшей, замужней, сестры; так, известный поджигатель Ш. совершил не менее четырнадцати поджогов1.
Если же идея ужасает больного, поступок представляется ему возмутительным и крайне преступным, даже у тяжкобольных находятся силы для победы над навязчивым желанием. Я наблюдал больного, мучимого желанием осквернить чашу с дарами во время выноса; это был глубоко набожный человек; он не ходил в церковь, чтобы не поддаться насильственному желанию, хотя в больнице, где он содержался, была церковь. Я не понимал, почему этот очень набожный больной, получивший высшее образование, не ходит в церковь, и даже советовал ему посещать церковь; наконец больной признался мне, что его давно мучает мысль о святотатстве; "картина", что будет, если он ловким ударом вышибет чашу из рук священника или плюнет в нее, его "часто преследовала"; ему хотелось это сделать и, чувствуя, что, если он придет в церковь, он совершит этот ужасный поступок, он не ходил в церковь.
Конечно, если навязчивое желание фактически трудно осуществимо, требует подготовительных действий, борьба продолжается долго. Гоголь должен был подготовить мать, достать денег, добыть паспорт и т. п.; наконец он едет, причем сперва преобладает дурное настроение, обусловленное сознанием, что он поступает безрассудно и что он крайне огорчает мать; едва ли гениальный Гоголь не понимал, что его поездка смешна.
"противувольное мне самому влечение было так сильно, что и сел на корабль, не будучи в силах противиться чувству, мне самому непонятному". Хорошо помнил Гоголь, что он ехал "вовсе не затем, чтобы наслаждаться чужими краями", помнил, что на пароходе ему "стало грустно".
Обыкновенно больные, совершив импульсивный акт, уступив насильственному желанию, успокаиваются, чувствуют себя хорошо, потому что навязчивая идея исчезает; психиатры знают, что укоры совести даже в тех случаях, когда больной отлично понимает, что совершил преступление, например поджог, не портят прекрасного расположения духа. Как только Гоголь приехал в Германию, он вполне успокоился, чувствовал себя так хорошо, что мог основательно присмотреться к постройке домов к Германии; со свойственной ему деловитостью он изучал именно то, что могло пригодиться при перестройке дома в Васильевке. Мы можем вполне поверить Гоголю, сообщавшему матери из Любека от 13. VIII 1829 г.: "Никакого особенного волнения не испытал я"; сам Гоголь удивляется, что столь очаровательная для молодого образованного провинциала "заграница" не произвела на него впечатления. "Но, признаюсь, все это еще как будто скользит по мне и пролетает мимо, не приковывая ни к чему моего безжизненного внимания". Конечно, Гоголь, при всей своей проницательности, не понимал патологической особенности своей организации — неспособности интересоваться чем-либо, не имеющим прямого отношения к его личности. Как тонкий наблюдатель, он не мог не отметить действительно удивительного факта: молодой человек, долго мечтавший о загранице, наконец-то попал в заветную страну, и, однако: "... ничего не бывало. Я въехал так, как бы в давно знакомую деревню, которую привык видеть часто". Психиатр поражается гениальной наблюдательностью двадцатилетнего Гоголя; действительно, для него всех нас поражающая заграница так же неинтересна, как и давно знакомая деревня. Он даже пытается объяснить это удивительное безучастие; он говорит, что его "внимание безжизненно"; если он действительно хотел именно так сказать о своем внимании, то мы можем только изумляться его проницательности. Необходимо оттенить, что рядом с такой тонкой наблюдательностью относительно своего душевного состояния он очень мало подметил в Любеке, хотя и старался занять мать описаниями им виденного; обыкновенный молодой человек описал бы Любек гораздо лучше2.
Так как в Германии Гоголя ничто не интересовало, ему незачем было оставаться за границей, и он в относительно хорошем расположении духа вернулся в Петербург; припадок прошел, и больной почувствовал себя гораздо лучше; нет душевного томления, нет борьбы, нет "противувольного" влечения. Сознание, что совершен ненужный, и даже смешной поступок, беспокоило Гоголя так же мало, как и других больных. По возвращении в Петербург Гоголь был здоров. Если бы за свою поездку Гоголь был предан суду и меня спросили как эксперта о состоянии его умственных способностей, я без колебания, на основании имеющихся у нас сведений, высказался бы за душевную болезнь и невменяемость; на основании своего опыта как эксперта я уверен, что судья согласился бы со мною и применил бы ст. 96 Уложения о наказаниях.
Таким образом, первый несомненный приступ душевной болезни был у Гоголя на двадцать первом году жизни; считаю необходимым заметить, что импульсивные акты особенно часты именно в этом возрасте; поджоги чаще всего совершаются психопатами в возрасте полового созревания. Поездки, как импульсивные акты, совершаются редко, вследствие материальной трудности осуществления; кроме того, часто они считаются глупой мальчишеской выходкой; я помню больного лютеранина, лет двадцати, отправившегося пешком в православный монастырь, расположенный верст за полтораста от его дома, помню больную крестьянку, уехавшую потихоньку из дому в губернский город, чтобы сделаться диаконисой; оба, конечно, потом только удивлялись, как могла им прийти в голову такая странная мысль.
После припадка здоровье Гоголя было удовлетворительно; 1830—1832 гг. — лучшие в многострадальной жизни автора "Мертвых душ", потому что в эти годы он пользовался удовлетворительным здоровьем.
"Вечера на хуторе..."; для психиатра не имеет значения, когда именно, т. е. в 1829-м или следующем году, были написаны эти чудные рассказы, так как установлено, что до 1833 г. здоровье Гоголя было хорошо.
Очень важно, что, как это окончательно доказал Шенрок, "преимущественно с материальной точки зрения смотрел он на дело вначале", со свойственной ему деловитостью он заметил, что в Петербурге интересуются Малороссией, и хотел воспользоваться этим настроением, чтобы заработать деньги. Неуспех "Ганса Кюхельгар-тена", непомещение в Северном архиве даже перевода статьи "О торговле русских в конце XVI и начале XVII в." доказали Гоголю, что нужно искать чего-либо нового, интересного, чтобы заработать деньги на литературном поприще3.
Очевидно, не рассчитывая на блестящую обработку, он хотел заинтересовать содержанием, причем не придавал большого значения и не возлагал больших надежд на это свое произведение. Он просил мать собирать сведения о местных нравах, обычаях и т. п. и вместе с тем просит прислать комедию отца, с тем что, может быть, ее удастся продать театру. Едва ли можно сомневаться, что Гоголь не догадывался, даже смутно не предчувствовал, что он творит рассказы, которые составят ему славу, которыми будут наслаждаться миллионы его сограждан.
"Вечера" — произведение Гоголя, написанное им, когда он пользовался наилучшим здоровьем, и потому наименее интересное для психиатра. Перечитывая его много раз с самым большим вниманием, я ничего не мог найти в этих дивных рассказах, что бы указывало на патологическое в их авторе. Впрочем, это, может быть, зависит и оттого, что восхищение от этих рассказов так сильно, что критическое к ним отношение мне не по силам. Можно лишь отметить, что автор этих рассказов не знает любовных наслаждений и потому окружает героинь романтическим ореолом. Все в этих рассказах, кроме любви, — сама жизнь; как только автор заговаривает о любви, о девушке или молодой женщине, его восторженный романтизм очаровывает даже пресыщенного жизнью человека. Выдающиеся достоинства этого произведения Гоголя оценены вполне; в качестве простого читателя могу заметить, что только человек совершенно тупой может не понимать прелести "Вечеров".
с помощью нескольких штрихов; уже в "Вечерах" мы встречаем совершенно живых людей.
так же как соловей начинает петь. Не по недостаточности сведений об этом периоде жизни, а в силу нашей неспособности понимать гений мы решительно не понимаем, как мог двадцатилетний, мало видевший, мало читавший Гоголь овладеть искусством изображения в степени, недоступной опытным, настойчивым, образованным художникам слова. Нам приходится довольствоваться объяснением, в сущности ничего не объясняющим, что Гоголь был наделен особой способностью, не имеющейся у обыкновенных смертных.
Сам Гоголь не ценил своего первого произведения, как не ценил и следующих, понимал их не так, как понимаем их мы, то есть мы должны сказать, что он их не понимал.
Он ценил их лишь в практическом отношении и мастерски воспользовался своим успехом, чтобы завязать полезные знакомства и улучшить свои финансы; очень скоро он познакомился с Плетневым, Жуковским, Пушкиным, Смирновой (тогда Россети); уже в 1831 г. Плетнев дал ему место учителя в Патриотическом институте и доставил уроки в частных домах. Едва ли должность скромного учителя была выгоднее, чем служба в канцелярии; нужно думать, что Гоголь взялся за новое дело, окончательно убедившись в невозможности быть чиновником. Граф В. А. Соллогуб рассказывает, как незавидна была доля гениального писателя во время его учительства в доме Васильчиковой, и право, трудно понять, как у Гоголя хватало терпения выносить все неприятности. Едва ли он ценил эти занятия как средство завязать связи в высшем свете; в письме к матери он гордится своими знакомствами; более вероятно, что он чувствовал себя так хорошо, что ему все казалось сносно, что жизненные неудачи мало его огорчали. Соллогуб сообщает даже, что Гоголь тогда был весел и даже весьма некстати смешил всех. Сам Гоголь в письме к матери от 16. IV 1831-го весьма ясно характеризует свое состояние: "Я теперь, более нежели когда-либо, тружусь, и более нежели когда-либо, весел. Спокойствие в моей груди величайшее..."
— это с 1830 по 1836 г.; за эти годы сложились взгляды великого писателя, в эти годы им были созданы почти все его великие произведения, так как и "Мертвые души" задуманы и начаты были в Петербурге и только окончательно обработаны и написаны за границей. Конечно, продуктивность Гоголя за этот период жизни всецело зависела от сравнительно удовлетворительного состояния его здоровья; можно лишь удивляться, как много сделал наш великий сатирик за такой в сущности короткий срок; ведь шесть лет это весьма немного; особенно если мы примем во внимание, что в то же время он давал уроки, читал лекции, занимался историей.
Для психиатра вполне понятно, что Гоголем почти все создано до 1836 г.; это действительно лучшая пора для лиц с такой патологической организацией нервной системы, какая была у Гоголя. С окончанием молодости болезнь пошла вперед более быстрыми шагами, ухудшение стало прогрессировать быстро, появилось раннее увядание, а следовательно, ослабление производительности.
отрицательно к Петербургу, жилось ему в Петербурге нехорошо, и тем не менее только в Петербурге проявилось его творчество во всем блеске.
Ввиду того что за этот период Гоголь пользовался относительно хорошим здоровьем, психиатру нет надобности подробно рассматривать все пережитое Гоголем в Петербурге; можно ограничиться лишь кратким очерком, только для того, чтобы выяснить развитие болезни и последующее состояние Гоголя.
"Вечеров" еще более усилил самомнение Гоголя; даже по отношению к своим ближайшим друзьям он стал держать себя так высокомерно, что "наиболее любимый из кружка Данилевский, по его собственному показанию, никогда не решался начинать с Гоголем разговор о серьезных его интересах, а вступал в откровенную беседу о таких предметах только по приглашению последнего" (Шенрок); даже среди своих друзей Гоголь "никогда не держал себя нараспашку". Непоколебимое убеждение в своем превосходстве, идеи величия, как то часто бывает, весьма импонировали знакомым и друзьям Гоголя; даже такой образованный и умный приятель Гоголя, как Анненков, так смотрел глазами Гоголя, так подчинялся его суждениям, что утверждает: "Честь бескорыстной борьбы за добро, во имя только самого добра и по одному только отвращению к извращенной и опошленной жизни, должна быть удержана за Гоголем этой эпохи..." Интересно было бы знать, что сказал бы Анненков про обыкновенного смертного, так добравшегося до кафедры, как это сделал Гоголь, и так злоупотребившего высоким званием профессора.
Не нужно быть психиатром, чтобы понять, что убедить в своем всестороннем превосходстве может только больной с бредовой идеей величия; если человек лжет, то это все скоро замечают. Великие здоровые люди, конечно, лучше нас, обыкновенных смертных, сознают свои недостатки, и потому, например, великий ученый и не станет никого убеждать, что он рисует лучше Рафаэля, а если бы ему вздумалось похвастать, то над ним только смеялись бы. Гоголь, вследствие патологической организации нервной системы, так глубоко был убежден в своем превосходстве, что был уверен в том, что уже через три месяца педагогической деятельности он несравненный педагог. Это убеждение было в нем так сильно, что он почти убедил в таком чуде Погодина. "Он рассказывал мне много чудес о своем курсе истории в женском Патриотическом институте в Петербурге. Из его воспитанниц нет ни одной не успевшей". Если бы почтенный, опытный педагог так похвастал перед Погодиным, то Погодин, с его трезвым умом, или бы просто посмеялся над хвастуном, или же записал в дневник несколько обидных для хвастуна фраз. Но Погодин настолько поверил двадцатидвухлетнему педагогу, в марте начавшему "курс", а в июне рассказавшему "много чудес", что "так заинтересовался педагогической деятельностью Гоголя, что тотчас написал Плетневу просьбу прислать ему для просмотра тетради гоголевских учениц в Патриотическом институте". Плетнев ответил Погодину: "Не думаю, чтобы тетради учениц Гоголя могли вам на что-нибудь пригодиться... Я после вашего письма нарочно пересматривал эти тетради и уверился, что ученические записки все равны, т. е. с ошибками грамматическими, логическими и пр., и пр."4
Следовательно, и Плетнев не сразу оценил по достоинству "чудеса", сообщенные Гоголем Погодину.
в его занятия историей.
"Жизнь и труды Погодина", тот вполне поймет, что если рассказам Гоголя поверил Погодин, то Плетнев, Жуковский и Пушкин должны были слепо верить всему, что им говорил Гоголь. Чем менее склонен человек к хвастовству, к преувеличению, к неправде вообще, тем он доверчивее, тем менее он может понять обман, а именно такими идеально правдивыми, чистосердечными и потому крайне доверчивыми людьми были эти идеально прекрасные друзья Гоголя.
Конечно, не все психопаты с идеями величия умеют убедить почти всех в своем универсальном превосходстве; для того чтобы убеждать людей, нужно им нравиться, нужно быть им приятным, нужно их понимать, а гениальный Гоголь именно читал в сердцах людей, умел им нравиться и ими поэтому управлять. Нужно удивляться, с каким редким умением он держал себя по отношению к лицам, ему нужным, и ничуть не стеснялся с людьми, ему бесполезными. Насколько он обладал этим искусством даже на двадцать третьем году жизни, мы узнаем из воспоминаний С. Т. Аксакова. Гоголь посетил Аксаковых для того, чтобы с помощью С. Т. Аксакова познакомиться с Загоскиным, который был нужен Гоголю как директор московских театров. Благодушные, честные Аксаковы, конечно, и не догадались о цели визита к ним Гоголя, который тотчас же понял, что Аксаковы — его искренние поклонники. Гоголь не нашел нужным понравиться Аксаковым. "Вообще в нем было что-то отталкивающее, не допускавшее меня до искреннего увлечения... Константин... помнит, что он держал себя неприветливо, небрежно и как-то свысока, чего, разумеется, не было, но могло так показаться. Ему не понравились манеры Гоголя, который произвел на всех без исключения невыгодное, несимпатичное впечатление". С Загоскиным Гоголь держал себя так, что вполне очаровал нужного ему директора театров, и притом так, что С. Т. Аксаков, присутствовавший при свидании, ничего не заметил и не понял, чем Гоголь очаровал Загоскина. "Ну что,— спросил я Загоскина,— как понравился тебе Гоголь?" "Ах, какой милый,— закричал Загоскин,— милый, скромный, да какой, братец, умница!..", и пр. и пр.; а Гоголь ничего не сказал, кроме самых обиходных, пошлых слов"5.
Если умный, весьма чуткий С. Т. Аксаков решительно не понимал, как внушил Гоголь Загоскину такое прекрасное о себе мнение, присутствуя при их свидании, то нечего удивляться, что почти все, изучавшие жизнь и произведения Гоголя, понимали его еще менее, чем С. Т. Аксаков.
Глубокое, органическое убеждение в универсальном превосходстве так действовало на умных и авторитетных друзей Гоголя, что те очень скоро убедились, что автор "Вечеров" может писать и об истории, и об этнографии, и об архитектуре, одним словом, может всему учить. Гоголь и очаровал, и убедил в своих универсальных способностях всех, кого он находил нужным очаровать; они так же, как и Загоскин, думали о Гоголе: "Какой скромный", "какой умница". Поощрение, высокое мнение таких ученых, как Погодин, Плетнев, Максимович, таких знаменитых поэтов, как Жуковский и Пушкин, такой умной женщины, как Смирнова, до известной степени влияло даже на Гоголя, преисполненного чудовищным самомнением, и он без всякой подготовки, почти без всяких знаний начинает писать обо всем, что случайно обратит его внимание. Он пишет по дидактике ("План преподавания всеобщей истории"), по этнографии ("О малороссийских песнях"), об архитектуре, скульптуре, живописи и музыке, об истории Малороссии, об истории средних веков, об историках. Мы не можем упрекать друзей Гоголя за то, что они не остановили молодого гениального писателя на этом пути и не объяснили ему, что такие статьи недостойны его гения, что он не подготовлен для научных исследований. Во-первых, друзья Гоголя были вполне им убеждены, что он может обо всем писать лучше других, а во-вторых, если бы какой-либо друг Гоголя указал ему на заблуждения, то тотчас же обратился бы в недруга и Гоголь прекратил бы с ним знакомство.
"к калужской губернаторше" и вообще писем, писанных из-за границы.
Я никак не могу согласиться с многоуважаемым автором "Материалов для биографии Гоголя", "приписывающим "легкое воззрение" Гоголя на труд и долг влиянию Пушкина; между тем Гоголь по недостатку выдержки в труде не в силах был заковать себя в суровые колодки долга и даже не считал этого для себя обязательным. Такое легкое воззрение в значительной мере объясняется влиянием усвоенного от Пушкина взгляда о преимуществах избранников перед толпой" (Шенрок). Несомненно, что Пушкин и в своих произведениях, и собственным примером учил нас поклоняться труду и благоговеть перед долгом; упорный труд Петра Великого нашел в Пушкине восторженного ценителя. Сам Пушкин, чтобы описать лишь одно событие — Пугачевский бунт, много работал, изучал на месте предания и памятники, а после тщательного, самого добросовестного изучения дал скромное и краткое описание. Пушкин вполне поверил Плетневу, так рекомендовавшему Гоголя. "Он любит науки только для них самих и готов для них подвергнуть себя лишению всех благ". Нужно заметить, что Плетнев был профессор и лучше Пушкина знал Гоголя. Никитенко откровенно признается, как и почему он был введен в грубое заблуждение Гоголем: "Признаюсь, и я подумал, что человек, который так в себе уверен, не испортит дела, и старался его сблизить с попечителем" 6. А Никитенко излишней доверчивостью не отличался, знал жизнь и людей.
Примечания
"Об импульсивных актах". Вестник судебной медицины, 1887; в этой работе изложено учение об импульсивных актах.
"безжизненное внимание" Гоголя было направлено на наблюдения в этом городе.
"выручил за статью (О торговле и т. д.) 20 руб.", и тот факт, что статья эта была не напечатана, приходит к предположению, что перевод был настолько неудовлетворителен, "что хотя за него и было заплачено переводчику, но поместить его в журнале не признали удобным". Такое объяснение совершенно неправдоподобно уже потому, что таких простодушных редакторов нет и не было; я думаю, что Гоголь по своему оптимизму записал в приход 20 руб., отдав перевод в редакцию, где ему сказали, как то и бывает в подобных случаях, что статья может быть напечатана, и если будет напечатана, то за нее заплатят 20 руб.
4 Барсуков. Жизнь и труды Погодина. Т. 4. С. 114.
6 Русская старина. 1889.