Глава восемнадцатая
DONNA SOL
Еще до переезда своего на лето в Павловск Гоголю пришлось познакомиться с молодою фрейлиной Александрой Осиповной Россет, которой суждено было впоследствии найти в нем лучшего друга и первого советчика в вопросах религии и совести.
Хотя ей минул всего двадцать год, но, благодаря ее необыкновенно привлекательной наружности, пленительному обращению, живому уму и многостороннему образованию, она играла уже видную роль как в интимном кружке молодой императрицы, так и в литературном мире: в гостиной ее собирались первые тогдашние литераторы, находившие в ней всегда самую отзывчивую и самую влиятельную защитницу от строгостей цензуры. Она умела ценить, впрочем, не только Байрона и Пушкина, но и Рафаэля и Брюлова, Гайдна и Глинку; изучив генерал-бас, она была также прекрасная музыкантша. Чтобы лучше уразуметь восточное богослужение, поучения Григория Назианского и Иоанна Златоуста, она брала уроки греческого языка; после же урока тотчас отправлялась на дипломатический раут, где беседовала с французским посланником о парижских делах, как старый политик, а вслед за тем перед цветом придворной молодежи рассыпала блестки остроумия.
Как благодатное солнце, всех равно освещающее, она получила от князя Вяземского прозвище Donna Sol, по имени главного действующего лица в драме Виктора Гюго "Эрнани". Но у нее было, кроме того, несколько не менее лестных наименований: тот же Вяземский титуловал ее еще "мадам Фонвизин" и Ласточкой, Жуковский - вечною принцессой и небесным дьяволенком, Мятлев - Пэри и Колибри, Хомяков - Девой Розой, Глинка - Инезильей. При дворе же она, брюнетка, была известна более под именем Саши Черненькой, в отличие от другой фрейлины, Александры Эйлер, блондинки, Саши Беленькой, как называла их маленькая княжна Александра Николаевна.
Обо всем этом Гоголь слышал еще зимою у Жуковского и Плетнева, как и о том, что в жилах Россет не было ни капли русской крови1, но что она провела свое раннее детство в Малороссии, воспитывалась в Екатерининском институте и в душе была настоящей русской.
И вот однажды, в мае месяце, когда он только что давал (по собственным его словам) "прескучный" урок в доме Балабиных и его "бедная ученица зевала", совершенно неожиданно вошла к ним Россет.
- А я пришла проститься с тобой, Мари: послезавтра мы с императрицей переезжаем в Царское, - объявила Александра Осиповна, с любопытством оглядывая учителя-хохла, о таланте которого наслышалась также от его двух покровителей.
Но Гоголь показался ей таким "неловким, робким и печальным", что она оставила его на этот раз в покое. Зато на другой же день по записке Плетнева он был вытребован к половине седьмого вечера к Жуковскому; когда же явился туда, то застал там, кроме Плетнева, еще и Пушкина, который встретил его со смехом:
- Попался, пасечник! Я всегда ведь говорил, что женщины дипломатичнее нашего брата. Пожалуйте-ка теперь с нами.
- Куда? - перепугался Гоголь.
- Очень недалеко: до фрейлинского коридора.
- Но к кому? Неужели...
- К донне Sol? Именно. Она видела вас вчера у Балабиных.
- И взяла с нас слово привести к ней земляка сегодня же во что бы то ни стало, потому что завтра уж перебирается в Царское, - пояснил Жуковский.
- Причем сама подала мысль - не говорить вам вперед, для чего вас вызывают... - добавил Плетнев.
- Потому что знала, что вы упрямый хохол, - заключил Пушкин.
Гоголь совсем оторопел.
- Нет, господа, воля ваша, я не могу, ей-ей, не могу!
- Если кто не может чего, то говорит "не хочу"; если же не хочет, то говорит "не могу". Вы можете, но не хотите.
- Да как он смеет не хотеть! - вскричал Жуковский. - Он должен за великую честь почитать! Вы, Николай Васильевич, поймите, просто глупый молодой человек...
- И невежа, поймите, и грубиян! - подхватил опять Пушкин. - Все должны слушаться Александры Осиповны, и никто не смеет упираться, когда она приказывает.
Под таким градом неотразимых аргументов Гоголь поник головой.
- Ну, слава Богу, кажется, урезонили, - сказал Плетнев, берясь за шляпу. - Меня уж извините, господа, перед Александрой Осиповной: в половине восьмого у меня в институте конференция. Смотрите только, чтобы арестант не сбежал у вас по пути.
... - Орест и Пилад! - радостно приветствовала Россет своих двух старых друзей, а затем, когда Пушкин заявил, что они насилу привели к ней упрямца, и просил приютить последнего, чтобы он не хандрил по своей Украине, - она с тою же обворожительною улыбкой обратилась и к Гоголю, схоронившемуся было за широкой спиной Жуковского: - Вас, верно, тоже давит это северное небо, как свинцовая шапка? Я семи лет уже уехала из милой моей Малороссии на север - на скучный север! - и все вот не могу забыть и хуторов, и степи, и солнца... Однако позвольте вас познакомить с моими двумя подругами.
Подруги эти были сидевшие тут же на диване другие фрейлины императрицы: Урусова и Эйлер.
"Саша Беленькая"! - вспомнилось Гоголю при виде высокой и полной, флегматического вида блондинки-немки.
На столе перед гостями стояла ваза с крупной земляникой.
- Первые ягоды из царскосельских оранжерей, - объяснила молодая хозяйка, накладывая полную хрустальную тарелочку самых сочных ягод и густо посыпая их сахаром. - Вас, Бычок и Сверчок, угостят ваши дамы. Я угощаю теперь только своего земляка. Вы, конечно, не откажетесь?
- Прийде коза до воза, каже: "Ме-е-е!" - отвечал Гоголь скрепя сердце, с натянутой улыбкой.
- Так Хохландией и повеяло! - рассмеялась Рос-сет. - Пойдемте-ка сюда, к окошку: тут ни один москаль нам не помешает.
Усевшись г земляком у открытого окна, выходившего на Неву, она завязала с ним оживленную беседу о родной Украине. Что значит, с кем говорить и о чем! Перескакивая с русского языка на малороссийский, а с малороссийского опять на русский, она живо выведала у него все, что ей нужно было, о Васильевке и ее обитателях, а потом принялась сама рассказывать о малороссийском хуторе своей бабушки Громоклее-Водине и аистах на его крышах, о самой бабушке, хорошо говорившей также по-малороссийски, но с грузинским акцентом, о своей бонне швейцарке Амалии Ивановне, выписанной из Невшателя, о своей няне Гопке, которая так стращала ее своими рассказами о Вие...
- Сверчок, под печку! - шутливо цыкнула на него Россет и принялась декламировать малороссийские стихи.
- А теперь спойте ему "Грыцю", - сказал Жуковский. - Угощать так угощать.
Россет, не чинясь, села за фортепиано и затянула: "Ой, не ходы, Грыцю, на вечерныцю...". В голосе у нее нашлись такие задушевные ноты, что, когда она кончила, все слушатели просидели еще несколько мгновений молча, как бы ловя улетевшие звуки, а потом все разом вдруг объявили, что она никогда еще так не пела, - все, кроме Гоголя, который только тяжело дышал да хлопал ресницами, точно у него за ними что-то накипало. Певица не могла, конечно, не заметить произведенного не него впечатления.
- Ах, нагла милая, милая Украйна! - вырвалось у нее. - Я отдала бы, кажется, все на свете, чтобы увидеть опять нашу чудную степь с ее весенними цветами: колокольчиками, нарциссами, васильками...
- О, нет, я не согласна! Васильки на Украине ярче; неправда ли, Николай Васильевич?
Гоголь теперь лишь, казалось, очнулся и поспешил подтвердить:
- Ярче, еще бы!..
- Что я говорю? А что до запаха, то есть ли цветы ароматнее тех маленьких цветочков, помните, Александр Сергеевич, что растут в Одессе около моря, голубенькие и беленькие?
2. Но согласитесь все-таки, что здешние ландыши...
- Ни, ни, ни - и слышать не хочу! Против нашего юга я не позволю ничего говорить. Я уверена, что могла бы быть там вполне счастлива вдали от всяких удовольствий.
- Дай вам только хороших книг да добрых собеседников...
- Вроде нас вот, - заметил Жуковский. - В Царском Селе мы, во всяком случае, приложим все старания...
- Уже девять! Государыня ждет нас, mesdames. Итак, господа, до Царского!
1 Отец ее, le chevalier Joseph (Осип Иванович) de Rosset, был француз-эмигрант; а мать ее происходила от брака полуфранцуза-полунемца Лорера с грузинскою княжной Цициановой.
2 Речь идет о луковичном растении - Muskerr Europae.