Глава семнадцатая
ГОРЕ НАДВИГАЕТСЯ
Ольгин день был кульминационным пунктом нынешних вакаций молодого Гоголя. Мирная сельская жизнь в Васильевке текла светлым ручьем в цветущих берегах, однообразно и сонно журчащим по мелким каменьям. Взятые с собой из Нежина учебники преспокойно отдыхали на лодке и постепенно покрывались густым слоем пыли. Позаимствованные из кибинцской библиотеки книги литературного содержания также читались не очень-то усердно. Зато тем охотнее работалось в саду вместе с папенькой, у которого имелся неистощимый запас воспоминаний о собственных своих бурсацких годах и стародавних сказаний о милой им обоим Украине.
В особенно же жаркие дни, когда сам Василий Афанасьевич спасался от палящего зноя за закрытыми ставнями дома, сынок его предпочитал отдыхать под открытым небом: неподвижно по целым часам лежа на спине под тенистым деревом или в высокой степной траве, он следил глазами за плывущими по небесной синеве ярко-молочными облаками, а сам мечтал - о чем? быть может, о своих будущих гражданских подвигах? - пока чувство пустоты в желудке не напоминало ему о необходимости сделать вылазку в фруктовый сад. Последствием каждой такой вылазки было отсутствие аппетита за общей домашней трапезой, так что Марья Ивановна серьезно сокрушалась: "Здоров ли Никоша? Ничего-то бедненький не кушает?" Но о здоровье мальчика свидетельствовало его пополневшее, загорелое лицо, а еще более та игривость, с которой он при всяком случае подтрунивал над прислугой и над своими сестричками, нередко доводя последних до слез.
Так незаметно подошла и осень, и неизменная желтая коляска подкатила опять к крыльцу. Благословения, объятия, всхлипывания...
- Довольно, маменька! Уж сколько раз похристосовались. Не вечно же мне киселем объедаться.
- Каким киселем?
- А в вашем кисельном царстве. Кисель - это название собирательное для вареников, дынь и иных прелестей. А кстати, маменька: вы хотели, кажется, дать мне с собой дынь?
- Под сиденьем, родимый, ты найдешь полную корзину ананасовых... Ох-ох-ох! Самых спелых, душистых... Одну-то, не забудь, смотри, поднеси Орлаю...
- Обязательно; а другую - мадам Зельднер: ублажить за пирожки.
- За какие пирожки?
- А это у нас с ней счеты. Прощайте, папенька! Да что это вы? Полноте! Не навек, кажись, расстаемся.
- Как знать, дружок, как знать, - вздохнул Василий Афанасьевич, усиленно также сморкаясь. - Четвертый год вот перемогаюсь, и чует мое сердце, чует, что скоро придется всех вас покинуть, моих милых...
- Господь с тобой, Василий Афанасьевич! Я не переживу, не переживу! - переполошилась Марья Ивановна и, обняв мужа, от наплыва горьких чувств залилась на плече его слезами.
Это было как бы сигналом для четырех дочек, которые с громким ревом бросились к обоим родителям.
- Ну, тут еще потопа дождешься! - буркнул сын, у которого также заскребло в горле, и вскочил в коляску. - Трогай!
И вот он опять в Нежине, вдали от своего родного "кисельного царства". Те же классные занятия, те же задушевные беседы и свободные часы в лазарете с Высоцким, который с осени снова страдал глазами. Беседы эти теперь чаще всего вращались около Петербурга, куда стремился, по окончании курса, восьмиклассник Высоцкий, куда вместе с ним, разумеется, тянуло и шестиклассника Гоголя.
Но в лазарете у них, вдали от взыскательных взоров начальства, было так уютно, что понемногу пример их нашел подражателей, и лазарет как-то сам собой обратился для пансионеров в некоторого рода клуб.
Профессор Билевич, неодобрительнее остального начальства относившийся к этим неуказанным сборищам, счел нужным обратить на них внимание директора. Но Орлай, при всей своей любви к порядку, взглянул на дело гораздо благодушнее.
- Est modus in rebus, carissime1, - сказал он. - Всякому человеку надо иной раз расстегнуться нараспашку, а молодежи, которая растет не по дням, а по часам, тем паче. По нашему ведь настоянию, Михаила Васильевич, у них отняли уже спектакли. Где же им, наконец, вздохнуть всей грудью, как не в своем тесном приятельском кружке?
- Но ветреность юности...
- Отнимите у юности ее ветреность - и вы отнимите у старости много дорогих воспоминаний.
Таким образом, "клубные" собрания не были тронуты. Но для нашего нелюдима лазарет утратил уже прежнюю укромность, ему взгрустнулось опять по дорогой Васильевке.
На рождестве ему, точно, удалось побывать там; но зимой степной хуторок, занесенный со всех сторон снегами, был совсем не то, что летом: нельзя было из дома шага сделать. А к тому же и родители его оба недомогали; особенно осунулся в лице Василий Афанасьевич.
- Вот, видите ли, папенька, - старался ободрить его сын, - сердце-то ваше обманулось: мы все-таки свиделись.
Василий Афанасьевич печально улыбнулся.
- Свиделись, душенька. Господу угодно было явить мне еще сию последнюю льготу.
- Сходят со сцены, сынку, и в первом явлении трагикомедии, именуемой земной жизнью; а сорок четыре явления - это, голубушка, далеко не всем смертным дается; это - некий бенефис.
Былой весельчак пытался по-старому шутить; но шутки у него не выходили, а занимательных рассказов о былом совсем не стало от него слышно. Упадок духа главы дома, естественно, отразился и на настроении всех домочадцев. Словно грозная туча нависла над родной Васильевкой, и Никоша был почти рад, когда можно было ему снова возвратиться к товарищам в Нежин.
Но и здесь ожидало его мало радостей; масленица и пасха без театра были ему уже не в праздник. Надо было отыграться на чем-нибудь другом.
В одну из классных перемен расхаживавший по коридору между воспитанниками надзиратель Зельднер услышал за своей спиной многоголосое тихое пение на простонародный малороссийский мотив. Ухо его уловило только два слова песни: "журавлини ножки", но и по ним ему нетрудно было догадаться, что речь идет о его собственных "ходулях", и он быстро обернулся.
Пение тотчас прекратилось. Кругом стоял лишь рекреационный гул и гам. Егор Иванович возобновил свою прогулку. Тут впереди него другая уже партия школяров затянула ту же песенку, и он мог ясно разобрать конец ее:
Той же чертик, що в болоти, Тилько приставь рожки!
- Halt!2 - крикнул он. - Кто смела петь? Что пела?
Ответа по-прежнему не последовало: пары, как ни в чем не бывало, продолжали гулять мимо него, смеясь и гутаря между собой.
Погрозив пальцем, надзиратель зашагал обратно по коридору. Глупая песня тотчас повторилась за его спиной. Он - назад: там все стихло; зато с другого конца доносится игривый мотивец.
Зельднер остановился как вкопанный.
- Вам разве не нравится наша народная песня, Егор Иванович? - спросил его Гоголь, ходивший по коридору об руку с Данилевским.
Егор Иванович взглянул на вопрошающего, и внезапное откровение блеснуло молнией в его омраченном взоре.
- Народная песня? Это, значит, опять ваши штуки, Яновский!
- Помилуйте! Народная песня сама собой родится, и весь народ наш здесь ее, видите, уже распевает.
Иванович, заложив руки за спину, вскинув кверху голову, словно ничего уже не слышал и равномерным шагом прохаживался по коридору взад и вперед.
- А ведь, что ни говори, - заметил Данилевский Гоголю, - у него большая выдержка и долготерпение поистине немецкое.
- Пожалуйте вниз к директору, - пригласил тут Гоголя подошедший сторож.
- Вниз? На квартиру?
- Точно так.
- Нарыв лопнул, - сказал тот. - Но я все же еще не совсем уверен, что тебя требуют из-за Егора Ивановича.
- Никак нет-с, - вмешался сторож, - сейчас пришла почта, и господин директор как вскрыли одно письмо за черной печатью, так и послали меня за его благородием.
- За черной печатью?.. - пролепетал Гоголь, чувствуя, как вся кровь у него отлила к сердцу.
Данилевский также побледнел, но постарался ободрить приятеля:
- Нет, нет, оставайся. Тебя ведь не звали... "Неужто из Васильевки?" - говорил себе Гоголь, спускаясь по лестнице возможно медленней, чтобы хоть на несколько мгновений отдалить ожидаемую ужасную весть, а на пороге директорской квартиры приостановился, чтобы перевести дух. "Ну, чему быть, того не миновать!"
Стиснув зубы, сдвинув брови, он перешагнул порог.
1 Всему есть мера, любезнейший (лат.).
2