Глава двадцать вторая
ДВЕ БУДУЩИЕ ЗНАМЕНИТОСТИ ИНКОГНИТО БЛИЖЕ ЗНАКОМЯТСЯ ДРУГ С ДРУГОМ
Возвышенное настроение продержалось у Гоголя еще некоторое время, когда они, вытащив человек на сушу, вскарабкались на крутой берег и из-под палящего зноя окунулись в тенистую сень векового дубового бора.
- Чистый нектар! - говорил Гоголь, углубляясь в чащу и полною грудью впивая в себя лесной аромат. - А что бы вы, Алексей Петрович, изобразили на этом фоне?
Он указал вверх на безоблачное небо, ярко синевшее, как в темной рамке, между кудрявыми верхушками деревьев.
- Воздушную фею, - был ответ.
- А я изобразил бы лешего или запорожца в красном жупане, в широких, как море, шароварах... Да не отдохнуть ли нам?
И, не выждав ответа, Гоголь растянулся уже в душистой мягкой траве и достал из бокового кармана записную книжку, в которую, подумав минуту, занес что-то.
- Что это у вас? - полюбопытствовал Стороженко, стоявший еще перед ним на ногах.
- Этнографический материал, - отвечал Гоголь, пряча свою книжку, - занотовал себе на всякий случай парочку крепких словечек красавицы Марты. Да вы-то, Алексей Петрович, что не приляжете тоже? Тут славно.
Стороженко с нерешительностью поглядывал на свои телесного цвета панталоны.
- Боюсь, как бы от свежей травы не позеленели... - пробормотал он и из предосторожности разостлал перед собою носовой платок.
Гоголь редко когда выдавал свою веселость громким смехом, но тут не выдержал.
- Вы чему это смеетесь? - удивился Стороженко.
- Да вашим плюндрам. Вспомнилось мне, какое впечатление они произвели на меня давеча при вашем входе в гостиную, да, кажется, и на барышень...
Неподдельный испуг отпечатлелся в чертах простодушного юноши.
- Какое впечатление?
- Да когда вы стали, знаете, этак по-столичному прикладываться к дамским ручкам, вы, ни дать ни взять, походили на акробата в розовом трико, который выделывает перед публикой свои фокусы-покусы. Вы сами разве не заметили, как барышни все разом потупились и захихикали?
- Боже милосердный! Как же я покажусь опять туда? - пролепетал бедняга, совсем растерявшись.
- Да, батенька, теперь приговор ваш там постановлен и подписан.
Помучив еще таким образом доверчивого юношу некоторое время, Гоголь сжалился и уверил его серьезным уже тоном, что пошутил и никто другой ничего не заметил.
Успокоенный насчет своих "плюндр", Стороженко разлегся также на траве, рядом с Гоголем. Щурясь от сквозившей сверху меж листвою яркой небесной лазури, они принялись болтать о том о сем. Оказалось, что Стороженко воспитывался в одном из петербургских учебных заведений, и школьные порядки в Нежине и в Петербурге послужили обоим неистощимой темой. Досаждали им только лесные комары, щедрым роем кружившиеся над ними. Гоголь довольно хладнокровно отмахивался пучком травы; здоровяк же Стороженко, кровь которого маленьким сосунцам, по-видимому, пришлась более по вкусу, хлопал себя по рукам, по лицу, по "плюндрам", пока наконец не вытерпел, присел и разбранился:
- И меня не совсем пощадили, - отозвался Гоголь, почесывая ладонь. - Но так вам и надо: они здесь хозяева, мы - непрошеные гости. И жужжат они нам: "Кто вы такие? Откуда пожаловали? На каком основании? По какому резону? А вот мы вас хорошенько поколем и в нос, и в глаз, и в ухо, высосем из вас лучшие соки!"
- Вы, Николай Васильевич, опять зафантазировали. В самом деле, как вы полагаете: для чего создана вся эта мелкота? Какой от нее прок?
- Для чего создана? Для того, чтобы все знали, что теперь лето, расцвет природы, жизнь вовсю. А какой прок? Для вас лично, Алексей Петрович Стороженко, разве тот прок, чтобы избавить вас от лишнего золотника крови и гарантировать от кондрашки. В общем же мировом плане Создателя, ничуть я не сомневаюсь, комарам, точно так же, как и вам и мне, дана своя определенная роль, - может быть, очищать живой мир от всякой гнили и дряни. "Есть многое на свете, друг Горацио..." и т. д., зри Шекспира. А дабы все-таки кое-что еще от нас осталось, накроемтесь платками. Может, этак и всхрапнем маленько.
- Вот это дело, - согласился Стороженко, и пять минут спустя тонкое комариное жужжание было заглушено более густым храповым дуэтом.
Проснулись молодые люди уже к вечеру, когда жара начала спадать; но Стороженко все-таки выкупался еще в река, чтобы окончательно освежиться, после чего они в челноке переправились обратно на тот берег, где стояла хата Остапа и Марты.
Когда они подошли к хате, то застали на завалинке одного Остапа; Марты не было видно: либо занялась в доме хозяйством, либо укладывала спать своего ненаглядного Аверка. Остап, сидевший в каком-то раздумье, при приближении двух паничей встрепенулся; когда же Гоголь приятельски подсел к нему и искусными расспросами затронул в душе его сочувственные ноты, флегматик-малоросс совсем повеселел и по душе разговорился. Откуда у него и истории брались одна другой забавней! Гоголь подбодрял его, смеясь, хлопая в ладоши притопывая ногами; по временам же наскоро вписывал то, другое в свою карманную записную книжку.
- А не пора ли нам и до дому? - напомнил, наконец, Стороженко.
- Помилуйте, - воскликнул Гоголь, - да это живая книга, клад! Я готов его слушать трое суток сряду, не спать, не есть.
- Но Иван Федорович может нас хватиться: не очень-то вежливо, знаете, пропадать столько времени из его дома.
Гоголь со вздохом сожаления приподнялся с завалинки и попросил Остапа передать поклон его Марте.
- Марто! Гей, Марто! - крикнул Остап.
Марта немедленно явилась на зов, и оба супруга самым дружеским образом проводили теперь "богомерзких школяров" через леваду прежним путем к месту перелаза.
- Прощайте, панычи! Помогай вам Боже на все доброе!
... - Что за цельная натура! Что за рассказ! - продолжал Гоголь восхищаться Остапом, когда они со Стороженко поднимались в гору к усадьбе Ивана Федоровича. - Точно вынет из-под полы человека, поставит перед тобою и заставит говорить!
Полнокровному Стороженко было не до восхищения: когда добрались до садовой ограды, он едва мог уже дух перевести от одышки, а пот лил с него в три ручья. Между тем барышни потеряли, видно, всякую надежду на своих молодых кавалеров: из-за ограды доносились звонкий крик и визг.
- В горелки играют! - сообразил Гоголь. - Давай Бог ноги!
И в обход сада ему действительно удалось проскользнуть к флигелю, а оттуда и в главное здание.
Спутник его не был так счастлив: рассчитывая боковою садовою дорожкой пробраться на террасу, он неожиданно наткнулся на играющих, которые тотчас его завербовали и заставили "гореть".
Когда стемнело и в доме зажглись лампы и канделябры, старое поколение принялось за бостон, а молодое за "маленькие игры": веревочку, кошку и мышку. Тут и Гоголю нельзя уже было отвертеться. Но его неловкость и застенчивость придали смелости шалуньям-барышням, и они заставляли его без конца искать колечко, ловить мышку, пока он как-то не юркнул в боковую дверь.
Большинство гостей заночевало у гостеприимного именинника. В числе ночующих были также оба Стороженко и Гоголь. В восемь часов утра отец Стороженко велел закладывать лошадей, а сын тем временем отправился проститься со своим новым приятелем, который, как узнал он от прислуги, также встал и спустился в сад.
Приютился Гоголь в укромное местечке - на тенистой скамейке, над которою в вышине заманчиво рдели любимые его янтарные сливы; но ему было теперь, очевидно, не до слив: переложив одну ногу через другую и обратив коленку в пюпитр, он так усердно царапал что-то карандашом в свою записную книжку, что заметил Стороженко не ранее, как когда тот его окликнул.
- Доброго утра, Николай Васильевич! Отличились же мы с вами вчера, нечего сказать!
- Хорошо: отличились же вы вчера! Однако я, кажется, помешал вам? Что это у вас: опять этнография?
- Н-нет... Стихи...
- Так вы и стихотворствуете? Прочтите-ка, пожалуйста.
- Да я еще не кончил... Это только отрывок из большой поэмы...
- Нужды нет: прочтите что есть. Стороженко присоединился к молодому поэту, и тот как бы нехотя начал читать:
Земля классических, прекрасный созиданий,
И славных дел и вольности земли!
Афины! К вам в жару чудесных трепетаний
Душой приковываюсь я!
Вот от треножников до самого Пирея
Кипит, волнуется торжественный народ,
Где речь Эсхилова, гремя и пламенея,
Все своенравно вслед влечет...
Начав не совсем уверенным голосом, Гоголь скоро увлекся музыкою собственных стихов и сам уже "гремел и пламенел". Этакая досада, право, что сейчас последняя строфа... Украдкой взглянул он на своего единственного слушателя: расчувствовался или нет? Но тот загляделся в вышину дерева, всю увешанную золотистыми сливами, и, воспользовавшись минутною паузой, выразил теперь вслух свою задушевную мысль:
- Экие ведь сливы! Жаль вот только, что не достать...
Из III песни (картины), начатой Гоголем в 1827 г. идиллии "Ганц Кюхельгартен".
Поэта покоробило, и он с сердцем захлопнул свою книжку.
- Зачем же вы заставляли меня читать вам мои стихи, ежели вы им предпочитаете сливы? - сказал он. - Попросили бы, так я натрусил бы вам их полный картуз.
- Вы совершенно правы, - заметил Гоголь, съев несколько штук. - Сливы эти, пожалуй, зрелее и слаще моих стихов.
- И охота же вам писать стихи! - сказал Стороженко. - Что вы, с Пушкиным хотите тягаться?
- Пишу, Алексей Петрович, не за тем, чтобы с кем-нибудь тягаться, а потому, что душа жаждет высказать, поделиться ощущениями. Впрочем, не робей, воробей, дерись с орлом!
"воробей" приосанился "орлом".