Глава шестая
НЕЖИНСКАЯ МУЗА ПРОБУЖДАЕТСЯ
После Данилевского и Высоцкого с Гоголем ближе всего сошелся Прокопович, который хотя и был теперь ниже его одним классом, но сохранил к нему дружескую привязанность с первого года их пребывания в гимназии, когда они мальчуганами сидели еще рядышком на одной скамейке. В силу этой-то привязанности Прокопович однажды в большую рекреацию отвел Гоголя в сторону и сообщил ему под секретом, что одноклассник его, Прокоповича, Кукольник сочинил нечто совсем замечательное - чуть не целую поэму.
- Ого-го! Куда метнул! Так-таки целую поэму? - усомнился Гоголь, который не особенно долюбливал Кукольника, избалованного своими успехами у начальства и в обществе и потому "задиравшего нос". - Впрочем, он у вас в классе по всем предметам ведь первая скрипка, бренчит также на фортепьянах, так как же не бренчать и на самодельных гуслях!
Стрень-брень, гусельцы,
Золотые струнушки.
- Но я говорю же тебе, что у него готова настоящая поэма! - уверял Прокопович. - Он собирается прочесть ее тесному кружку знатоков литературы...
- Экие счастливцы, ей-Богу! Кто же эти знатоки у нас?
- Да хоть бы Редкий и Тарновский.
- М-да! Выпускные студенты - так как же не знатоки? А нас-то, грешных, обходят!
- Напротив. Когда я объяснил Нестору, что без тебя состав ценителей был бы не полон, он нарочно поручил мне позондировать: есть ли у тебя вообще охота его послушать?
- Хорошо же ты зондируешь! - усмехнулся Гоголь, польщенный, однако, вниманием поэта. - Так прямо с кочергой и лезешь. Что ж он сам-то не явился?
- Да язык у тебя, голубчик, что бритва: режет без разбора и правого, и виноватого.
- Ну, не без разбора, а по мере надобности.
- Что же сказать ему от тебя?
- Что я глубоко тронут незаслуженною честью. А когда и где он собирается читать?
- Да нынче же, после классов, в эрмитаже. "Эрмитажем" прозвали воспитанники большую дерновую скамейку, на днях только сооруженную их же руками в более отдаленной половине казенного сада, в так называемом графском саду. Последний был отгорожен от гимназического сада бревенчатым забором. Но калитка в заборе давно уже не запиралась, и воспитанники двух старших возрастов беспрепятственно пользовались графским садом, чтобы вдали от начальнического взора по душе поболтать, а также и покурить, так как в стенах гимназии курение табака было строго воспрещено. (Кстати, впрочем, упомянем здесь, что Гоголь, равнодушный ко всяким вообще развлечениям, кроме театра, никогда в жизни также не курил.)
И вот в свободный час перед вечерним чаем в "эрмитаже" собрались избранные Кукольником "ценители" новейшего его стихотворного опыта. В числе их оказался и Риттер.
- А! Барончик Доримончик! Какими судьбами? - удивился Гоголь. -
Иль не страшишься ты их ярость возбудить?1
- Мишель по части стихотворений тоже не безгрешен, - покровительственно отвечал за барончика Кукольник, - хотя виршей его доселе не узрело еще ни единое смертное око. А теперь, государи мои, не дозволите ли мне начать, ибо времени у нас очень мало. Как вам небезызвестно, одна из самых капитальных поэм Гете - "Торквато Тассо". Тягаться с таким гигантом, как Гете, правда, великая продерзость, но пример гениев заразителен даже для пигмеев, буде в них теплится хоть искра Прометеева огня. Не ожидайте от меня ничего законченного, цельного. Это только слабая попытка - огнем моего собственного вдохновения осветить могучий образ соррентинского певца. Это - фрагмент, отрывочная фантазия, из которой сам еще не ведаю, что выльется: поэма или драма. Начинается пьеса с возвращения Тасса к замужней сестре своей в Сорренто...
- После изгнания его от двора феррарского герцога Альфонса д'Эсте? - спросил Редкин, самый начитанный из товарищей.
- О да. Многие годы перед тем уже скитался он бездомным бродягой по белу свету, перетерпел всякие невзгоды, голод и холод, имел даже приступы помешательства. Сестра его, Корнелия Серсале, успела не только сделаться матерью четырех детей, но и схоронить мужа. И вот в то самое время, когда малютки Корнелии сидят в доме с няней и просят рассказать им сказку, на пороге появляется какой-то мрачного вида оборванец-простолюдин. "Кто это? - говорит няня. - Что тебе угодно?" - "Здесь ли Корнелия Серсале?" - "Здесь. А что?" - "Мне нужно видеться". - "Пошла к вечерне. Сейчас придет. Ты сядь и отдохни". Усталый, он садится у дверей. "Как тихо здесь! - говорит Тасс, потому что то был он. - Чьи эти малютки?" - "Корнелии Серсале". - "Боже правый! Она уж мать, и четырех детей, а я еще на свете - сирота". - "Ты не женат?" - любопытствует няня. "Не знаю". - "Как не знаешь?" Он рассказывает, что был связан высшими узами с неземным созданием - Славой, но что она улетела. Няня недоумевает: "Такого имени я не слыхала! Ты, верно, иностранец?" - "Да! - вздыхает Тасс. - И две у меня отчизны". - "Как две?" - "В одной мое родилось тело, в другой - душа". Няня в смущении отходит к детям и на вопрос их: "Кто это?" - отвечает: "Сумасшедший!" Те в страхе прижимаются к няне. Тут входит сама Корнелия, и Тасс, неузнанный сестрою, подает ей письмо. Она читает и заливается слезами. Брат, растроганный, ее обнимает:
Корнелия! Весь мир меня оставил,
Я сам себя оставил, но в слезах
Моей сестры я снова возродился!
Я снова не один на этом свете...
Но ты молчишь? Ты с горьким состраданьем,
Как на безумного, на Тасса смотришь?
Безумный! Да! О, если б ты могла
Безумье то почувствовать в себе,
Которым я всю жизнь мою терзался!
Вообрази блистательное солнце:
Вокруг него чернеют тучи, гром
Катается в тяжелой атмосфере,
И солнце то, что жаркими лучами
Могло б весь свет обрушить в груды пепла,
Презренные затягивают тучи...
Стоял, как солнце, в мрачных, черных тучах.
Куда я луч любви ни посылал,
Как от скалы он быстро отражался
И, возвратясь ко мне, мою же грудь
Жег пламенем позорной неудачи!..
Стихи эти молодой поэт читал уже по тетрадке. Отступив на два шага от разместившихся на дерновой скамейке товарищей, он с безотчетным кокетством, как бы для того, чтобы те лучше могли следить за его выразительною мимикой, снял с головы картуз и откинул назад рукой с высокого лба непослушную прядь волос: с молчаливого согласия директора, питавшего к даровитому сыну своего покойного предшественника невольную слабость, юноша носил волосы несколько длиннее, чем было установлено. Декламировал он с театральным пафосом, усвоенным от профессора словесности Никольского. Но пафос этот гармонировал как с его довольно напыщенными стихами, так и с ярко освещенной вечерним солнцем фигурою, высокой и стройной, с его развевающимися кудрями, худощавым, обыкновенно бледным, а теперь раскрасневшимся лицом и блестящими вдохновением глазами.
- Ай да Возвышенный! Bene, optime! 2 - не утерпел один из слушателей выразить свое одобрение.
Но другие тотчас заставили хвалителя замолчать, чтобы не прерывать поэтического монолога Тасса. Монолог этот затем, правда, что-то не в меру затянулся, так что слушатели один за другим, как по уговору, стали прикрывать рукою рот от зевоты. Но все опять насторожились, когда Тасс, вспоминая свое детство, перешел к рассказу о том, как отец, собираясь издать свою поэму "Амадис", поручил ему, малолетнему сыну, переписать поэму.
Я переписывал его творенье,
Но с жаркими слезами сожаленья,
Что не могу и сам я сочетать
Таких стихов... Однажды я писал,
Как вдруг перо в руке остановилось,
Кровь вспыхнула, дыхание стеснилось.
В моих глазах и блеск и темнота,
И чудная какая-то мечта
Пролилась в грудь; незримый, горний гений
Обвил чело перуном вдохновений,
Вдруг излила два первые стиха,
Еще... и потекли четой согласной,
С какой-то музыкой живой, прекрасной
Кудрявые и сладкие стихи.
Они текли... Чем больше я писал,
Тем больше я счастливцем становился.
Корнелия! Обыкновенно люди
Поэзию зовут пустой мечтой,
Пустых голов ребяческой горячкой...
Поэзия есть благовест святой
О неизвестной вечной красоте!
И колокольный звон - бездушный звук,
Но как он свят и важен для того,
Кто любит в храме совершать молитвы!
Не он ли нам о небе говорит?
Не он ли нам про ад напоминает?
И колокол - вещественный язык
Кар бесконечных, бесконечных благ -
Иному друг, иному тяжкий враг!
На этом чтец умолк и исподлобья, с застенчивою гордостью обвел товарищей вопросительным взглядом, выражавшим уверенность, что он заслужил лавры, - присудят ли их ему или нет. Но лавры у него никто не оспаривал: на всех лицах было написано если не восхищение, то полное удовольствие. Даже Гоголь счел нужным примкнуть к единодушным похвалам.
- Совсем даже недурно. Печатаются вещи куда хуже этого.
- Нет, вещь ведь далеко еще недоделанная, - с самодовольным смирением отвечал молодой автор, черты которого совсем просветлели.
- А далее у тебя что же будет?
- Далее?.. Да видишь ли, я сам себе этого еще не уяснил. Пока я даже не решил окончательно, как сказано, какую придать форму пьесе: эпическую или драматическую. Но у меня намечены уже некоторые сцены: с герцогом Альфонсом, с сестрой его принцессой Леонорой и дуэль из-за нее с одним царедворцем; новый припадок безумия поэта, заключение его в сумасшедший дом (чрезвычайно благодарная тема - тут можно вывести целую галерею сумасшедших), возвращение в Рим и смерть в виду народа перед Капитолием в тот самый миг, когда его венчают лавровым венком. Из последней сцены у меня кое-что даже набросано...
Говоря так, Кукольник, опять заволновавшись, стал быстро перелистывать свою тетрадь.
- Если угодно, я тоже прочту...
- Сделай милость.
- Представьте же себе Рим ночью, но ночь ярче иного дня: Капитолий и все здания кругом освещены разноцветными огнями, там и здесь громадные транспаранты с вензелем "ТТ". и с разными аллегорическими картинами. Площадь запружена народом. Смертельно больной, Тасс выходит из портика, поддерживаемый друзьями. Толпа встречает его ликованиями. Он в изнеможении опускается в подставленные ему кресла и начинает тихо говорить:
И это все для нищего певца,
Для бедного певца "Иерусалима!"
Как оглянусь, мне кажется, я прожил
Какую-то большую эпопею...
День настает, готовится развязка,
И утром я засну вечерним сном...
На него находит экстаз ясновидения, и он предвещает появление через столетия двух других гениев поэзии - Гете и Шиллера:
Вот вижу я: в толпе кудрявых тевтов
Поднялись два гиганта, и в венцах!
Один - меня узнал и сладкой лирой
Другой мечту прекрасную голубит!
Как пламенно мечту свою он любит...
Друзья мои! Вот истинный поэт!
Послушайте, как стих его рокочет,
То пламенно раздастся, то замрет,
То вдруг скорбит, то пляшет и хохочет...
- Виват, брат, - прервал тут Гоголь, - но я не совсем в толк взял, это кто же пляшет? Сам Шиллер или его муза?
Замечание было до того неожиданно и сделано таким наивно-простодушным тоном, что остальные воспитанники так и фыркнули, а чтец, точно ему брызнули в разгоряченное лицо холодной водой, в сердцах захлопнул тетрадку.
Редкин, не без труда сохранивший серьезный вид, укорительно покачал головой шутнику и обратился к поэту:
- Потом?.. - нехотя повторил тот. - Потом сам герцог венчает лаврами умирающего:
Люди, на колена!
Кончается великий человек!
- Превосходно, - сказал Редкий, - хотя... хотя не совсем согласно с историей: увенчать Тассо лаврами в Капитолии действительно собрались друзья его, но бедняга так и не дожил до своего торжества, скончавшись за несколько дней перед тем.
- И вопроса не может быть: это непреложный факт, - безапелляционно настоял на своем Редкий. - Впрочем, я тебя, брат, особенно не виню. Я заметил только так, для справки, что у тебя некоторая историческая погрешность. Ведь и Орлеанская дева у Шиллера умирает на поле сражения, а не на костре, как было на самом деле. Поэтическая вольность, оправдываемая художественными целями. Как бы то ни было, стихи у тебя хоть куда...
- Спасибо на добром слове, - довольно сухо поблагодарил Кукольник, опять овладевший собою. - Прочел я вам, господа, мой отрывок не столько для того, чтобы выслушать вашу критику (всякий поэт считает свои стихи выше критики!), как для того, чтобы показать вам пример и возбудить в вас охоту к литературным чтениям собственных ваших произведений. Ведь вот барончик что-то уже строчит, Яновский тоже...
- Я? - слегка смутившись, спросил Гоголь. - С чего ты взял?
- А что же ты делаешь здесь, в саду, скажи, на своем дереве, когда мы, прочие, благодушествуем? Ворон считаешь?
- Вот тебе еще благородный свидетель, - сказал Кукольник. - В следующий раз, стало быть, читаешь ты, таинственный Карло.
- Со временем, может быть, что-нибудь и прочту, - отвечал Гоголь, кидая укоряющий взгляд выдавшему его приятелю. - А теперь честь и место старшим: Редкину и Тарновскому.
- Нет, на нас с Тарновским, господа, вы, пожалуйста, не рассчитывайте, - отозвался Редкий. - Изящная литература - легкое пирожное, а у нас на примете сытный ржаной хлеб и солидных размеров.
Он переглянулся с Тарновским, который в ответ молча кивнул головой.
- И весьма даже. Тебя, Нестор, вероятно, тоже к делу привлечем: ты ведь знаешь одинаково хорошо и по-французски и по-немецки.
- И по-итальянски!
- Ну вот. Беда только, что в нашей казенной библиотеке так мало новейших источников, кроме французских...
- А кто виноват в том? - вмешался Гоголь. - Кому заботиться о библиотеке, как не тебе, правой руке Ландражина?
- Так ты втолковал бы ему...
- Как же! Поди-ка потолкуй с этим порохом-французом! Он все-таки профессор, я - студент, и, взявшись раз из любезности заведывать библиотекой, он уже никаких резонов не принимает.
- Ну и Господь с ним. Своими средствами обойдемся. А что вы скажете, господа, не выписывать ли нам в складчину из Москвы и Петербурга русские книги и журналы?
Предложение нашло общее сочувствие. Самого Гоголя, как подавшего первую мысль, выбрали в библиотекари. Кукольнику же, как любимчику директора, было поручено выхлопотать у Ивана Семеновича надлежащее разрешение.
- Конечно, он! - отвечал за приятеля Прокопович. - Не правда ли, господа?
- Да, да, разумеется.
- Благодарю, благодарю! Не заслужил! - отозвался Гоголь, с комической ужимкой прикладывая руку к сердцу. - У меня уже наклевывается некоторая идея. Но для выполнения ее мне надо, по меньшей мере, недельки две.
- Затмить меня хочет! - свысока усмехнулся Кукольник. - Затмевай! И солнце светит, и месяц светит.
- Вот как? Что же именно?
- А это покуда моя тайна.
- За семью печатями? Все тот же тайный советник или даже действительный тайный!
Примечания
1 "Эдипа в Афинах" В. Озерова.
2 Хорошо, превосходно! (лат.)