Глава вторая
КАК ДЕБЮТИРОВАЛ НОВЫЙ ГЛАВА ДОМА
Оружие для предстоящего боя на мирном поле деревенского хозяйства действительно отыскалось. Порывшись в библиотеке покойного отца, молодой Гоголь унес оттуда под мышкой к себе в светелку ворох книг, которые с привезенными из Нежина составили на столе его почтенный столбец. Два дня он почти безвыходно прокорпел над ними на своей вышке. На третий, уже "во всеоружии", он спустился вниз в отцовский кабинет и послал за приказчиком.
Всесильный на хуторе Левко хотя и получил за два дня назад от барыни надлежащую инструкцию - подчиняться всем распоряжениям молодого панича, но все-таки был несколько озадачен самоуверенностью и солидностью, с какими принял его безбородый юноша, усевшийся за отцовским письменным столом, в отцовском кресле, вполоборота к двери. Правою рукою небрежно перебирая костяшки лежавших на столе счетов, по которым покойный Василий Афанасьевич имел обыкновение проверять приказчика, панич на развязный поклон входящего милостиво только головой кивнул и прямо обратился к делу:
- Скажи-ка, Левок, но по совести, понимаешь! Все ли у вас на хуторе в должном порядке?
"Оце ще! - смекнул бывалый воротила хуторского хозяйства. - Давно ли, кажись, мальчига по полу на четвереньках ползал, а теперича, на-ка поди, за ночь в мужчину вырос! Аль для храбрости важность на себя напускает?"
И со сдержанною почтительностью он доложил паничу, что "все, слава тебе, Господи, в порядке. День недоедаешь, ночь недосыпаешь, чтобы господам спалось незаботно, спокойно..."
- Ладно! Впредь и мы будем спать только одним глазом, - остановил его Гоголь. - Ужо обойдем с тобою все угодья, все на месте осмотрим и проверим. Наперед же нам надо будет с тобою установить основные пункты, и я вкратце изложу тебе, как смотрят на сельское хозяйство люди науки, то есть люди поумнее и тебя и меня, вместе взятых.
Левко широко глаза раскрыл: "Что-то дуже уж мудрено, по-письменному говорит паныч! Погодим, погодим, что-то набалакает?"
Стал он слушать, но чем дальше "балакал" панич, тем все будто мудренее. Говорил он о том, что нынешней оседлой жизни русского народа предшествовала жизнь кочевая; что кочевник, предпочитая растительной пище животную, пользуется землею не столько для посева, сколько для прокормления своих стад; делаясь же оседлым, он прежние пастбища распахивает под посевы...
- Кстати вот, - сам прервал тут молодой лектор, - ты слышал, конечно, про Робинзона?
- Робинзона? - переспросил приказчик и покачал головою. - Ни! Есть у нас тут по соседству шинкарь Буфинзон, тоже из жидовы...
- Ну, мой Робинзон-то не из жидов, разве что из английских, - снисходительно усмехнулся Гоголь. - Так вот, во время бури на океане выбросило его на пустынный остров, и оказался он там также на положении кочевника...
Сам того не замечая, лектор с возрастающим увлечением стал повествовать о первых опытах Робинзона по скотоводству и земледелию.
- Оце добре, - поддакнул Левок, когда Гоголь на минуту перевел дух в своем рассказе. - А вже ж мы тут в Яновщине не на пустынном острове...
Повествователя как ушатом холодной воды окатило.
- И ничего-то ты, братику, милый, не понимаешь! Васильевка наша - а не Яновщина, сколько раз повторять вам, что мы не поляки! - середи степи тот же пустынный остров. Но что с тобой толковать, чо-ловиче!
- Оно точно, люди мы темные, неученые...
- Ну и слушай, коли раз поучают.
Оставив в стороне частную историю о Робинзоне, Гоголь возвратился к общей истории развития земледелия у оседлых народов, рассказал о том, как постепенно пришли к правильному севообороту, к разведению чужеземных растений, которые, приспособляясь к новому климату, к новой почве, меняют и цвет, и форму.
- Но благоразумный хозяин обращает внимание на то, чтобы растение не выродилось, - продолжал молодой агроном докторским тоном, - потому что одно растение любит больше глинистую почву, другое - песчаную, третье - суглинки или супески...
хоть рой вглубь на три аршина, и не ведаем, какая еще там где глинистая, песчаная или другая почва!
"Опять, злодей, срезал! И то ведь, на что ему здесь разные почвы, коли он весь век свой сидит на одном черноземе?"
- Чернозем, строго говоря, даже не почва, - заговорил Гоголь вслух. - Это - перегной растительных и животных остатков. В болотистых местах эти гниющие растения и животные сотнями лет превращаются в торф, на сухих же местах - в чернозем. Иначе сказать, чернозем - созданное самою природою удобрение, а чем гуще удобрение, тем, понятно, лучше.
- Так! - подтвердил Левко и почесал за ухом. - А мы-то здесь - простите неучам! - все удобрение наше кизяком в печи сжигаем, на ветер пускаем.
- Так наперед, по крайней мере, знать будете на поле свозить.
- До последней лопаты свезем. Одна беда вот...
- Ну?
- На черноземе-то хлеб у нас и без того хорошо родится, а как лишнего удобрения прибавишь, так, того гляди, колос поляжет да ржавчина, головня заведется. Как тут быть прикажете?
"Что он, в самом деле, несмышленый младенец или только так прикидывается?"
- А это смотря по обстоятельствам, - нашелся Гоголь, - где почва достаточно жирна, там жиру, разумеется, прибавлять нечего.
- А пахать прикажете?
- Пахать?.. Да для чего, коли чернозем?
- Чернозем, воно точно, да дуже плотный: не пахать, так ничего, поди, не взойдет. Но воля ваша панская...
"Фу ты, пропасть! На каждом слове ловит! Этого доку не перемудришь. Как бы благородным манером отретироваться?"
- Ужо еще потолкуем, когда вместе обойдем поля, - оборвал собеседование Гоголь, приподнимаясь с кресла. - Один еще только вопрос: в нашем пруду ведь не водится раков?
- Ни, панычу, не водятся.
- Между тем это очень прибыльная статья! Французы в Париже зарабатывают себе ими сотни тысяч.
- А возить их мы будем тоже к французам?
- Зачем к французам, коли свой Париж - Москва под боком? Надо только принять меры, чтобы дорогой не поколели, а зиму-то в пруду уже прозимуют.
- Так наконец-то мы тоже познаем, где раки зимуют!
- Ну, это-то, приятелю, ты давным-давно и без меня уже познал. Откосы у пруда обложим каменьями...
- А каменья тоже из Москвы вывезем?
- Гм... У нас их тут, в черноземной полосе, точно, маловато... Ну, так как-нибудь обойдемся. А чтобы вкус раков был нежнее, будем кормить их мясом. Каким вот только - сообразить еще надо.
- Да утячим, чего лучше? - предложил он. - Уток у нас на хуторе, что- журавлей в небе. Да и огороду от них легче будет. Двух бобров зараз убьем.
- Двух бобров и одну бобриху, - с ударением сказал Гоголь, которому вспомнилось о давнишней контре между приказчиком и старшею скотницей из-за верховной власти над скотным и птичьим двором. Левко, очевидно, был рад случаю насолить своей сопернице. - Чтобы не откладывать дела в долгий ящик, сходи-ка, братику, за обер-скотницей.
- За Ганной? Сходить - отчего нет. Только придет ли вздорная баба!
- А что?
- Да коров сейчас только с поля пригнали и поят.
- Тут ее беспокоить, точно, уже не приходится. Ну что ж, сами к ней побеспокоимся да при сей оказии и коров ее обревизуем.
- А мне теперича можно идти?
- Нет, друже милый, ты пойдешь со мною. Как же тебе, главному ревизору, не быть при ревизии?
Ввиду летнего времени, доение коров на скотном дворе происходило не в хлеве, а под открытым навесом. Работа была в полном разгаре. Из тридцати с лишком коров половина была уже выдоена, остальные в ожидании своей очереди были заняты жвачкой.
- Здорово, титусю! - приветствовал Гоголь "обер-скотницу", женщину дородную, зрелых уже лет и, судя по темному пушку над верхнею губой, мужественного характера.
У двух подначальных коровниц, молоденьких еще дивчин, появление панича вызвало некоторый переполох, так как туалет их был более приспособлен к доению, чем к приему столь редкого гостя. Но начальница тотчас заслонила их своим полным корпусом и подбоченясь, огрызнулась на приказчика: где у него, мол, совесть приводить сюда панича. А затем более мирным тоном предложила последнему убираться вон.
- Добре, бабо, добре! - отозвался панич, благодушно похлопывая по плечу ворчунью. - Я отлично понимаю, что с коровами, как с особами нежного пола, требуется обращение тонкое, деликатное: не пугать, не толкать, чтобы, Боже упаси, не приняли к сердцу и не задержали молока.
- А коли понимаете, то и идите себе своей дорогой!
- Пойду, Ганнушка, как только выясню одну статью, о которой у нас с Левком был вот сейчас разговор. Из домашней птицы ты всего больше уток разводишь?
Из глаз Ганны скользнул ядовитый взгляд в сторону ее старинного недруга.
- Овва! Ирод сей насказал уж вам, что от уток моих больше вреда, чем пользы, что огороды ему портят? Не верьте лгуну: брешет собачий сын! Сам утенка от воробья не распознает. От утки и перо-то доброе, и мясо жирное, смачное, а для развода птица самая что ни на есть непривередливая: как вылупится из яйца, через две недели не боится уже холода, ест что случится, хворобы, почитай, что не знает, а хлопот за нею ровно никаких: и курка, и кошка одинаково ее высидит и вырастит.
- О! И кошка!
- И кошка.
Со снисходительной улыбкой, с какою она рассказывала бы капризному ребенку занимательную побасенку, чтобы поскорее только от него отвязаться, обер-скотница поведала паничу подлинную историю шестнадцати утят, которых с месяц назад в Васильевке высидела курица, а затем приняла под свою опеку бездетная кошка Маруська. Как с собственными котятами, она нянчилась-де с малышами: отгоняла от них других кошек, собак и свиней, кормила своим кормом - молоком, хлебом да мясом, а как наедятся досыта - брала их под себя, ровно наседка. Ну, вырастила на славу!
- И все-то для того, чтобы в конце концов их общипать и скушать? - досказал Гоголь.
- Не всех! - подхватил со смехом Левко. - С Ганной поделились, и меня, спасибо, угостила.
- Не доведется, моя матинко. Паныч хочет разводить в пруду раков, а выкармливать-то чем, как не твоими утками?
- Ну вже так! Да провались я на сем самом месте...
- Полно, Ганнушка, не сердись по-пустому! Все это еще вилами по воде писано, - счел нужным успокоить ее Гоголь. - Маменька, видишь ли, желает, чтобы я вообще ознакомился теперь с нашим хуторским хозяйством. Вот я и заглянул сюда, в твое коровье царство.
И, чтобы убедить царицу этого царства, что сам он тоже по ее части кое-что да смыслит, он принялся выкладывать перед нею нахватанную за последние два дня книжную мудрость о кормлении коров на молоко и на убой, о пользе для дойных коров моциона и о кормлении их морковью с брюквой.
- От моркови молоко, как известно, делается гуще, - говорил он. - От брюквы же вкуснее и упаивается его вдвое больше. Так я вот со своей стороны посоветовал бы тебе...
Ганна, сердито отмалчивавшаяся, туг не вытерпела:
- Помяни, Господи, царя Соломона и всю премудрость его! Чем кормить скотину - и без вашей премудрости, слава Богу, знаем.
Левко, исподтишка подсмеивавшийся над обоими, подлил еще в огонь масла:
- И ничего-то ты, бабо, не знаешь! Его милость паныч - скубент ученый, а ты что за цаца? Дура стара! Он всякий кувшин молока по книжкам у тебя вперед учтет.
- От так бак!
- А что ж, и учту, - подтвердил Гоголь, подзадоренный плохо скрытою иронией приказчика. - При условии, конечно, что ты Ганна, ведешь правильные записи удоев.
- Какие там еще записи! Что выдоится - то и добре. Записью ни прибавишь, ни убавишь.
- Скажи просто, что ты неграмотная. Ну, это я понимаю. Но как же ты можешь судить о том, идет ли корм впрок корове, коли ты ее не проверяешь? Вместо записей ты могла бы хоть нарезками на стойле, что ли, отмечать, какой корове сколько и какого дано корму, сколько от нее выдоилось крынок...
- А вот я вас самих, панычу, заставила б подоить корову...
- А что ты думаешь? - вмешался опять Левко. - Его милость паныч и про то, как следует доить, в книжках своих вычитал, и самоё тебя, старуху, еще в науку возьмет.
Нахал явно уже издевался над ним! Погоди ж, приятель.
- Этой одной науки только я еще не прошел на деле, - сказал Гоголь. - В Нежине у нас, к сожалению, нет такого профессора. Но ты, Левко, конечно, профессор и по всему молочному хозяйству. Покажи-ка мне сейчас, сделай милость, как доить.
Приказчик опешил и смущенно покосился на трех баб.
- Что вы, пане добродию! Коли хочете уж поучиться, так вот бабы вас поучат.
- А сам ты разве так и не умеешь?
- Да это ж не мужское дело!
Степенная коровница еще менее Левка признавала баловство в своем деле, но предложение панича было ей на руку. Раз-то хоть можно было по душе натешиться над ненавистным приказчиком.
- Да хоть сейчас почнем, - сказала она, засучивая рукава. - Только наперед, батечку мой, надо тебе платком повязаться, чтоб из сального чуба твоего ни волоска в молоко не попало. На вот, так и быть, мой платок. Да руки вымой: вон вода в ушате. С грязными ручищами я тебя до коров моих не допущу.
- Что же ты, братику, чего ждешь-то? - спросил Гоголь, с трудом сохраняя серьезный вид. - Говорила тебе маменька или нет, чтобы ты беспрекословно исполнял всякое мое приказание?
- Говорили, точно...
- Ну, так вот и слушайся: сию минуту умой руки, повяжись платком, а затем делай, что укажет тебе Ганна.
Дело приняло такой крутой для приказчика оборот, что даже на опушенных губах обер-скотницы показалась злорадная усмешка, а молодые доильщицы зафыркали.
он наклонился к уху панича, шепнул ему чуть не с мольбою:
- Смилуйтесь, пане ласковый! Будут ли меня еще слушаться на хуторе, сами посудите, коли вы шута из меня делаете?
Слишком ронять значение приказчика на хуторе, действительно, было не практично. Благо наказан уже за свое высокомерие и сам просит пардона.
- Пошутили - и ладно, - сказал Гоголь и, милостиво кивнув на прощанье коровницам, ушел вон.
Левко плелся за ним следом тише воды, ниже травы и, только выйдя за калитку скотного двора, решился спросить, когда-де его милости угодно будет поля осмотреть?
Выразительное подмигивание, которым сопровождались эти слова, ободрило опять плута-приказчика.
- Поняли, пане, - отвечал он. - Рыбак рыбака видит издалека, как говорят москали.
- Что ты, братец, рыбак и мастер ловить рыбу даже в мутной воде - в этом я никогда не сомневался. Но теперь ты, я думаю, убедился, что и я не даю себе пальца в рот класть. Так, стало, и намотай себе на ус. А засим, друже, будь здоров.
Покончив на этом обозрение хуторского хозяйства, Гоголь поднялся к себе на вышку и тут, как после тяжелого сна, стал потягиваться, зевнул глубоко-глубоко во весь рот: целая гора ведь у него с плеч скатилась!
- Для хозяйства, маменька, Левко просто находка, золотой человек. Аппетит у него некоторый есть, но курочка по зернышку клюет, а сыта бывает.
- Да разве нельзя было его уличить на чем?
- Можно было бы, но, уличив, пришлось бы сместить и променять, пожалуй, на волка. Так не лучше ли скромную курочку покормить, чем жадного волка? Впрочем, я его все-таки не буду упускать из виду, будьте покойны.
И он не упускал его из виду: бывал и на лугах, и на полях, когда там косили сено, жали хлеб. Любуясь мирною сельскою картиной, прислушиваясь к болтовне и к песням косарей и жниц, сам тоже с ними заговаривал, балагурил. Но репримандов ни приказчику, никому вообще уже не делал. И без того ведь все шло как по маслу: Левко, очевидно, намотал себе на ус поучение панича и старался теперь во всем ему угодить, услужить.
в зале, в гостиной, вооруженным громадною кистью и расписывающим по стенам бордюры, букеты и арабески. Утренние же часы он посвящал обыкновенно урокам географии и истории с двумя сестрицами: Анненькой и Лизонькой, которые, благоговея перед братом-студентом, слушали его очень внимательно и повторяли за ним чуть не слово в слово весь урок. Никоша был теперь ведь уже взрослым, перестал их дразнить, как бывало прежде, обходился с ними снисходительно-ласково, часто наделял их гостинцами, которые у него на вышке не переводились, а с маленькой Олечкой, любимой своей сестренкой, сам даже иной раз резвился, сажал ее верхом на Дорогого и бегал рядом, погоняя дога плеткой. О новых стихах своих он уже не заикался, а сестры, да и мать забыли о них, точно их и не бывало.
Охотнее же всего уходил он теперь куда-нибудь подальше, в безлюдную степь, где проводил целые часы, растянувшись в высокой траве. Прямо над головой его возвышались, приветно кивая, душистые степные травы, а над верхушками их в недосягаемой вышине по глубокой лазури величаво-медленно плыли белые, как морская пена, облака. Кругом же - звучная степная тишина: жужжание и стрекот насекомых, птичьи пересвисты и щебетание. Порою только в эту однообразную музыку природы прорвется отдаленный скрип немазаных колес и монотонный человеческий напев. Тогда ленивец наш приподнимет над травою голову, облокотится, и на светлом фоне неба темными силуэтами вырисуются перед ним пара волов и телега, нагруженная снопами, а на возу сам певец, пузатый, усатый малоросс, который, покачиваясь как бы в полудремоте и сам того не сознавая, тянет без конца один и тот же излюбленный народный мотив. И опустится юноша снова в мягкую траву. Тихо-тихо замирает в ушах его заунывная песня, а перед сомкнутыми глазами встает уже другая картина из былых рассказов покойного отца о седой старине: по той же украинской степи на борзых конях несутся лихие всадники с пищалями за спиною: один, другой, Третий, десятый, то ныряя в зеленом океане степных трав, то мелькая над их поверхностью своими усатыми молодецкими головами. Скачут и поют, один запевает, другие подтягивают. Давно уже самих их и след простыл, а песня их все еще доносится откуда-то издалека. О чем она? О том, конечно, как они всею Сечью ударят на басурманов... Эх, как бы записать дословно все слышанное про славных запорожцев! Но мало ли и в наше время своего рода чернильных басурманов - "крапивного семени" - в разных судах да канцеляриях? Вот на кого бы ударить, кого бы разгромить! И разгромит он их однажды, о! непременно, во что бы то ни стало, разгромит...
Вдруг будущий громитель чернильных басурманов встрепенулся: совсем около него раздался взмах тяжелых крыл, а вслед за тем показывается и нарушительница его покоя - большущая неуклюжая дрофа. Как исполинская птица Рок из "Тысячи и одной ночи", высится она над ним и сонными глазами щурится на распростертого в траве. Убедившись же, что существо это не от мира сего, тот же мечтающий пень, птица-философ залезает клювом себе под крыло, чтобы удалить непрошеного паразита, и затем с тою же невозмутимою флегмой сама удаляется: не хочу, мол, мешать тебе, человиче, мечтай, пока мечтается.
И мечтал он... Глядь - и вакациям конец!