Глава III
Только в юношеском возрасте Гоголь занял между товарищами подобающее его крупной личности место; только теперь мы замечаем расцвет духовной жизни автора "Мертвых душ".
Художественные и творческие способности Гоголя в этом периоде жизни проявились в увлечении театром; по всей вероятности, он с горячностью занялся театральными представлениями и хорошо играл. В самом деле, чем мог заняться Гоголь в Нежине? А его богатая духовная натура требовала деятельности; к научным занятиям он был не способен, к физическим упражнениям — еще более, рисовальщик он оказался плохой; вследствие недостаточного знания языков сокровища художественной литературы ему были почти недоступны, и потому после неудачных попыток заняться рисованием и литературой Гоголь увлекся театром.
Еще более ярко проявилась богатая духовная натура в ранней проницательности, в тонкой наблюдательности. В письмах к Г. И. Высоцкому восемнадцатилетний Гоголь проявляет проницательность и вдумчивость, далеко не заурядные; это серьезный, вдумчивый и наблюдательный юноша; можно лишь удивляться, как рано Гоголь стал серьезно относиться к жизни, понимать слабые стороны людей. Впрочем, нет надобности останавливаться на этом обстоятельстве, так как быстрое развитие н юношеском возрасте нельзя считать явлением патологическим.
В юношеском возрасте у Гоголя проявилось два симптома его патологической нервной организации.
Во-первых, Гоголь в этом возрасте был совершенно безучастен к женщинам; как по его письмам, так и по воспоминаниям его товарищей никаких любовных увлечений в этом возрасте у Гоголя не было.
Период полового созревания у всех нормальных юношей сопровождается любовными увлечениями; в зависимости от характера, воспитания, среды любовь проявляется весьма различно; мы можем наблюдать все переходы от мечтательной любви к неведомой героине до грубого посещения "с гигиенической целью" по совету родственника или товарища "пансионов без древних языков". Нормальный юноша непременно влюбляется или прямо начинает с того, чем кончается любовь. Чем выше духовная натура юноши, чем лучше воспитание, им полученное, тем большую роль в его жизни играет любовь; юноши тупые в нравственном отношении, с сильно развитой физической жизнью, дурно воспитанные довольствуются скотской любовью и при возможности удовлетворять свои телесные потребности совершенно недоступны настоящей любви и безучастны ко всем порядочным девушкам и женщинам.
При невозможности удовлетворить естественным путем телесные потребности юноши, по крайней мере многие, мастурбируют; по всей вероятности, в Нежине, в двадцатых годах, проституция не процветала, а потому между учениками Гимназии высших наук мастурбация была распространена весьма сильно. Так как мастурбация не может удовлетворить нормальных юношей, то они непременно или влюбляются, или, по мере возможности, удовлетворяют естественным путем свои телесные потребности.
"Мертвых душ" пострадало именно от мастурбации. Еще на школьной скамье, я помню, наши почтенные наставники, убеждая нас во вреде онанизма, ссылались на пример Гоголя: такой гениальный человек и заболел от онанизма. Недавно один наш известный ученый, когда я заметил в разговоре, что от онанизма с ума сойти нельзя, возразил мне: "Уж на что Гоголь был гениален, и то заболел от онанизма". Одним словом, традиционное мнение об онанизме Гоголя так распространено, что при всем нежелании касаться этого вопроса я непременно должен обстоятельно им заняться.
Вообще не доказано, что Гоголь был онанист, и весьма возможно, что он вовсе не мастурбировал или же мастурбировал лишь в период полового созревания и в ранней молодости. Легенда о мастурбации Гоголя создалась потому, что он не имел любовных увлечений, даже самых грубых; это отсутствие любовных увлечений объясняют тем, что он мастурбировал. Иначе лица, не знающие патологии половой жизни, и не могут объяснить отсутствия любовных увлечений. Но, во-первых, у некоторых лиц с патологической организацией нервной системы половые желания или совершенно отсутствуют, или так слабы, что они и не мастурбируют, и не имеют половых увлечений. Весьма возможно, что Гоголь именно принадлежал к этой категории, т. е. и не мастурбировал, и не имел никаких любовных увлечений; такое предположение не может быть опровергнуто, но и не может быть доказано. Во-вторых, некоторые мастурбанты имеют любовные увлечения; боязнь заразиться дурною болезнью, застенчивость побуждают таких лиц, когда не представляется возможности безопасно и удобно удовлетворить свои желания естественным путем, прибегать к мастурбации. Поэтому только лица, не знающие патологии половой жизни, думают, что субъект, не имеющий половых увлечений, предается мастурбации.
По моему мнению, мы можем с одинаковым правом допускать, что Гоголь был мастурбант и что у Гоголя или совершенно отсутствовали половые желания, или были так слабы, что он не удовлетворял их ни естественным путем, ни мастурбацией.
Первое предположение более распространено, и Ломброзо его считает доказанным; в сущности, для психиатра не имеет большого значения, какое из двух допущений соответствует действительности1.
Если действительно Гоголь был мастурбант, то это доказывает лишь то, что Гоголь был наделен патологической организацией нервной системы; несомненно, что мастурбация была симптомом болезни, а не ее причиной; если бы гениальный автор "Мертвых душ" не был больным или, по крайней мере, ненормальным, он не был бы мастурбантом. В самом деле, разве здоровый человек может удовлетвориться мастурбацией, может не любить, не чувствовать сильнейшего отвращения к мастурбации. В самом деле, что, кроме патологической организации нервной системы, могло мешать Гоголю и кутить, и любить?
— мастурбация в течение всей жизни или полное отсутствие половых желаний — составляет более тяжелое патологическое явление, и потому, по моему мнению, вопрос, был ли Гоголь мастурбант, не заслуживает большого внимания. Важно, и даже очень важно, что Гоголь не имел любовных увлечений, ни грубых, ни идеальных. Это особенно важно, потому что этот симптом его патологической организации оказал громадное влияние на его творчество. Гоголь не умел изображать любви, и любовь не играет роли в его произведениях, если не считать романтической любви Андрия в "Тарасе Бульбе". В изображении этого эпизода Гоголь проявил свое непонимание любви: он ее описал совсем не так, как описывал явления, ему известные и понятные. Непонятная, неизвестная Гоголю любовь могла ему казаться какою-то таинственной, чудной силой, способной понудить казака Андрия изменить казачеству и религии только для того, чтобы увидеть паненку, которую он раз, несколько лет тому назад, видел в Киеве. Не только в то время, но и в наше такие простаки невозможны, и во всех произведениях Гоголя нет такого невозможного эпизода, как любовь Андрия. Гоголь, не интересовавшийся женщинами вследствие своей врожденной ненормальности, знал их плохо и изображал гораздо слабее, чем мужчин. Строго говоря, он не дал нам ни одного законченного изображения женщины; он всегда с большим знанием рисовал мужчин. Я помню, как долго не мог понять, почему в произведениях Гоголя любовь не играет роли, почему лучшим его женским образом была старуха Коробочка, почему он не дал нам художественных образов девушек: ведь Улинька — это не образ. Если бы и были сомнения насчет того, знал ли Гоголь женское сердце, наблюдал ли он со своей громадной проницательностью девушек, то Улинька должна была бы нас убедить, что Гоголь страдал патологической организацией нервной системы, лишившей его способности любить. Эта ненормальность Гоголя совершенно непонятна некоторым его биографам; особенно резко доказала непонимание сложной натуры Гоголя г-жа Черницкая2, удивительно ложно истолковав отношение Гоголя к Смирновой; "вообразив в Гоголе рыцаря-однолюба, она не церемонится с фактами", совершенно верно говорит Шенрок. Г-жа Черницкая решительно не понимает, что Гоголь не мог любить: вся его жизнь и все его произведения доказывают, что любви для него не существовало. Шенрок обнаруживает глубокое знание Гоголя, горячо опровергая взгляд Черницкой. Известно, что Гоголь любил рассказывать "непечатные" анекдоты и мастерски их рассказывал; эти рассказы остались нам неизвестны, потому что ввиду их крайней циничности слышавшие не могли их нам передать. Насколько я мог узнать, конечно из вторых рук, т. е. от лиц, слышавших эти рассказы из уст друзей и знакомых Гоголя, цинизм весьма убедительно свидетельствует о недоразвитии у нашего великого сатирика половой любви. Как я уже говорил об этом в моей работе "Тургенев как психопатолог"3, лица с недоразвитыми или угасшими половыми чувствованиями именно склонны к цинизму, любят неприличные фотографии, скабрезные рассказы и т. п.
То же самое приходится повторить по поводу "непечатных" анекдотов Гоголя: только органическим недостатком, т. е. недоразвитием половой любви, можно объяснить, что великий художник мог находить удовольствие в рассказах, просто гадких для обыкновенного здорового человека. Гоголь рассказывал "непечатные" анекдоты с таким мастерством, с таким удовольствием, что несомненно, его воображение было направлено в известную сторону: это не были шутки грубого чувственного человека, лишенного художественного чутья,— нет, это были именно художественные произведения больного, страдающего врожденным недоразвитием половой жизни.
Как известно, Гоголь даже хотел напечатать довольно нескромный рассказ "Прачка"; я не читал этого произведения, но слышал, что и тут проявился грубый цинизм больного гения. Гоголь был настолько умен, что был крайне целомудрен в своих произведениях, предназначенных для печати, но зато в обществе друзей с чисто болезненным цинизмом описывал самые грязные, самые сладострастные сцены; воображение его много работало в этом направлении.
дела не совсем ясен не только для профанов, но даже для специалистов; для его уразумения необходимы и знание психологии, и, главное, способность к психологическому анализу.
Гоголь сразу, без всякого основания или внешнего повода, изменяет свои взгляды на людей; все в его глазах делаются пошляками, ничтожествами; исключение составляют лишь лица, им очень любимые, ему особенно близкие. Те лица, которых он уважал и которые имели полное право на его уважение, без всякого повода, без всякого основания вызывают с его стороны только высокомерное порицание и презрение.
Гоголь, так сказать, с молоком матери всосал благоговение к Д. П. Трощинскому, привык гордиться родством с этим сановником, привык считать его просвещенным вельможей, благодетелем Малороссии; вдруг безусловное благоговение заменяется отрицательным, высокомерным отношением. Совершенно неосновательно объяснять такую перемену тем, что Гоголя оскорбило невнимание Трощинского к его матери, когда к его приезду делались большие приготовления, а между тем "его высокопревосходительство" не благоволил приехать (Шенрок). Уже не говоря о том, что Гоголь всегда был почтителен к "властям предержащим", он был настолько умен, что не мог требовать аккуратности в посещениях от больного старика. Необходимо не забывать, что Д. П. Трощинский родился в 1754 году, а умер в 1829-м, следовательно, два года спустя после того, как Гоголь изменил к нему отношение.
Еще менее имел прав Гоголь отрицательно относиться к Орлаю; этот гуманный, почтенный директор так снисходительно и заботливо воспитывал Гоголя, что имел полное право на уважение и благодарность гениального юноши; тем, кто не признает этой черты характера Гоголя симптомом патологической организации его нервной системы, крайне тяжело читать отзывы Гоголя об Орлае; если гениальный юноша так отрицательно и высокомерно относился к руководителю своего воспитания, то чего же следует ожидать от посредственностей и тупиц.
Нечего и говорить, что отношение к обыкновенным смертным было еще более высокомерно; это "дураки", "существователи"; Гоголю тяжело даже жить среди таких ничтожеств. "Ты знаешь всех наших существователей, всех, населивших Нежин. Они задавили корою своей земности, ничтожного самодоволия высокое назначение человека. И между этими существователями я должен пресмыкаться... Из них не исключаются и дорогие наставники наши" (письмо к Г. И. Высоцкому. 26. VI 1827).
"существователи" вызывают враждебное отношение не потому, что они только существуют, а потому, что они непочтительны и нелюбезны. Вина "сущес-твователей" всегда состоит в том, что презирающий их очень требователен в своих отношениях к людям, очень обижается, что "дураки" его мало уважают, а потому считает себя напрасно оскорбляемым и даже преследуемым. Само собою разумеется, что презирающий "существователей" очень высокого мнения о самом себе, считает себя неизмеримо выше не уважающих, а следовательно, оскорбляющих и даже преследующих "существователей"; он, конечно, со временем уничтожит всех своих преследователей, так как он неизмеримо выше их.
Все это с буквальной точностью повторилось и в истории болезни Гоголя; в письме к матери от 1. III 1828 г. он, между прочим, пишет: "Но вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч. Все выносил я без упреков, без роптания, никто не слыхал моих жалоб, я даже всегда хвалил виновников моего горя. Правда, я почитаюсь загадкою для всех, никто не разгадал меня совершенно... Нет, я слишком много знаю людей, чтобы быть мечтателем. Уроки, которые я от них получил, останутся навеки неизгладимыми, и они верная порука моего счастия. Вы увидите, что со временем за все их худые дела я буду в состоянии заплатить благодеяниями, потому что зло их мне обратилось в добро".
Для психиатра не имеет особого значения, что восемнадцатилетний плохой ученик, кроме участия в спектаклях, не имел никакого права презирать "существователей"; к сожалению, и вполне нормальные люди, конечно не все, переоценивают свои достоинства и свысока смотрят на лиц, у которых недостойны "развязать ремень обуви"; такое ни на чем не основанное высокомерие особенно часто у плохо учившихся или, говоря правильнее, невежественных молодых людей. Моралист имел бы право упрекнуть Гоголя за такое высокомерное презрение — это не был тупой, глупый юноша, которому простительно презрение даже к "дорогим наставникам". Психиатр должен с особым вниманием анализировать происхождение высокомерного презрения Гоголя ко всем, кроме немногих любимых им лиц. Несмотря на всю свою проницательность, ни в чем "существователей" Гоголь обвинить не мог: во-первых, они ничем не заслуживали презрения, во-вторых, даже Гоголь в восемнадцать лет не мог правильно судить своих "дорогих наставников"; притом же Гоголь и не интересовался ни образованием, ни умом своих "дорогих наставников", так как учился лишь настолько, чтобы выдержать экзамен. Можно было бы думать, что нам остались неизвестны истинные причины высокомерного презрения Гоголя к лицам, вместе с которыми ему пришлось жить; такое предположение невероятно для психиатра. Мы знаем, что лица с организацией Гоголя никогда объективно к людям не относятся; они презирают или, по крайней мере, отрицательно относятся к людям только потому, что те недостаточно их уважают, не поклоняются им; те же, кто почему-либо уважает этих строгих судей-"существователей", оказываются и умными, и прекрасными. Лица с параноическим характером, а именно такой характер проявился у Гоголя уже в юношеском возрасте, непременно с высокомерным презрением или, по крайней мере, вполне отрицательно относятся ко всем, кроме ближайших друзей; а их друзьями могут быть люди, их почитающие, им поклоняющиеся. Для субъекта с параноическим характером все люди ничтожны по сравнению с ним, он всех их презирает, хотя к тому не имеет никаких оснований; ведь и Гоголь ни в чем не мог обвинить "существователей". Действительной причиной отрицательного отношения ко всем и даже лицам, имеющим полное право на уважение и благодарность у лиц с параноическим характером, служит убеждение, что к ним все относятся враждебно, что их преследуют, что "вряд ли кто вынес столько неблагодарностей, несправедливостей глупых, смешных притязаний, холодного презрения и проч.", сколько они. Понятно, что они не могут иначе, как вполне отрицательно и с презрением, относиться к своим преследователям; им тяжело жить вместе с "существователями", причиняющими столько огорчений.
Письмо Гоголя к матери от 1. III 1828 г. имеет громадное значение для уяснения его параноического характера; оно особенно ценно, по крайней мере в глазах психиатра, потому, что Гоголь, как и большинство лиц с параноическим характером, был очень скрытен и, конечно, скрывал свои мысли о враждебном отношении к нему "существователей", свои мысли о ничтожестве своих воображаемых врагов. Он был умен и понимал, что подобные жалобы могут ему повредить, обострить отношения, усилить преследования, а потому только в письме к матери проговорился об этом обстоятельстве. Мы имеем много оснований допустить, что мысли об общем враждебном к нему отношении, о преследовании его "существователями" весьма занимали Гоголя уже в 1827 г. С таким же правом мы можем допускать, что Гоголь со свойственной ему скрытностью и осторожностью написал матери далеко не все, что он думал, значительно сгладил и смягчил жалобы на перенесенные преследования.
и логики; их душевной жизнью управляют те же законы, которые управляют нашей. Едва ли нужно говорить, что в действительности не было никаких оснований для убеждения Гоголя, что ему делают неприятности, что его преследуют; напротив, мы знаем, что у него всегда было много поклонников, что он умел находить преданных друзей, умел пользоваться людьми, умел заставлять их быть ему преданными и полезными.
"дорогим наставникам", и к товарищам, то столь же несомненно, что здоровые молодые люди вовсе не склонны считать себя несчастными жертвами несправедливых преследований.
Мысль о преследовании, о незаслуженных неприятностях является логическим выводом, необходимым дополнением убеждения или даже неясного, но весьма живого чувства в собственном превосходстве, в собственном величии. Понятно, что субъект, убежденный в своем неизмеримом превосходстве, свысока относится к "существователям", а так как последние, конечно, не замечают воображаемого превосходства субъекта с параноическим характером, то к высокомерию присоединяется враждебность. Если такой субъект и скрывает свои идеи о собственном величии и потому не дает повода к насмешкам, все же "существователи" ему кажутся врагами, преследователями, потому что их равнодушное отношение к воображаемому величию есть уже оскорбление, "холодное презрение". Такому субъекту кажется оскорблением, "холодным презрением" непризнание его превосходства, обращение с ним такое же, как и с другими "существова-телями"; "дорогие наставники", так же как и товарищи, казались Гоголю "виновниками его горя", и потому он к ним относился враждебно и как человек необыкновенный, в чем он был уверен, с высокомерием.
Идеи величия, непременный элемент параноического характера, появились у Гоголя очень рано; в вышеупомянутом письме к матери он уже обещает "за все их худые дела" заплатить благодеяниями, потому что зло их обратилось в добро... "никто не разгадал меня совершенно".
Неизвестно, когда и как сформировались в уме Гоголя мысли о его величии, о его высоком назначении, о его неизмеримом превосходстве над окружающей средой. В письме к матери от 24. III 1827 г. Гоголь пишет: "Испытую свои силы для поднятия труда важного, благородного: на пользу отечества, для счастия граждан, для блага жизни подобных..."; конечно, эти благородные юношеские мечты делают только честь Гоголю; можно лишь удивляться, что юноша, одушевленный такими благородными желаниями, не находил нужным хорошенько учиться. Более ясно высказывается Гоголь в письме к Высоцкому от 26. VI 1827 г.: "Уединясь совершенно от всех, не находя здесь ни одного, с кем бы мог слить долговременные думы свои, кому бы мог выверить мышления свои, я осиротел и сделался чужим в пустом Нежине". В письме от 3. Х 1827 г. к Косяровскому видно, что мысли о своем превосходстве уже давно занимали Гоголя: "Еще с самых времен прошлых, с самых лет почти непонимания, я пламенел неугасимою ревностью сделать жизнь свою нужною для блага государства, я кипел принести хотя малейшую пользу. Тревожные мысли, что я не буду мочь, что мне преградят дорогу, что не дадут возможности принесть ему малейшую пользу бросали меня в глубокое уныние. Холодный пот проскакивал на лице моем при мысли, что, может быть, мне доведется погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом — быть в мире и не означить своего существования — это было для меня ужасно". При всей своей скрытности Гоголь настолько обнаруживал свое самомнение, что уже видел: "У вас почитают меня своенравным, каким-то несносным педантом, думающим, что он умнее всех, что он создан на другой лад от людей... Как угодно почитайте меня, но только с настоящего моего поприща вы узнаете настоящий мой характер..." (письмо к матери от 1. III 1828). Очевидно, что Гоголю не удалось скрыть свои мысли о своем превосходстве, и он видел, что мать любящим сердцем, хотя отчасти, поняла заблуждения сына.
В 1828 г. убеждение в своем превосходстве и, следовательно, своем высоком призвании в душе Гоголя окрепло настолько, что он твердо решил покинуть Малороссию, где его не оценили и где он не мог проявить себя, и ехать в Петербург и даже в чужие края: "Я еду в Петербург непременно в начале зимы, а оттуда Бог знает, куда меня занесет, весьма может быть, что попаду в чужие край, что обо мне не будет ни слуху, ни духу несколько лет..."
"Может быть, и весьма вероятно, что в самом деле я отлучусь и слишком далеко (это и есть мое намерение), обо мне не будет и слуху, между тем уплывет десять лет, законная давность — почему знать, каковы еще будут мои сестры, может быть, жадные наследники не дадут ей и места, где бы преклонить голову" (письмо Косяровскому 8. IХ 1828). Очевидно, что Гоголь чувствовал себя неизмеримо выше окружающей среды, не мог в ней оставаться. Окружающая среда была так ему ненавистна, что он окончательно решил уйти куда-нибудь подальше, туда, где ничто не будет ему напоминать о ненавистном прошлом; он предназначен для другой жизни, хотя и не знает, для какой именно. Понятно, что для такого необыкновенного человека небольшое имение — жалкая обуза, и он, что, конечно, делает честь его сердцу, спешит передать его матери.
Удивительный размах юношеского честолюбия Гоголя ставил в затруднение его биографов; допускалось влияние Д. П. Трощинского, а Коялович даже допускал, что на отроческую душу Гоголя имели сильное влияние слышанные им предания казацкой старины, в которых небольшая роль досталась его ближайшим предкам. Шенрок вполне прав, не соглашаясь с мнением Кояловича, и совершенно верно и метко характеризует Гоголя в юношеском возрасте: "Чем притязательнее становились замыслы Гоголя, тем на большее число лиц распространялось его критическое отношение".
Биографы Гоголя, объяснявшие широкий размах его юношеского честолюбия чисто психологическими мотивами и влиянием среды, упускают из виду, что Гоголь не мечтал о карьере, богатстве, не имел хотя бы неясной мысли о какой-либо деятельности. Неужели нормальные молодые люди так думают о своей будущности, как Гоголь? Разве здоровые молодые люди мечтают исчезнуть на много лет в чужих краях, чтобы о них не было "ни слуху", и передают свои права на имение, чтобы через десять лет "жадные наследники" не завладели им.
Еще яснее нам будет патологический характер юношеского честолюбия Гоголя, если мы припомним, что в то время он не имел решительно никаких прав считать себя выше других, рассчитывать на удачу. Бедный, некрасивый, неловкий, болезненный, дурно образованный, кончивший по второму разряду, не знающий иностранных языков, не обладающий никакими талантами мелкий дворянин не имел права на успех в жизни. Сам Гоголь хорошо понимал, что он не имеет никаких прав на блестящее будущее; в том же письме к Косяровскому он пишет: "Я знаю кой-какие ремесла. Хороший портной, недурно раскрашиваю стены алфрескою живописью, работаю на кухне и много кой-чего уже разумею из поваренного искусства..." Рядом с таким разумным суждением Гоголь, как лицо с параноическим характером, все же приписывает себе хорошие качества: "... всегда благодарю Бога, это за свою настойчивость и терпение, которыми я прежде мало обладал, теперь ничего из начатого мною я не оставляю, пока совершенно не окончу". Чрезвычайно характерное соединение верного суждения умного человека и патологической переоценки лица с параноическим характером; нельзя считать это случайно сорвавшейся фразой, риторической фигурой; в продолжение всей своей жизни Гоголь высказывал ту же мысль: до сих пор я ничего не сделал, но, наверное, я много сделаю.
предчувствовал и в конце концов не ошибся в своем действительно великом и славном призвании. Конечно, последующая деятельность автора "Мертвых душ" дает право на такое неправильное заключение; но ведь сам Гоголь никоим образом не мог в 1827 г. понимать, что он наделен своеобразным гением, он не мог ни догадываться, ни предчувствовать этого, а потому и не был намерен заняться литературой. Гениальность необычайно редко бывает у лиц с параноическим характером, а все такие лица так же переоценивают свои силы, так же много ожидают от будущего, так же отрицательно относятся к настоящему и к людям, как Гоголь. Ведь, если бы Гоголь случайно не занялся литературой, он не изменил бы своего мнения о себе, своего отрицательного отношения к действительности, и, когда он завоевал себе право на величие, он основывал высокое о себе мнение не на своих действительных заслугах, которые ценил очень низко.
Таким образом, уже в юношеском возрасте у Гоголя проявился параноический характер; идеи величия и идеи преследования он высказывал уже очень рано; в психиатрии еще не решен окончательно вопрос, какие идеи появляются раньше: идеи величия или идеи преследования; может быть, они развиваются параллельно; поэтому я не буду здесь разбирать этого вопроса, так же как и вопроса о происхождении идей величия, тем более что об этом я уже высказал мои взгляды в работе "Апперцептивные процессы у душевнобольных"4.
Я вполне понимаю, что, пока мои доводы малоубедительны, и мне могут возразить, что и здоровые юноши переоценивают свое достоинство, отрицательно относятся ко всему и ко всем; пока я на такое возражение отвечу, что есть здоровые люди, не знающие, сколько им лет, не умеющие помножить двузначное число на однозначное, но, однако, лицо, вполне не доверяющее психиатрии, усомнилось бы в психическом здоровье своего знакомого, если бы тот не мог сказать, сколько ему лет, сколько копеек в трех двугривенных и т. п. Конечно, патологическое от физиологического отличается лишь количественно; ничего абсолютного, отличающего здорового от больного нет. Впрочем, мне придется еще много говорить о параноическом характере Гоголя, и потому я надеюсь, что в дальнейшем изложении это патологическое явление мне удастся выяснить и полнее, и убедительнее.
Как психиатр, я не останавливаюсь вообще на развитии характера Гоголя, на его умственном развитии, на его отношении к матери и т. п. Все это сделано весьма обстоятельно вполне компетентными исследователями, особенно Шенроком, и нет надобности повторять вкратце то, что описано весьма обстоятельно и вполне верно.
Я остановлюсь лишь на двух особенностях характера Гоголя, имеющих некоторое значение в глазах психиатра.
"погибнуть в пыли, не означив своего имени ни одним прекрасным делом", поклявшийся "ни одной минуты короткой жизни своей не утерять, не сделав блага", даже в письме к другу, живущему в Петербурге, пишет: "Какой-то у вас модный цвет на фраки? Мне очень бы хотелось сделать себе синий с металлическими пуговицами", выпрашивает у матери деньги на шитье фрака у лучшего портного и вообще много заботится о своем туалете. По своему франтовству Гоголь даже выделялся между "нашими дураками" настолько, что его бывший наставник, т. е. жалкий "существователь" Кулжинский, обратил внимание на эту черту характера и так хорошо о ней помнил, что много лет спустя сообщал об этом следующее ("Москвитянин", 1854, № 21): "Гоголь прежде всех своих товарищей, кажется, оделся в партикулярное платье. Как теперь вижу его в светло-коричневом сюртуке, которого полы подбиты были какою-то красною материей в больших клетках. Такая подкладка считалась тогда последним криком молодого щегольства, и Гоголь, идучи по гимназии, беспрестанно обеими руками, как будто не нарочно, раскидывал полы сюртука, чтобы показать подкладку".
Было бы совершенно неправильно считать это щегольство невинным мальчишеством, так как у Гоголя навсегда осталась претензия на щегольство; даже в последние годы своей жизни Гоголь своим странным щегольством удивлял Арнольди. Также нельзя объяснять щегольство Гоголя любовью к красивому; как известно, костюм Гоголя, по меткому выражению Лонгинова, "представлял резкую противоположность щегольства и неряшества".
Лица с параноическим характером так глубоко, можно сказать, органически уверены в своем неизмеримом превосходстве, так презирают "существователей", что решительно не могут понимать даже мелких своих недостатков, своих смешных сторон; притом же им всегда хочется выделиться от "существователей", не быть на них похожими. Опытный психиатр даже не станет объяснять параноику смешную сторону его туалета, потому что такой разговор только вызовет напрасное раздражение со стороны больного; параноик не может понять, как он может одеваться дурно; то, что у других смешно, у него делается прекрасным; он смеется над франтовством других, но то, что он делает, — все прекрасно, потому что он выше толпы, он презирает своих врагов. Такой больной может отлично рассуждать о слабостях других людей, удивляться, почему они не стараются избавиться от своих слабостей, но все, что он находит нужным делать, хорошо уже потому, что он это делает, и если он носит голубой галстук на розовой рубашке, то это не может быть нехорошо, потому что ему это нравится.
Только параноическим характером Гоголя можно объяснить безвкусное, а под конец жизни даже чудаковатое его франтовство; неужели Гоголь не понимал, как смешно франтовство, особенно у человека бедного; неужели у него не было достаточно наблюдательности и вкуса, чтобы понимать, как смешны и прямо тягостны были его туалеты, которые он, по словам Арнольди, надевал в Калуге. Не только Гоголь, но и люди, неизмеримо ничтожные по сравнению с Гоголем, или подавляют свое желание пофрантить, или научаются одеваться элегантно.
Может казаться, что деловитость и расчетливость Гоголя доказывают, что он был вполне здоров; действительно, можно удивляться, как восемнадцатилетний Гоголь предусмотрительно осведомляется у Высоцкого о петербургских ценах и вообще об условиях жизни, как деловито оценивает сообщенные ему сведения; даже в том письме к матери, в котором он проговорился
В этом отношении он не похож ни на своих родителей, ни на своих сестер. Интересно, как рано складываются даже такие мелкие особенности личности; как известно, Гоголь всю жизнь был очень деловит и знал цену деньгам. Конечно, такая деловитость и практичность ничуть не доказывают, что Гоголь был психически вполне здоров; не только лица с патологической организацией нервной системы, но и совершенно сумасшедшие могут очень умело обращаться с деньгами, прекрасно понимать свои выгоды и даже обманывать в денежных делах вполне здоровых людей.
Чувствование собственности очень элементарно и потому может быть сохранено при многих душевных болезнях; в самом деле, разве немало душевнобольных и теперь управляют своими делами гораздо лучше многих здоровых.
Биография Гоголя еще раз подтверждает, что основные свойства характера складываются очень рано; в Нежине вполне ясно проявились не только основные или главные элементы личности Гоголя, но даже и такие второстепенные, как безвкусное щегольство и делови-тость. Я здесь не упоминаю о том, что уже в юношеском возрасте Гоголь проявил свою гениальность: он уже угадывал людей, подмечал их особенности и смешные стороны и гениально их передавал или изображал; пока это было лишь простое передразнивание или игра на сцене. Как это обычно и бывает, никто не отгадал гениальности Гоголя; сам он, что вполне естественно, не понимал значения этой своей способности; не мог же он мечтать о карьере актера: в то время актеры не пользовались уважением.
Сам Гоголь лучше своих биографов понимал неизменность своего характера; мы должны согласиться с ним, когда он говорит: "... внутренне никогда не менялся".
науке.
Примечания
1 Lombroso. Der geniale Mensch. S. 116
3 Вопросы философии и психологии. 1899.