Глава двадцатая
ЗАСТОЛЬНЫЕ РАЗГОВОРЫ
Уже с первого блюда общее внимание обедающих приковал к себе балагур Щербак. Уписывая за обе щеки, он в то же время умудрялся не только отвечать на отрывочные вопросы соседей относительно житья-бытья в Карлсбаде, где шесть недель лечился от своей тучности, но иллюстрировать чуть не каждый ответ свой потешным анекдотом.
- Смейтесь, смейтесь над немецкими порядками, - заметил степенный хозяин. - Зато немец аккуратен, все у него по ниточке, не то что у нас, малороссов...
- Ну нет-с, не говорите! - перебил Щербак. - Иной малоросс по части аккуратности всякого немца за пояс заткнет.
- И пример у вас есть?
- А вот послушайте. Поселился я в Карлсбаде в гостинице, где жил и некий барон из Померании, отставной прусский лейтенант - милый человек, только спорить куда горазд. Как окончили это мы с ним курс лечения, пригласил я его в свой номер - на прощанье бутылочку рейнвейну распить. Глядь - опять затеяли горячий спор из-за того, кто лучше служит своему господину: немец или русский. "Да что попусту слова тратить, - говорит наконец барон. - Сейчас вам на деле докажу. Эй, Карл!" А Карлушка словно вырос уже из-под земли: "Здесь, господин барон!" - "Вот тебе, братец, два гульдена. Сходи-ка за угол в погреб за бутылкой иоганнисбергера. Да чтобы в пять минут она была тут передо мной, как лист перед травой. "Sehr wohl, Herr Baron". ("Как велите, г-н барон"). Барон же перед собою часы на стол положил. "А я вам тем временем, как по-писанному, каждый шаг его высчитаю. Теперь, извольте видеть, он сходит с лестницы... Теперь идет по улице... Теперь завернул за угол... Сходит в погреб... Расплачивается и выходит опять на улицу... Идет назад... Поднимается по лестнице... Идет коридором... Входит в прихожую... Не, Karl! Bist du da?" - "Zu dienen, Herr Baron!"1 Ax, черт тебя возьми! В самом деле, он уж тут как тут. Запыхался, как самовар, раскраснелся, как рак, но ставит на стол бутылку иоганнисбергера. А господин его оборачивается ко мне с торжествующим видом: "Num, mein lieber Herr, was sagen sie dazii?"2 - "Что скажу? Что мой Ивашка исполнит то же ничуть не хуже вашего Карлушки. Эй, Иване! Вот тебе четыре гульдена. Сбегай-ка в погребок за парой иоганнисбергера. Да живо, смотри у меня!" - "Мигом слетаю". Выложил я тоже на стол свои часы и высчитываю: теперь вот он сходит с лестницы... Теперь идет по улице... Теперь завернул за угол... Сходит в погреб... Расплачивается... Выходит из погреба...
Идет назад... Поднимается по лестнице... Идет коридором... Входит в прихожую... "Эй Иване, здесь ты?" - "Тут, пане". - "А вино-то где?" - "Вина нема". - "Как нема?" - "Да я ж еще не собрался: картуз, вишь, куда-то запропастился..."
Есть рассказчики и плохие, и хорошие. Плохой рассказчик и самую занимательную историю разведет в водице не идущих к делу подробностей или же испортит ее неумелым передразниванием действующих лиц и преждевременным смехом. Хороший рассказчик выражается сжато и точно. Диалоги ведет естественно и просто и своей равнодушно-серьезной миной еще больше оттеняет забавную сторону рассказал. И Гоголь, и Щербак принадлежали к числу таких хороших рассказчиков, с тою лишь разницей, что Гоголь и по окончании рассказа сохранял свою прежнюю невозмутимость, тогда как Щербак в заключение своего карлсбадского анекдота первый же разразился громогласным смехом, и этот задушевный, заразительный смех, подобно фитилю, поднесенному к пороховой бочке, вызвал кругом единодушный взрыв хохота.
Едва ли, однако, не громче всех заливался молодой Стороженко. Гоголь же нарочно еще подталкивал его то локтем, то под столом коленкой, и тот, едва собравшись перевести дух, закатывался снова до одышки, до слез. Даже хозяин с верхнего конца стола неодобрительно поглядывал на смешливого юношу, а отец последнего с укоризной покачивал ему издали головою.
- Смилуйтесь, Николай Васильевич... Ей-Богу, сил уже не стало... - простонал Стороженко, утирая катившиеся по его побагровевшим щекам слезы.
Между тем беседа за столом перешла на животрепещущую злобу дня - войну нашу с Персией. Особенно восхвалялись подвиги Паскевича и Ермолова.
- Да что бы они, бедные, без него поделали! Хочь сядь та й плач! - подхватил Щербак, лукаво подмигивая другим гостям на чадолюбивую толстуху, слепо верившую во все, что писал ей из армии про себя баловень-сын. - Для отечества кровь ушатами ведь проливал?
- Ушатами не ушатами. Господь Бог доселе его миловал от вражеских пуль, но он готов отдать последнюю каплю крови...
- Да, это бывает, и нередко, - не унимался насмешник, - что люди, готовые отдать последнюю каплю крови, чересчур уже экономны на первую каплю. Забыл я вот только, чем ваш Васенька особенно отличился?
- Чем мой Васенька особенно отличился? - в тон вопрошающему повторила задетая за живое мать, окидывая его презрительно гордым взглядом. - Во-первых, он впереди своего полка влез на неприятельскую крепость...
- На какую-с! Очень нужно мне помнить все эти басурманские названия!
- Еще бы. Они и без того при них останутся. А во-вторых-с?
- Во-вторых-с, он своими руками забрал в плен этого... ну как бишь его?
- Не визиря ли?
- А может, самого шаха персидского? Но отчего газетчики-то злодеи воды в рот набрали? Замалчивают его геройские подвиги?
- И награды ему, кажись, доселе тоже ни-ка... ка... кой не вышло? - подхватил и другой гость, имевший природный недостаток - заикаться. - Вот хоть бы Павла Григорьевича сын по... получил Георгия, Кондрата Ивановича - Влади... ди... ди... мира с бантом, а ваш Ва... ва... ва...
- А мой Ва-васенька и Георгия, и Владимира, и Андрея! И в газетах об этом было.
- Не читали, не читали! - раздался вокруг стола веселый хор голосов. - Куда же ему те ордена навесили?
- На кивер? - не без ехидства подсказал заика.
- Да, да, на кивер!
- А Андрея?
- А Андрея в петличку. Заика прыснул со смеха.
Бедную Пульхерию Трофимовну окончательно взорвало.
- Не сущ-че-че-че-ствует! - передразнила она снова. - Так, по-вашему, я лгунья? Вот вы так точно лгун, и батюшка ваш, и матушка ваша испокон веку лгали! За это-то Господь Бог и покарал их сына, то есть вас, сударь мой, косноязычием!
- Me... ме... меня?
- Ме-ме-ме... Да, вас! Лишил вас даже человеческой речи. Бараном мекечете: "ме-ме-ме"!
солью всякого "приятного" застолья. И все за столом поголовно хохотали - хохотали неудержимо, потому что у возбужденного, озлобленного общим хохотом заики все лицо судорожно задергало, перекосило и вместо членораздельных звуков из захлебывающихся уст его вылетали только шип да свист. Пульхерия же Трофимовна, чтобы не дать ему что-нибудь выговорить, победоносно и громче прежнего продолжала "мекекать".
Когда много лет спустя в Петербурге Гоголь и Сто-роженко вспоминали вместе эту безобразную сцену, им было стыдно как за двух главных действующих лиц, так еще более, быть может, за самих себя. Но в ту пору они были еще молоды-зелены, а главное - на глазах у них был пример окружающих, в том числе и людей вполне солидных, преклонного возраста, которые от души тоже "животы надрывали".
Не без труда удалось наконец хозяину умиротворить расходившуюся Пульхерию Трофимовну и перевести беседу на нейтральную почву. Не угомонились только два юнца на нижнем конце стола: один вполголоса, но с бесподобным звукоподражанием воспроизводил захлебывание заики и "мекечение" его противницы, а другой то пофыркивал, то закатывался во все горло, так что по окончании обеда родитель счел нужным задать ему добрую "головомойку". Во время последней Гоголь благоразумно стушевался, но затем дернул нового приятеля за фалду:
- Уйдемте-ка лучше в сад.
- Да ведь туда нельзя иначе, как через диванную...
- Да разве вы не видели, что все дамы прошли уже туда?
- Ах ты, Господи!
- Ну, как-нибудь проберемся...
И сторонкой два храбреца один за другим проскользнули через диванную на террасу.
1 Эй, Карл! Ты здесь? "К вашим услугам, господин барон!"(нем.).
2 "Ну, дорогой, что скажете вы об этом?" (нем.)